Ни на что.

      Несмотря на то, что татуированный с ног до головы тут именно Оли, он чувствует себя несколько беззащитным.       Когда они делают тот самый фотосет, залитые какой-то непонятной даже для них самих жидкостью, которую с маниакальной радостью притащила симпатичная ассистенточка, Доминик мелькает то тут, то там, оставляя за собой красные капли буквально повсюду: спинка дивана, на которую он облокачивался руками, часть стены, с которой он соприкасался бедром, паркет, по которому он ходил босыми ногами, штаны Оли, через которые он вполне себе счастливо сминал его голени липкими от этой непонятной красной хуйни ладонями, пока сам Сайкс тихонечко млел, сидя на потрёпанном кресле, и голова Доминика удобно устроилась у него на коленях, пока сам Харрисон промывал кому-то мозги через видеосвязь на полу.       Оливер смотрит из-под ресниц вниз, на неуёмную красноволосую макушку, покоящуюся на нём; слипшиеся пряди на чужом лбу щекочут ему колени, и сильные пальцы сжимают голени, и ему тепло.       Вокруг них в буквальном безумстве вихрится монструозная масса операторов-гримёров-ассистентов, но спина Доминика греет его ноги, пока его глаза - родной, очаровательно-зелёный и скрытый под цветной линзой, - смотрят прямо на Оливера, и у них всё хорошо.       Под конец он оживает настолько, что в какой-то момент крепко хватает Доминика за шею, буквально повисая на нём, и под яркий смех и вспышки фотокамер прижимается губами к его перепачканной щеке, оставляя красноречивый след посреди этого 'кровавого' безобразия.       Домой они не идут, сбегая наугад вниз по улице, заворачивая в каждый попавшийся переулок, и Оливер чувствует себя так странно и немного не на своём месте, потому что ему тридцать три, а не тринадцать, чтобы шататься по тёмным переулкам. Но здесь он рука об руку с таким же странным и отбитым Домиником, и ситуация уже не настолько и странная; Оливер думает, что определённо сможет это пережить.       Особенно если его ладонь всё ещё будет в захвате тёплой шершавой ладони одного красноволосого безумия.       Город красивый; в темноте горит неон барных вывесок, и каждый закуток как отдельная вселенная, в которую они погружаются всё глубже с каждым поворотом, всё теснее вплавляясь друг в друга; лампы за стёклами заведений мелькают ослепляющими бликами то тут, то там, асфальт под ногами расцвечен огненно-зелёными вспышками в небольших повсюду раскиданных лужах, которые всё норовят перебраться в красные волосы Доминика, раскрашивая их колеблющимися всполохами. Из-за дверей доносятся отголоски музыки, заглушаемые пьяными голосами; они идут вместе, молча, и Доминик тянет его за руку вперёд, вдохновлённо сворачивая в каждый новый закоулок.       Они блуждают так долго, пока не забираются в тёмное-тёмное подобие парка без единого фонаря, и Дом останавливается посередине какой-то разбитой аллейки, разворачиваясь на пятках.       Янга едва видно в этой темноте, но он тянется ближе, закидывая руки на мягкую шею, и Оливер думает, что иногда видеть - не главное, потому что они соприкасаются лбами, и он может представить себе зелёные глаза, искрящиеся нежным весельем, и Доминик всегда такой мягкий с ним, настолько странно-трогательный, что хочется быть таким же странно-трогательным в ответ, потому что в их непонятно как образовавшейся парочке ведёт Дом, и это единственное, как Оли может отплатить - быть мягким и податливым.       Доминик любит, когда он податливый, и это всегда видно: то, как он мимолётно улыбается, стоит Оливеру притереться к нему плечом и доверчиво обнять поперёк живота, то, как он покровительственно кладёт ему ладонь на загривок каждый раз, когда стоит позади Оли, развалившегося в кресле с телефоном, то, как он смотрит, с едва уловимой раздражённостью, когда Оли игнорирует его слова и просьбы. Но - плюс в карму для Доминика - он никогда не перегибает: не лезет в их жизнь с Алиссой, не возражает против постоянной занятости, а ещё он терпит все загоны Оливера, и всегда рядом, чтобы поддержать, и это настолько большой плюс в карму Доминика, что скорее даже минус; он перестаёт хотеть оставаться с Алиссой дома, если есть возможность провести это время с Домиником, перестаёт писать новые текста, если Доминик в штате, перестаёт обращать внимание вообще на всё, когда думает о Доминике, и это сводит его с ума, медленно и дотошно.       