Миндаль и ладан

"С гулякой монах делит хлеб, А ложе - жонглёр и граф. Здесь храм - рождественский хлев, И каждый кто любит - прав!" (с) Лора, Эжен "Дорога на юг". Раймон. Тёплые, истертые бусины чёток плавно скользили в смуглой ладони, но, как всегда во время общей молитвы, Раймон не читал положенных Pater noster и Ave Maria. Он молился Богу по-своему, взывая к нему молчанием. И Господь отвечал ему тем же. Но эта взаимная тишина значила больше слов. Раймон очень уставал от такого способа разговаривать со Всевышним, но иначе он не умел. Однако внешне это не должно было никак отличаться, и потому чётки скользили, а губы шевелились. И даже устав принимать в себя тишину Сфер, обратившись мыслью в смертный мир, Раймон продолжил прикрывать себя маской единства с окружающими. Чётки продолжали отмерять повторение ежедневных молитв. Бусины их были сделаны из оливы, выросшей в Гефсиманском саду. Дерево было старше Христа. Но об этом никто, кроме хозяина чёток, не знал. Братья часто пеняли ему на эдакое нищебродство, но Раймон только улыбался и отвечал, что это подарок крестного, привезённый тем из паломничества по Святой Земле. Ему не верили — откуда у служки знатный родич-паломник? Скорее всего, такие неприметные чётки могли надеть на подкидыша, оставляя его у ворот монастыря. Вот с тех пор ничего другого у него и нет. Зацепился, считай, за первую погремушку. Раймон улыбался и никому ничего не доказывал… Он любил закатный свет в витражах, любил сонных и сытых голубей на карнизах собора, любил запах ладана и пыльных книг. Любил угадывать в праздничных хоралах отголоски самой первой Песни, звучавшей в небесных чертогах в начале мира. Любил чувствовать непрочность чужой веры. Любил представлять, что он — один из многих. Простой, обычный человек. Последнему он почти научился: люди принимали его в свой круг, учили жизни, делились знаниями. Он почти научился забывать, кто он. Почти научился прятать себя. Только его тень была ему неверна — иногда на ней можно было разглядеть крылья. Но в крылатую тень, как и в историю оливковых чёток никто все равно не верил. Армэль. Отец Армэль любил вечернюю службу. Когда она заканчивалась, можно было выйти в сад, подышать остывающим после дневного зноя воздухом, почувствовать запахи цветов и воды в пруду. Отвлечься от суровой сосредоточенности духовного подвига. Он старался скорее уйти подальше, чтобы не стать «добычей» пожилых наставников, нежно любивших молодого священника и оттого считавших своим долгом регулярно делиться с ним духовным опытом, который был местами крайне занимательным, но чаще всего сводился к беспрестанному цитированию любимых мест из писания того или иного благочинного отца. Армэлю больше нравилось проводить время с молодыми братьями, ведь он был ненамного старше их, хотя и принял уже почетную должность каноника. Пылкие молодые души, озаренные светом веры, покорённые красотой и важностью возложенной на них миссии, приводили отца Армэля в радостное и вдохновенное состояние. Им хотелось помогать. Рассказать о том, как прекрасны другие соборы, как много в мире книг, где собрана вся мудрость святой церкви, и как важно и нужно их дело здесь, на грешной земле. Но иногда, в такие, как сегодня, особенно томные вечера, отец Армэль покидал пределы собора и шел к реке. До сих пор ему удавалось незамеченным уходить и возвращаться, и никто бы не заподозрил его в том, что, дойдя до невысокого песчаного обрыва, на берегу, молодой человек разоблачался и с неподобающими духовному лицу выкриками, брызгами и фырканьем нырнял с обрыва в воду, и плавал в реке в свое удовольствие, абсолютно нагим и полностью счастливым. Так должно было быть и сегодня, когда вечер выдался особенно жарким, а служба тяжелой. Оказавшись в воде, Армэль с удовольствием нырнул и поплыл под водой, сперва быстро, быстро уходя от течения и зажмурившись, а потом медленнее, чтобы открыть глаза и насладиться видом подводной жизни. Однако, открыв под водой глаза, мужчина чуть не захлебнулся. Прямо перед ним оказалось чужое лицо, зеленоватое в свете речной воды, с такими темными глазами, что первые несколько секунд рассудок, позабыв все, чему его много лет учили, наградил отца Армэля кошмарами о водяных и русалках. ОН невольно шарахнулся в сторону, открыл рот, поперхнулся, но невиданное существо ловко подплыло вплотную и дало молодому человеку изрядного пинка, отчего он, как пробка из бутылки