Желуди и наблюдения

      Лес, по которому мы идем, густой от мха и перегноя, скрадывающего тяжелые шаги усталых ног. Мы идем, разделившись, достаточно близко, чтобы видеть друг друга, но достаточно далеко, чтобы побыть наедине со своими мыслями. И они мрачны. Мы думаем о судьбах и о том, что осталось позади: о словах несказанных и словах, которые мы хотели бы забрать назад; мысли мужчин раненых, усталых и начинающих сомневаться в том, увидят ли родные их вновь. Мысли о том, как мы поступили бы точно так же вновь, если бы был шанс начать все сначала; мысли, с которыми нам не стоило оставаться наедине и которые обращают сердце в пепел, если дать им волю. Я - хозяин своим мыслям, и, потому, я накидываю на них узду, разворачиваю вспять, и пробуждаюсь от этого сна наяву.       Вместо этого я обращаю внимание на то, что нас окружает: глубокая лесная чаща, на пересечение которой потребуется неделя. Древняя, схваченная зимними заморозками, она отчего-то еще зелена, как зелен и густой мох, успевший уже обхватить вяз и ясень и ползущий теперь вверх по корявым стволам старого дуба и яблони. Желто-зеленые пятна лишайника расцветают там, где солнце касается коры; россыпь граната и янтаря в низовьях деревьев и на камнях, словно извиняющихся и ошеломленных этой изумрудной жизнью в разгар зимы.       Я гляжу налево, где, я знаю, эльф тенью вторит каждый мой шаг, и у меня внезапно появляется миг вновь поразиться мысли о том, насколько он является частью этого мира. Он подвижная часть этого леса; он, возможно, старше, любого растения дремучей чащи, и он движется так, словно был рожден, чтобы по праву ступать по этой земле. И, возможно, так оно и есть.       В его неистовых голубых глазах - ярость зимнего ветра. Он - сама грация, и голос его – утреннее сияние солнца, согревающее всех нас, кто его слышит. Он дикий и вольный, как земля и как времена года, и как лес, по которому мы идем, но столь же скор на перемену, сколь внезапен в гневе и изменчив в настроениях. Таким, как я, рожденным крепкими и сильными, он поначалу кажется до невозможного хрупким и изнеженным, но только не теперь. Я видел, как он сражается так, словно танцует, я видел, как он режет орков, словно рассекает ветер, я чувствовал трепет страха, который, должно быть, ощущает каждый, оказавшись в плену его полновесного взгляда, и я больше не считаю его слабым или изнеженным. Я считаю его существом странной, дикой красоты.       Я наблюдаю, как он неуловимо склоняет голову, подставляя лицо ветру; пробуя воздух и изучая его запахи, словно кот. Я вижу, как по пути он прослеживает пальцами каждое дерево в пределах досягаемости, приветствуя их – или так он, по крайней мере, говорит. Ну где это слыхано – разговаривать с деревьями!       Он видит, что я смотрю на него, и он улыбается, а потом смеется. В тишине под сенью деревьев его смех внезапен и неожидан, но звук этот легок и радостен. Он счастлив, и он дома. Остальные оглядываются, удивленные таким смехом – тем, которым смеются лишь по-настоящему молодые и по-настоящему свободные – и глаза, тяжелые от усталости и горя, светлеют. Арагорн смотрит на Боромира, и сын наместника подходит ближе. Двое заводят разговор.       Леголас легко проходит по земле и вытягивает сжатый кулак – я протягиваю руку, потому что ничего другого не остается, и он вкладывает мне в ладонь желудь. Он орехово-коричневый с тысячей теплых оттенков внутри, и я удивляюсь, где, во имя Арды, он нашел желудь, такой свежий и новый, в это время года. В ответ на мое озадаченное выражение он смеется вновь, глубоко и звучно, и я ничего не могу поделать с тем, что мои губы сами собой растягиваются в кривоватой улыбке. Это возмутительно! Я роняю желудь в карман по причинам, в которых никогда бы не признался.       