Доминик любит, когда он податливый, и его можно лепить, как чёртово растаявшее масло; но он всегда делает это так бережно, и Оливеру хочется плавиться как можно сильнее, если эти руки будут лепить его вечно, ни на секунду не отпуская.       Они стоят посередине разбитой аллейки, в полной темноте, соприкасаясь только лбами и ладонями, и это самая чувственная вещь в жизни Оливера за все его тридцать три года; у него не холодели так кончики пальцев от волнения даже на своей первой свадьбе. Доминик ведёт по его рукам дальше, обхватывая предплечья, притягивая его ещё ближе, и между ними так тепло, и Оли уже привык к темноте и может рассмотреть каждую ресничку: чужое лицо так близко.       Когда знакомые губы накрывают его, Оли даже не дёргается, а просто подаётся чуть вниз, облокачиваясь на чужие плечи; горячий язык настойчиво толкается ему в губы; это приятно, а ещё очень-очень мокро, и он размыкает губы в ответ, моментально расслабляясь полностью; в руках Доминика всегда надёжно, и Оливер обожает его поцелуи, кажется, больше всего на свете. Алисса так не целуется; не умеет. Он однажды пробовал (читай - предложил, а потом упрашивал ещё почти неделю), но Алисса слишком мягкая, такая хрупкая, и ровно так, как он чувствует себя с Домиником, его девочка ощущает себя рядом с ним.       Иногда Оливеру до безумия неловко, что этого мало. Что он не хочет больше быть ведущим, что ему комфортнее быть ведомым, и порой хочется обвинить в этом Доминика, малодушно и истерично, и пару раз он даже пытался, но Дом в свои двадцать три настолько эмпатийный и умный, что, кажется, прочитал это его состояние на раз два, потому что в ответ на все крики и возмущения единственное, что Оли получил, это уверенные объятия сквозь его шипения и понимающую усмешку в собственную макушку.       Кстати, это всегда работает; не сразу, иногда они сидят так почти несколько часов, пока Оливеру не станет очевидна глупость собственных поступков, и он не откинется Доминику на грудь, прикрыв глаза, обессиленный от собственной вспышки, благодарно поглаживающий Дома по обнимающим его рукам.       Они всё ещё прячутся по гостиничным номерам и съёмным однодневным квартирам, и это буквальное чудо, что их ещё не словили ни папарацци, ни случайные поклонники; но пока они заваливаются в комнаты ночами, чтобы притереться друг к другу максимально близко и не разжимать объятия до самого утра, и Оливер готов остаться навсегда на всех этих бесконечных кухоньках, где в плавном мерцании рассветного солнца на столешницах Доминик готовит им свой любимый чай, потому что если его место не здесь, на мягких кушетках, с тёплым телом позади, покровительственно обнимающим его поперёк груди, то Оли вообще не знает, зачем тогда всё это.       Иногда рассвет путается в волосах Доминика, оттеняя его розовато-оранжевой дымкой; в такие моменты ему хочется упасть рядом на колени и смотреть вечно, теряясь в этой лёгкой кривоватой улыбке, потому что нет ничего более завораживающего, чем Доминик напротив огромного окна во всю стену в четыре утра. У него облупленный чёрный маникюр, и он обнимает руками горячую кружку и выглядит так по-домашнему расслабленно; Оливер часто подходит ближе, всматриваясь в выученные за то короткое время, что они вместе, черты лица, и Дом отвечает ему сияющим мягко взглядом и протянутой рукой. Ничего лучше, чем позволить ему держать себя за ладонь в такие моменты тоже не существует; Оливер готов поклясться всем, что у него есть.       Раньше в его жизни были парни. Музыка. Алисса. Бренд одежды, собаки и вегетарианские роллы по вечерам.       Сейчас в его жизни есть настолько много, что иногда Оливеру кажется, что он больше не может дышать, потому что лёгкие просто разорвутся ото всего, что он испытывает. Сейчас в его жизни есть очаровательный красноволосый мальчик, младше его на десяток лет, и безумное желание растечься рядом с ним абсолютным счастьем и лично вручить в мягкие ладони, ставшие родными за такое короткое время, всё, что у него есть и себя самого, потому что до Доминика он жил, а теперь он дышит жизнью.       И это Оливер не готов променять ни на что.