игристого, — вылетел на поверхность. Отплевываясь и откидывая с лица мокрые волосы, Армэль оглянулся в поисках речного существа. Им оказалось отнюдь не русалка и не речной дух, а кафедральный служка, темноглазый и смуглый мальчишка, вечная головная боль отца-настоятеля. Прилежнее прочих разбрасывающий цветы с балконов, в дни больших праздников, и тщательнее всего избегающий молитвенных правил и ежедневных трудов. Прежде они никогда не разговаривали, и о проказах священник знал только по словам своего духовного наставника, который любил поворчать и пожаловаться на непорядок в храме. Удостоверившись в том, что никакой мистики в появлении постороннего нет, отец Армэль вернув себе хладнокровное спокойствие, с достоинством поплыл к берегу. Мальчик плыл следом, и бог свидетель, до слуха мужчины донеслось сдавленное хихиканье. Раймон. Когда оба выбрались на берег, Раймон откровенно расхохотался. Не всякий день повезет не только напугать до полусмерти вышестоящий чин, но и увидеть его в чём мать родила! История Хама служку на смиренное поведение не вдохновляла, и он беззастенчиво разглядывал бледнокожую спину каноника и покрытый мурашками весьма красивый зад. Впрочем, про красоту Раймон не думал, его неудержимо смешил чопорный вид отца Армэля, который изо всех сил делал вид, что ничего не случилось. Не оборачиваясь к развеселившемуся служке, но всей своей осанкой демонстрируя неодобрение, священник принялся торопливо одеваться. Мокрое тело и волнение весьма мешали скорому достижению цели, и хотя Раймон понимал, что надо прекратить хохотать и прикрыть собственную наготу, но ничего не мог поделать со своим приступом веселья. Когда наконец отец Армэль совладал с одеждой и аккуратно собрал в хвост мокрые пряди рыжих волос, он наконец позволил себе повернуться к служке и строго посмотреть ему в глаза. Этот взгляд он отточил на своих подопечных — учениках воскресной школы, и еще не один сорванец не посмел спорить с наставником — каждый опускал глаза. Отец Армэль не любил жестоких мер, очень редко наказывал даже самых шаловливых мальчишек. Он в свои тридцать с небольшим каким-то чудом сохранил веру в то, что с любым человеком можно договориться при помощи мягкого увещевания и доброго слова. Но на Раймона этот суровый взгляд серых глаз совершенно не подействовал. Он, несмотря на сотрясавшее его веселье, давно просчитал, что канонник навряд ли будет писать на него донос. И, представив себе невозможные строки: «Притворился речной нечистью, напугал священника, а после потешался над его наготой…», служка и вовсе сложился пополам и упал перед несчастным отцом Армэлем на одно колено… Армэль. Возмущение боролось в душе отца Армэля с христианским милосердием. Он ведь так старался показать насмешнику своим примером подобающее в такой неловкой ситуации поведение! Он даже взял себя в руки и строго посмотрел на служку, но тот расхохотался еще сильнее и от смеха почти свалился на землю. И тут бы следовало применить жесткую меру, да отвесить мальчику затрещину, а после, недолго думая, за руку отвести к отцу-настоятелю и во всем честно ему признаться. Но именно в эту самую секунду на лицо и нагое тело бесстыдника упал закатный луч солнца. В этих краях на закате облака часто бегут быстро-быстро, и полутень сменяется ярким, золотым каскадом света. Армэль замер на месте, кажется, забыв на секунду, как дышать. Если в реке мальчик показался ему черноглазым и зеленокожим водяным, то сейчас перед ним, склонив колено, воплотился господень вестник. Ничего прекраснее невозможно было себе представить. Такими линиями и чертами лица обладали только статуи ангелов в соборах, да лики святых. Но звонкий смех внезапно оборвался, и вслед за этим луч солнца погас, а вместе с ним рассеялось и волшебное видение. Армэль несколько раз прерывисто вдохнул и заморгал. Еще минуту они смотрели друг на друга, не отводя взгляда, а потом лицо отца Армэля, шея и даже уши стали приобретать несвойственный его золотистой бледности пунцовый оттенок. На этом он резко развернулся и, сжав кулаки, быстро пошел прочь, удаляясь в сторону храма. Спустя некоторое время Армэль сидел за столом и смотрел, как остывает прекрасная запеченная форель, приправленная душицей и шалотом, поданная с аппетитными гренками. Аппетита у него не было совершенно. Впрочем, в бокале вина от не стал себе отказывать, хотя и предпочел любимому красному — белое. А точнее — янтарное с медными