Небо синее
15 сентября 2020 г. в 20:22
Песок на поле после дождя — серый-серый, мокрый и приторно ровный, как зализанная под линейку причёска. Школьная сборная по квиддичу — стайка хищных птиц с перебитыми крыльями — выписывает пируэты перед фигурой в одежде без опознавательных признаков. Драко Малфой стирает мелкие кристаллики с обветренных губ, выдыхает пару-тройку матерных слов — не для детей, вечно говорят ему шёпотом в коридорах моралисты из числа выживших. Не понимает: да разве остались тут дети? Их детство погибло вместе с мальчиком в очках с круглыми стеклами, прямо здесь, на пороге, о который он сбивает грязь с тяжёлых ботинок для квиддича. Не медленно и не мучительно, но раз и навсегда.
Его команда — никак не дети, не сборище искалеченных подростков. Он за них рвать и разбрасывать с лёгкой руки готов, как галлеоны из чужого, приятно глубокого кармана. Порвёт и сам, попробуйте только отклониться от траектории полёта на сантиметр, пропустить пас, допустить роковую заминку. Драко влепит пощёчину без сомнения, не слушая, не смотря, как тело обретает ускорение свободного падения и знакомится с силой гравитации. У Драко в руках — чужая власть. Чужое слаще по определению и по звуку, и пусть он только пешка в играх Лорда. Профессорская шкурка на плечах не милее серебристо-зеленого герба родного факультета, но такая лёгкая и удобная, как новенькая пара обуви.
В школе его учили: соблюдай этикет, будь предприимчив, принимай ответственность. В школе он учит: открытый перелом берцовой кости не причина не явиться на занятие. Не можешь летать — ползи, плюй в песок под ногами кровью и выцветшей верой в добрые сказки со счастливым концом. Директор Хогвартса жестокое обращение поощряет со всей щедростью, а Малфой грамотно распоряжается: на его уроках наказывают себя самостоятельно те, кто не способен подняться в воздух, не сместив с положенных мест шейные позвонки.
— Летаешь как кляча, Макмиллан! Как кляча! Ещё раз!
Кричит сквозь ветер, что сбросит её с метлы метрах в трёх от земли за повторную оплошность. Ему, конечно же, верят: угрозы профессора полётов имеют свойство становиться ближе, чем красная жидкость под истончившейся кожей. Проходили, проверяли — на поле каждый второй знаком с запахом хлорки, грязным больничным кафелем и едким привкусом костеростов. Ни сочувственного взгляда мисс Помфри, ни раздосадованных друзей, только чернота закопченных стен и муть подёрнутых болезненной желтизной окон.
Он хмурится, наблюдает, как точка в небе опускается к линии горизонта, набирая скорость. Ещё чуть-чуть — и расшибется в лепёшку.
— Без «петли» к следующей нашей встрече на поле не выйдешь, Лонгботтом, — для него всё равно что ласково потрепать за ухом, а не пнуть носком сапога под рёбра.
Драко не милосерден, просто сегодня спешит. На крыше астрономической башни его ждёт Джинни Уизли. Та самая рыжеволосая девка из семьи, с натяжкой чистокровной, что крутилась с Поттером, а после его смерти много с кем ещё. И теперь — неужели? — с ним в том числе.
Та Джинни, что рисует круги на полях пергамента и иногда — свои собственные, заплывшие, жёлто-зелёные или фиалковые, лиловые, запечатанные под толстым слоем гламурных чар. Она рисует их на уроках Паркинсон — под гнойные упреки и молчаливые аплодисменты сокурсников, под ледяное молчание, рисует у Яксли — той, что помоложе, сверкающей, как золотая медаль. Она пробует повторить свой триумф у других, но Амикус быстро даёт ей сдачи, а Алекто — круциатус. Джинни крутит локоны между пальцев на следующий день, покрывая блеском болезненное послевкусие судорог, и лениво улыбается, когда у неё спрашивают: «Как дела?».
— Отвратительно, — говорит и, успевая в воздухе ухватить сочувственные взгляды, корчит гримаску, выдавливает: — расчёску сломала, как видишь.
Джиневра Уизли любит риски, но к пережитым не возвращается. Записывает имена в тетрадь романтичным почерком, оставляя за ними пустые страницы. Так много места для фантазии — воображать перед сном серые обелиски со скорбными датами, рисовать глазами живые сердца, пробивать в них брешь — убит.
— Это было ф е е р и ч н о!
У Александры Уилкис улыбка на пол-лица и разнузданные веснушки, а ещё — клиническая неприязнь к крупным числам и их тандемам: складывать, слагать слова из магических знаков — совсем не её талант. Она протягивает свои навязчивые руки к Джинни на выходе из кабинета Нумерологии утром, щурится, как героиня авантюрных бульварных пьес. Мол, круто ты с этой маразматичкой придумала, жаль, до нее не дошло.