Мои знания об эльфах отрывочны в лучшем случае, причем я начинаю сомневаться в достоверности половины известного, и потому, я учусь у Леголаса. Сам я, в свою очередь, учу его жить в мире смертных людей, что, как я начинаю подозревать, для него ново. Дожить до его лет и не провести хоть сколько-нибудь времени за пределами своего народа, для меня невообразимо, но это очевидно по разным признакам: понятиям эльдар о времени, например. Дни и ночи сливаются в недели и месяцы, а затем, в годы. Десятилетия обращаются столетиями, и перворожденные не особенно задумываются об этом. Ни в чем нет срочности, когда кто-то имеет потенциальную возможность ходить по землям Арды, пока не рухнут горы, и Леголас отмечен этим треклятым даром. Он – воин королевства своего отца, но я начинаю сомневаться, не были ли все враги, которых он прежде встречал, просто очень медлительными, или же, привычка Леголаса терять иной раз ход времени, всего лишь нечто нападающее на него, когда он знает, что ему ничто не угрожает. Я не знаю. Я пытаюсь привить ему лучшее чувство времени в надежде, что оно усвоится до того, как его убьют. По тому, что я слышал о короле Трандуиле, это стоит многочасовых разглагольствований.       Арагорн зовет нас и, пока, фыркая и бранясь, я оступаюсь и оскальзываюсь на глезком мху и поваленных ветром бревнах, чертов эльф весьма легко и танцуючи добирается до рейнджера. Они говорят на языке, который слетает с их уст и течет, словно песня, успешно отсекая нас от разговора. Боромир говорил, что немного понимает синдарин, но Леголас использует диалект лесных эльфов, на котором говорят лишь эльфы Эрин Ласгалена, и Арагорн. Они знакомы давно, я знаю, но чувство исключенности уязвляет.       Леголас видит, как я подхожу, улыбается, и переходит на язык всеобщего наречия в знак уважения ко мне. Я ценю это настолько, насколько никогда не покажу ему, и вместо этого, я бурчу что-то про «глупое эльфийское щебетание», что он воспринимает с искорками во взгляде. Мы разбиваем лагерь.       Когда солнце садится, я снова оказываюсь довольно одиноким и на пороге очередного погружения в собственные мысли. Хоббиты нынче притихшие, какими и были весь день, и не особенно помогают. Они шепотом держат совет и отгораживаются от нас в несвойственной меланхолии. Боромир пользуется моментом, чтобы урвать сколько возможно сна, Арагорн присматривает за нашим небольшим костерком и напевает себе под нос со взглядом, что витает не в настоящем. Эльф какое-то время назад ушел разведывать предстоящие пути. Этот неутомим. Но, когда он возвращается, то беззвучно слетает с деревьев и направляется прямо ко мне.       Он садится, и улыбается, и предлагает мне выпить из своей фляги.       - Alu, - говорит он. Он неуклонно пытается научить меня своему языку. Я не знаю, зачем.       Я салютую ему флягой в знак благодарности и делаю большой глоток. Вода сладкая и холодная, откуда она – я не представляю: моя собственная фляга полна солоноватого мерзкого пойла, но он кивает и кажется довольным, а спрашивать - означает нарушить этот мирный момент. Его взор возвращается к темноте лесов.       - Расскажи мне о своем доме, Гимли, - просит он.       Вопрос неожиданный, и это трогает меня. Многие стали бы рассказывать о собственных домах, и мало кто спросил бы о чуждых.       Я смотрю на него снова и на этот раз вижу юность в его лице; я уже знаю, что он считается молодым среди своего народа. Я представляю, что где-то внутри воина, которого выковал его отец, за бесконечными годами, которые он уже видел, и за ответственностью, что он несет в роли наших глаз и ушей и нашего смертоносного клинка, находится юноша, который никогда не должен был жить такой жизнью. Возможно, даже он ищет утешения в отвлеченной беседе, и если ею могут стать рассказы о моей жизни, то это честь для меня. На самый краткий миг я раздумываю над тем, чтобы отказаться: мои воспоминания о доме – только мои, а не для того, чтобы делиться ими с другими. Уж точно не с эльфом. Но потом я думаю: здесь, рядом со мной сидит то, что никогда не ожидал я найти в этом путешествии, то, что находят, как правило, лишь раз или два в жизни, и я знаю, это большая честь. Здесь, рядом со мной, сидит друг. Самый странный и возмутительный из друзей, но, к удивлению, самый легкий из всех. Он неистовый и дикий, и я не понимаю его, но в душе я чувствую мир рядом с ним. Я силен и крепок, и я понимаю уверенный скрежещущий язык земли, тогда как он говорит лишь на языке птиц и ветра, и всего, что растет на земле, но вместе мы говорим на них всех, и мысль о тех годах, которые мы потратим, переводя этот мир друг другу, заставляет что-то внутри меня сжаться и пошатнуться. Он мой друг.       И я начинаю говорить.