бликами, крепленое, сладкое вино… Делая очередной глоток, отец Армэль ощущал на языке привкус жареных орехов, карамели, сушеного чернослива и корицы. А глядя в бокал, видел все тот же золотистый свет солнца, обнимающий, словно изваянную из мрамора, фигуру соборного служки… Раймон. Вино здесь было кровью самой земли. Виноградная лоза росла повсюду, качая под жарким солнцем тяжелые гроздья, вина самых разных марок и возрастов дремали в погребах до срока. И никто здесь не посмел бы связать благословенное виноделие с греховностью пьянства. Скорее употребление воды здесь сочли бы недостойным поступком. И, может, оттого даже дешевое вино в рядовых кабаках вполне можно было пить. Служка пошел в ближайшее заведение, где трактирщик настолько привык к Раймону, что запросто наливал ему в долг. Впрочем, на этот раз деньги у парня были, и обменяв медяки на два кувшина простого красного вина, он уселся в углу с намерением нажраться. Раймон знал, что в его случае способность пьянеть была чудом Господним, и потому не уставал благодарить Создателя за эту чудесную возможность. Хмель приносил немного забвения, чуть-чуть отдыха и возможность поговорить с людьми просто так. Без подвохов и провокаций, без каверз и шуточек. И, возможно, это было только в кабаке и только в содружестве с местным вином. То, что в основном его собеседниками в такие моменты были кабацкие девки, его не смущало. Или он просто не придавал этому значения. Будучи нерукоположенным чином, он, почти не рискуя получить нагоняй, ходил в кабак и разговаривал с мирянами. Первой к его столику пришла светловолосая простушка Анэт. Она принесла на темной доске немного хлеба и сыра и сказала, что хозяин просит принять. Раймон улыбнулся девушке и отпил из кувшина. На предложение выпить с ней Анэт смутилась и отказалась. Так случалось каждый раз: хозяйская благость на самом деле имела цену, и в обмен на хлеб и сыр Раймон ставил в соборе свечу и читал молитву за кабатчика и его вино. В основном, конечно, за вино. Улыбчивая служанка была прелестным добавлением к хлебу и сыру. В итоге вечер Раймон закончил, безутешно рыдая на груди у толстушки Жанны, а та заботливо вытирала ему слёзы холщовым передником. Кабацкие девки знали, что, даже будучи очень пьяным, служка волю рукам не даёт. И это их даже немного огорчало. И они от всей широты и простоты своей души жалели парня, который молился за их души и, того гляди, мог усохнуть до времени без женской ласки. Армэль. Утро наступило прохладным и спокойным. Несмотря на то, что всю ночь отец Армэль прилежно молился, и время отдыха было кратким, проснулся он полным сил и оптимизма. Его ждали его возлюбленные дети — ученики школы при монастыре, и не было радости больше, чем нести свет божий для просвещения неокрепших умов и сердец. Однако день выдался не таким простым, как хотелось бы молодому священнику. Зайдя в храм, вознести молитву перед началом учебного дня, отец Армэль наткнулся на того самого мальчишку, который своим нежданным появлением в реке так смутил его дух. Несмотря на явные признаки того, что ночь у служки выдалась развеселая (мятая ряса благоухала не менее чем двумя сортами домашнего вина), он с совершеннейшим благообразием зажигал свечи в храме. Голова опущена, взгляд устремлен под ноги, ловкие пальцы совершали привычную работу, а губы шептали молитвы. Невольно залюбуешься эдакой иконописной красотой! И все же отцу Армэлю было до ужаса неловко обнаружить здесь парня. Поэтому, как можно скорее прочитав положенные слова перед алтарем и коря себя за поспешность, каноник покинул храм и отправился к зданию школы, стоявшему на отшибе, в дальнем конце сада, — прихожане жаловались и давно просили перенести школу куда-нибудь поближе, но отец настоятель считал, что, совершая длительную прогулку по монастырскому саду, души человеческие очищаются и глубже принимают в себя положенные знания. А сад и правда был очень красив — кусты цветущих роз наполняли воздух дивным ароматом, то тут, то там виднелись разросшиеся кустики ароматических трав. Тени деревьев и кустов причудливо танцевали на песчаных дорожках, весело журчал специально проложенный через сад ручеек, да хлопала лопастями крошечная водяная мельничка. Раймон. День начался непросто. С самого пробуждения Раймон мучился раскаянием. Похмелья, даже после очень большого количества выпитого, у него никогда не было. А вот сожаление о содеянном… лучше бы мутило и болела