Джинни морщится нерешительно, расставляет в голове плюсы и минусы: слово «феерично» ей нравится, простодушная Уилкис — нет.
— Ну, наверное, — сухо бросает, и скрип дешёвых балеток прерывает хлопок двери. И Уизли феерически хочется вернуться и объяснить, что если бы всё же «дошло», веселья бы не было. Что каждое её маленькое выступление — почти смертельный номер. Дикий, но абсолютно закономерный отголосок бесполезной злости.
Джинни хочет, но не возвращается, кидает ментальное «к черту» и ухмыляется, знает: когда-нибудь это кончится, выйдет, как этот день истекает кровью, чтобы получился закат.
А только завтра — суббота. Завтра — хижина, собрание маленького «Ордена Феникса», сложенного наспех, на коленке — всего лишь несколько близких лиц. Срочная искренность, споры вполголоса и не вполголоса — тоже, Невилл — мягкий, как воспоминание о доме, аукцион секретов — кто предложит больше, чем адрес приватного сортира Пожирателей? — шутки, которые повторяются, как редкие дозы нарушают долговязую сплошную ломки. У неё слов накопилось достаточно, хватит на целое независимое, документальное, может, не потянет. И этого мало, чтобы немножко не сойти с ума, но в принципе достаточно — кинь виноградную лозу утопающему, и ему в принципе достаточно. Ему можно слегка вдохнуть.
Она поднимается в башню, заставая её пустой. Радуется тому, что ничего не нарушено, что опаздывать — совсем по его обычаю, словно это какая-то собственность, принадлежащая им двоим — его опоздания, её упреки.
— Небо синее. Жемчужно-дымчатое, взлохмаченное. Звезды голубые, прозрачные, — привычно перечисляет вслух, убивая время.
Джинни считалки из детства не помнит, не вспоминает, они уже надежно заперты в прошлом, для настоящего слишком дороги.
— Ветер холодный. А твои шаги тяжелые и громкие. Глухой тролль, пожалуй, не пропустил бы, — поворачивается смело, единым рывком обрывая ему пути разумного отступления. Джинни так любит — быстро, скандально-прямо, и пусть теперь выкинет её из башни в это пьяное небо за бессмысленную пародию на флирт, произведенную нарочно и на его глазах. Уизли отрицает собственничество как концепцию, как их идиотские отношения с Малфоем и несколько последних лет после смерти Великого трио. То, что и так неправильно, нельзя сломать парочкой обжиманий со смазливым когтевранцем во внутреннем дворе.
Джинни подмечает: Малфоя вряд ли серьезно осудят за гибель ещё одной из Уизли. И всё же это безрассудно: придется ведь объяснять, что они делали тут, на этой темной неуютной крыше. А может, что делала только она одна.
— Долго будешь стоять? Я не картина, меня не надо разглядывать.
— Пожалуй, — он улыбается чуть презрительно, пародирует её деланный светский тон, жалкую, вынужденную попытку слиться с заполонившей Хогвартс толпой отпрысков аристократии.
— Сердитый, — пожимает плечами, не трогается с места. И всё как бы привычно — скидывать волосы на ключицы, принимать его легкое неодобрение игривым потворством, стрелять сарказмом. Только взгляд Малфоя как-то упрямо умышленной колотой держится на её шее уже целых восемь секунд.
— По твоей вине, — отзывается сухо, впуская шальной сквозняк.
Подходит ближе тяжелыми шагами, отбрасывая на стены кривую тень сомнения и рдяное пятно волос с шеи Уизли секундой позже. Хватает, но не смыкает тугим ошейником пальцы, смотрит занудно долго и прямо, точно чумной пёс на привязи. И ему так не нравится думать об условиях торга и том, что подвернись чуть более удачный день, правдивый гороскоп, расклад в пасьянс — и на его месте оказалась бы птица иного покроя. Вилась, вилась рядом с тем, другим, мимолетно, без смыслов, а теперь смотрит пронзительно честно и обыденно метко бьет острым словечком. Провоцирует, переливается позолоченным остроумием, наброшенным с плеча людей постарше, повыше смелостью. Для жжения достаточно, оправдание исступленной ярости припасено заранее — «моя собственность».
— Чего ты хотела? От Яксли. Знаешь, что я его не переношу, особенно рядом с тобой, — говорит медленно, целует быстро, для галочки в чек-листе самолюбия и желания присвоить что-нибудь новенькое. Почему-то не желанный контроль, из попыток сохранить его выжила одна-одинёшенька, и та бьётся в агонии. Брось, Драко, спусковой механизм заржавел в позиции «огонь».