голова. У служки же не замолкая болела душа, порождая череду тоскливых и навязчивых мыслей… Он пытался погрузиться в ежедневную работу, пытался делать ее старательнее, чем обычно, пытался сделать даже не своё… Раскаянье упрямо грызло его душу и не желало оставлять ее в покое… Все выходило неловко, неудобно, не так… Источником отдельных страданий были грязные одежды, пропахшие вчерашним кабаком. Раймон не любил чужих запахов, не любил неопрятности и неаккуратности. И с самого пробуждения он мечтал сбежать на реку, чтобы постирать рясу и смыть с себя грехи вчерашнего вечера… Но об этом нечего было и думать среди белого дня, когда каждый из братьев следил друг за другом, бдительно отмечая, кто и как делает свою работу. Впрочем, воспоминание о реке тоже причиняло страдание. Раймона мучала мысль, что он совершенно незаслуженно обидел отца Армэля, который, в сущности, ни разу ничего плохого ему не сделал. Вот если бы на его месте оказался толстый причетник Жак или жадный привратник Ансельм… впрочем, эти два уважаемых соборных мужа вряд ли бы понесли свои телеса на речку… Да, за обиду, приченённую отцу Армэлю было стыдно… В итоге Раймон бросил грядку с розами, которые должно было пропалывать, и отправился искать каноника. Впрочем, найти его не составляло труда: в этот час он, скорее всего, прилежно учил своих подопечных… Армэль. Отец Армэль очень любил свою работу. Ему нравилось старое здание с небольшим чердаком под крышей, где гнездились птицы и грелись на солнышке, проникающем через витражные оконца, монастырские коты. Нравился внутренний двор, где стены, его окружавшие, все были увиты диким виноградом. Он любил запах прогретых деревянных скамеек и старых книг, смешивающийся с ароматом ладана. Но больше всего его радовала шумная и непослушная паства. Он прощал рыжему Базилю бесконечное витание в облаках, а худенькой Фрамбуаз обещал не рассказывать матушке о том, что та втихомолку брала ее украшения. Он любил хмурого Бернарда, сына охотника, за то, что, хоть он и не мог без запинки прочитать ни одной молитвы, но всегда приносил на уроки что-нибудь для монастырской кухни. И, неспешно рассказывая им очередную притчу, отец Армэль искренне верил в то, что сможет уберечь эти чистые души от любого зла, даже такого ужасного, которое в детстве испытал на себе. Но сегодня урок шел из рук вон плохо. От жары и выпитого накануне крепкого вина у Армэля раскалывалась голова. Он то и дело прерывал рассказ и замирал, глядя в окно, ища в небе предвестие грозы. Так что перерыв в занятиях стал спасением как для учеников, изнывавших от послеполуденного зноя, так и для их учителя. Но бывают такие дни, как этот, когда если уж дело разладилось — пиши пропало. Так и вышло, когда, поворачивая во внутренний дворик, с целью растереть себе виски мятным маслом и немного почитать в тени розовых кустов, отец Армэль лоб в лоб столкнулся с храмовым служкой. Было ясно, что Раймон здесь не просто так, и разговора избежать не удастся. От этой мысли священник откровенно приуныл. Почему-то присутствие молодого человека, его невообразимо смущало, несмотря на то, что он уже излил всю свою вину за случившееся на реке перед Господом в самых искренних молитвах. Раймон. Раймон, столкнувшись с каноником, мгновенно понял, что отец Армэль ему не рад. И что вот сейчас он станет причиной еще большего страдания несчастного пастыря деток. Конечно можно было сделать вид, что случайно проходил мимо, и что ничего не случилось… Но служка опустил глаза и, с трудом, произнося слова, сообщил, что у него дело к отцу Армэлю. Тот не смог подавить тяжелого вздоха, но смиренно кивнул и жестом позвал следовать за собой. Комната, в которой обретался каноник, оказалась чисто прибранной и образцово аскетичной. Белёные, чистые стены, на которых единственным украшением было распятие в углу. Строгое, застеленное ложе, на котором даже тощая подушка выглядела роскошью, и стол для работы, на котором в порядке лежали несколько книг и свитков. В воздухе едва уловимо пахло ладаном и благочестием. Отец Армэль прикрыл дверь и с вымученной улыбкой указал Раймону на единственный стул. Служка безошибочно угадал в этом повадку школьного наставника, у которого свой порядок и этикет, отличный от сословно-служебного. Согласно последнему, как раз именно святому отцу должно было сесть и выслушать слова нижнего чина. Раймон смиренно поклонился и отрицательно покачал головой. А потом он легко преклонил колено, взялся за подол сутаны каноника и мгновенно приложился губами к ее краю. «Простите меня, отец Армэль!» — произнес он тихо, но отчетливо. «Вчера я поступил с вами недостойно, я искренне раскаиваюсь за свои поступки…» Армэль. Отец Армэль смутился и тихо попросил Раймона встать. Пока служка поднимался и шуршал сутаной, каноник ещё тише сказал, что не держит на младшего зла, и что он уже помолился создателю за грехи их: ведь один был дерзок, другой — неосмотрителен. Снова подвела игра света — солнце сменило положение на небе, склоняясь к горизонту, скользнуло в окно и ласково прильнуло к так и оставшемуся коленопреклоненным Раймону. Благочестивые слова застряли в горле. Где-то там же остался и драгоценный воздух. В золотых лучах смуглая кожа брата Раймона будто бы светилась, глаза, хотя и казались темными, почти черными, сейчас тоже вбирали в себя солнечный свет и смотрели на отца Армэля с таким сочувствием и раскаяньем, которое тот видел только на ликах святых в соборе. Отец Армель понял, что сейчас сцена на реке повторится, и чувствовал, как краска заливает его лицо, шею и уши. Только огромным усилием воли он заставил себя опустить взгляд, протянуть руку и, взяв мальчика за плечо — вынудить его встать. Сквозь ослабевший запах вина и трактира, молодому священнику ясно почудился запах горького миндаля. Отец Армэль, всё ещё не в силах побороть смущение, попросил Раймона так больше не делать. И предложил помолиться сегодня помолиться вместе Господу и святой Деве об отпущении грехов и наставлении на путь истинный… Но договорить отцу Армэлю не дали сильные чувства. Подняв взгляд на служку, он поразился перемене, произошедшей с собеседником. Еще минуту назад перед ним стояло самое прекрасное существо, воплощение милосердия, смирения и сострадания. А сейчас словно темная вуаль закрывала мягкие черты лица юноши. Взгляд потемнел, и в облике читалась холодность и отстраненность. Раймон. Раймон легко поднялся, скользнул взглядом по одухотворенному лицу отца Армэля, и ему сделалось грустно. Душу священника явно терзали какие-то сложные страсти, и можно было даже приглядеться и прочитать их… Каноник напоминал просто и красиво переписанный часослов. Четкие буквы, положенные слова и молитвы. Но в узорах ярких миниатюр и буквиц пряталось что-то иное, что-то чуждое простому благочестию… И Раймон с удовольствием и интересом, может быть. пригляделся бы и прочел тайны отца Армэля… но читать для этого псалмы, да еще в компании отца Жерома… совсем не хотелось. В такие моменты служка чувствовал себя невыносимо одиноким, ведь его небо было иным… И слова, что он говорил Всевышнему, были много проще причудливой вязи псалмов… Кроме того, он почти был уверен, что ему не хватит никакого притворства, чтобы обмануть Армэля и заставить поверить в его, Раймона, благочестивый и покаянный порыв… Армэль. Договорится не удалось. Буркнув что-то про дурноту и необходимость показаться лекарю, брат Раймон покинул комнату. Было понятно, что благочестивый порыв не нашел отклика в сердце младшего чина, что немедленно ввергло каноника в уныние. Закончив уроки в школе и не испытывая никакого воодушевления от предстоящей службы, отец Армэль отправился в храм. То ли жара была тому причиной, то ли события последних дней, но мысли молодого каноника этим вечером были далеки от молитв. И хотя он прилежно повторял заученные слова, в голову лезли неподобающие размышления о сути греха и благочестии. Тощий, как богомол, отец Антуан, как было известно Армэлю, ежедневно очищал себя подсоленной водой и касторкой, потому что во снах ему являлась огненная дева и уговаривала его обнажить себя. И судя по нездоровому блеску глаз, отвар мелиссы и валерьяны, принимаемым ночь, равно как и солевые растворы, не имели над снами власти. Серьезный и вечно бледный отец Климент оказался в монастыре после того, как по слухам, соблазнил одну знатную девицу, да так, что та оказалась на сносях, а когда еще юный Климент пошел на попятный, родственникам ничего не оставалось, как упрятать бедолагу в монастырь. Умалишенный Ги ночами истязал свою плоть, и несколько раз впадал в такой духовный экстаз, что его могли бы принять за пророка, не неси он полнейшую чушь. Брат подглядывал за братом, не гнушались доносить, а многообразию каверз среди даже самых пожилых отцов позавидовали бы ученики из класса отца Армэля. Но тому казалось, что, несмотря на все несовершенства этого места, Бога он любит больше, и на страсти человеческие каноник старался закрывать глаза. Никогда не доносил настоятелю, даже если и узнавал что-то от братьев, и сам старался не совершать порочащих поступков. Раймон. После стирки ряса пахла речной водой и была не совсем высохшей, но времени у Раймона сушить ее до конца не было — он и так опаздывал на вечернюю службу. Он знал, что даже если он будет бежать, время все равно будет быстрее него. Потому шел к монастырю быстрым шагом очень занятого духовного лица. Ощущение чистоты, обретённое в реке, как ему казалось, стоило его опоздания. Вечерний собор был прекрасен своим, особенным остывающим светом на витражах и торжественной тишиной прожитого дня. Все, кому Господь даровал эту толику жизни, возносили теперь за этот дар благодарственные молитвы. Раймон знал, что два других служки прекрасно справятся без него, и потому не побежал облачаться сообразно чину в белую верхнюю рубашку. Вместо этого он осторожно прошел в угол и встал там на молитву. Настоятелю он позже собирался сказать, что величие вечерней службы так поразило его грешную душу, что он не посмел своим недостойным явлением мешать ее ходу. Чётки, оливковые четки, привычно легли в руки, но сегодня у Раймона явно не ладился разговор с небесами, и оттого он, закрыв глаза, принялся вспоминать… Придя на своё излюбленное место на берегу реки, он обнаружил, что вот именно сегодня оно приглянулось пышнотелой дочке мельника. Та, нисколько не смущаясь, полоскала свои весомые прелести в прибрежной заводи, и широченная намокшая рубашка из тонкого белёного льна не скрывала ничего. Скорее даже наоборот. Словно в ответ на эти мысли девица наклонилась и стала шарить руками под водой и искоса поглядывать на остолбеневшего от неожиданности служку. «Помогите мне, святой отец! Подол зацепииился», — услышал Раймон томный и капризный голос. Он купался на этом месте уже не первый год и точно знал, что дно здесь ровное и чистое как стол. И даже самому широкому подолу цепляться тут не за что. И пока он думал эту мысль, дочка мельника продолжила столь же капризно: «Ну помогите же мне, меня так может и течением унестиии!». А потом он сделал ошибку — он спустился в воду и приблизился. В ту же минуту девица разогнулась, и, поливая Раймона водой с рукавов, она закинула ему руки на плечи и призывно сложила губки. Он неожиданности Раймон оттолкнул необъятную «русалку», и та, подняв тучу брызг села на дно. У берега было неглубоко, и теперь вода была девице по грудь. Ничего страшного… Но девица скривилась, жалобно открыла рот и заревела. Служка, испытывая желание отвесить ей оплеуху, вместо этого наклонился, безошибочно нашарил руку и дернул, ставя дочку мельника на ноги. А потом, не отпуская руки он вытащил ее на берег и процедив сквозь зубы: «Прикройся и ступай, дочь моя!», повернулся к девице спиной. Пока он вытаскивал ее из реки, он заметил, что кто-то из парней оказался более сговорчивым, чему имелись свидетельства на короткой белой шее. Потом «утопленница», продолжая реветь, оделась и ушла в неизвестном направлении, а Раймон снял рясу и принялся ее стирать… Армэль. Отец настоятель, несмотря на крайне пожилой возраст, был человеком непростого, вспыльчивого и гневливого склада. Откровенно говоря, его недолюбливали, оттого явных и тайных проступков в доме божьем было не счесть. Он любил заглядывать братьям в тарелки во время трапезы, выходил из себя, если вдруг обнаруживал дверь чьей-то кельи запертой, и становился причиной мигрени отца Армэля, если решал поприсутствовать на уроках. Настоятель храма до безумия любил цветы, и добрая часть братьев была занята обхаживанием монастырского сада и земли вокруг, отчего летом храм утопал в буйстве красок и запахов. Розы, растущие здесь, ценились особенно, и считалось, что если принести храмовую розу домой — это добрый знак, отчего между прихожанами и братьями шла молчаливая война, иногда почти доходившая до драки. Справедливости ради надо сказать, что храм при этом настоятеле был не только хорошо ухоженным, но и снабжался должным образом, славился своими витражами и статуями святых. И в прихожанах и их подношениях недостатка, большая часть из которых все равно оседала в специально отведенных для отца настоятеля кладовых. Праздники здесь были пышными, пост не слишком скуден, а порядки, хоть и строгие, постоянно нарушались. Но не дай бог было кому-то попасться на месте, разговор был коротким: или пятидневное заточение в кельях отшельников, без солнца и еды, с одной только кружкой воды и молитвой, или аудиенция у отца настоятеля и телесные наказания. Раймон. Утро у Раймона не задалось. Его грубо разбудили и чуть ли не за шиворот потащили пред недовольные очи настоятеля. Впрочем, недовольные — это слабо сказано. Престарелый прелат был очень недоволен и разгневан. Служка плохо понимал, что такого могло случиться ночью с его участием, притом, что сам он мирно проспал темное время суток. Несмотря на то, что настоятель обвинял холодно и размеренно, до Раймона с трудом доходил смысл его слов. Однако в пятый раз услышав про «богомерзостный поступок», который он совершил, служка все-таки рискнул спросить обвинителя, о чем он говорит. А когда он все-таки разобрал в обвинительном потоке, что речь идет о вчерашнем происшествии на реке, Раймон в бессчетный раз возненавидел женскую половину человечества. Выходило, что вероломная дочка мельника, так некстати вчера усаженная на жопу в реке, рассказала своему родителю, что служка собора поначалу подглядывал за ней, а потом и вовсе целовал, о чем на шее виднелись неопровержимые доказательства. При этих словах Раймон испытал усталость. Он всегда чувствовал себя ужасно усталым, когда сталкивался вот так, напрямую, с миром людей. И людей он в это время устало не любил, и был готов к тому, что они ответят ему взаимностью… Беда была в том, что люди были властны над ним. Все эти долгие века его покаянного послушания отдавали его в руки младших детей господних, оставляя ему лишь малую возможность помнить, кто он на самом деле. Вот и сейчас Раймон стоял перед негодующим настоятелем, и своим древним чутьём к душам и страстям он знал, что взывать к доводам рассудка и презумпции невиновности смысла нет. Для порядка он все же попытался сказать настоятелю, что не трогал никаких девок, и что уж тем более не целовал. На что ему ответили, что девок он как раз трогал, и увлек бедную юницу на глубину, угрожая утопить, если она не поддастся ласкам… Раймону стало невыносимо тоскливо, он тяжело вздохнул и опустил голову. Брат Ансельм — монастырский привратник в свои лучшие годы был солдатом. На память об этом времени у него осталось несколько безобразных шрамов и хромота. Впрочем, прежние раны не мешали ему крепко стоять на ногах. Кроме основной работы, на его плечах лежало бремя телесных наказаний, назначаемых настоятелем в особых и не очень случаях. Вспыльчивый нрав престарелого прелата часто имел продолжение в виде кнута в руках брата-привратника. Ансельм исполнял эту работу тупо и добротно, как положено хорошему солдату, крепко понимающему важность дисциплины в рядах. Раймон, по его мнению, давно уже напрашивался на крайние меры, и удивительно, что отец-настоятель так долго тянул с этим очевидным решением. Здесь не полагалось никаких ритуалов, никаких назидательных собраний остальных братьев. Это больше походило на приватное свидание с карающим правосудием, согласно определенной для искупления грехов мере. Раймон не любил брата-привратника за твердолобость и исполнительность, а также презирал за то, что за десяток лет, прожитых в монастыре, Ансельм не только не научился читать, но не выучил ни одной, даже самой простой молитвы. Это служка доподлинно знал. Пока брат-привратник крепко привязывал к коновязи раскинутые руки «богомерзостного грешника», Раймон устало думал, не стоило ли перед началом бросить исполнителю монетку, чтобы тот не сильно старался… и пришел к мысли, что не стоило. Служка мстительно подумал, что лучше пропьёт после эту деньгу за то, чтобы брат-привратник провалился ко всем чертям. «Бессильно раскинутые крылья поверженных ангелов-бунтовщиков устилали небесную твердь… Они были слишком велики для птиц, слишком могучи для людей, но кровь на них была самая настоящая, живая. Кто-то смотрел в небо стальными глазами, кто-то прикрыл веки, кто-то закрыл узкими ладонями искажённые болью лица… Здесь и теперь они были так похожи друг на друга, и такие разные. И судьба каждого — лишь тяжелая бусина на чётках в руках Всевышнего… Было больно, но никто не кричал…» Кнут свистнул в горячем воздухе, и удар вышиб воздух из лёгких. Раймон дернулся и закрыл глаза. Наваждение про поверженных братьев рассыпалось острыми осколками, и ранящий дождь осыпался на спину. Память о сведенных болью крыльях пропала в темноте, оставляя страдать слишком живое и почти смертное тело. Равнодушие давалось тяжело — у Ансельма была тяжелая рука и кнут из грубой кожи. Его не смущали ни страдания служки, выписанные на тонком лице, ни капли крови, проступившие на смуглой спине. Наказание должно приносить боль, раскаяние должно выходить криком. Вместе с совершенным грехом. Раймон никакого греха не совершал, презирал людей за их тупость и жестокость и изо всех сил давил крик в сведённом горле… Он знал, что его нельзя убить, тем более таким примитивным способом, и просто ждал, когда мера его искупления закончится… Выходило упрямо и почти убедительно. Но когда кнут в очередной раз попал в слишком чувствительное место «между крыльев», Раймон закричал, и вместе с криком сознание покинуло его… Армэль. Армэль хорошо знал, что отец-настоятель не пренебрегает телесными наказаниями. Не проходило и недели, как кто-нибудь из братьев, в основном молоденьких послушников или младших чинов, не оказывался бы привязанным и полуодетым, напротив Ансельма, при всем старании не походившего на исполнителя воли Господней. Кому-то доставалось меньше, и он, к разочарованию отца-привратника, уходил на своих ногах. А кого-то впоследствии уносили на руках сердобольные братья. Но, проходя мимо коновязи, отец Армель никак не ожидал увидеть там Раймона. А увидев, уже не мог сдвинуться с места… Солнце безжалостно било в глаза. Кричать, молить о заступничестве и пощаде было уже поздно. Возможно, если бы отец Армель ЗНАЛ, за что служку приговорили к такой мере наказания, он мог бы смягчить ее разговором с прелатом, но кнут уже был занесен, и наказание неизбежно. Время для отца Армэля превратилось в черную патоку, вязкое и чудовищно медленное, оно со свойственной времени безжалостностью давало возможность рассмотреть в подробностях и грубые руки Ансельма, и гладкую, золотисто-смуглую спину Раймона, которая спустя пять ударов перестала быть таковой — вспухла красными рубцами, и кое-где закровоточила. Стоически переносящий подобные зрелища отец Армэль понял, что на жаре он сейчас потеряет сознание от представшей перед ним картины. Пришлось насильно втянуть в себя горячий воздух, до крови прикусить губу и мысленно читать молитву. Пока крови, выступавшей из ран, не собралось столько, что она красными дорожками побежала по ребрам, и алые капли, наконец сорвавшись, окрасили белый песок… Еще один финальный удар — пришедшейся ровно между острых лопаток, и Раймон, закричав, потерял сознание. На этом привратник закончил, собрал инструмент и, хромая, зашагал прочь. Отвязывать наказанного он явно не собирался… Армэль хотел кинуться к коновязи немедленно, но солнце, неверное южное солнце, должно быть, ударило ему в голову. На какое-то мгновение священнику показалось, что изломанная фигурка служки — крылата. И почти несоразмерно огромные крылья бессильно раскинуты и перепачканы в белом песке… Это длилось всего секунду. Белый песок. Замершее тело и темные перья. Потом на солнце набежала туча, и тени исчезли. Отец Армель шумно вдохнул, — воздух входил в него, будто смешанный с осколками стекла, — и шагнул к Раймону. Мальчик был в глубоком обмороке. И это было хорошо. Однако в таких случаях слишком долгое забытье могло нанести еще больший вред, поэтому отец Армэль торопился. Тело служки оказалось легче, чем он думал. Много раз носивший на руках потерявших от жары сознание учеников, провожая тайком в келью подвыпивших братьев, повисавших на священнике всем своим немалым весом, он точно знал, как тяжело поднять расслабленного. Но Раймон, при всей своей гармоничной сложенности, показался ему почти невесомым. Добравшись до своей кельи, отец Армэль осторожно положил мальчика на постель и освободил от остатков одежды. В сундуке у него всегда хранился небольшой запас снадобий на разные случаи жизни, не раз выручавших священника. Нашлись здесь и чистые тряпицы из тонкого полотна, которыми отец Армэль осторожно стряхнул налипший на раны песок и омыл холодной водой кровоточащие раны. Привратник поработал на славу, большая часть спины представляла собой яркую штриховку следов от орудия вразумления, местами эти следы обещали зажить шрамами, навсегда испортив безупречную гладкость кожи, некоторое количество ударов пришлось и пониже спины, очевидно, нарочно, чтобы наказуемый еще какое-то время мог думать только о высоком, не позволяя себе нигде присесть и в праздности отдохнуть. Осторожно нанося на особенно глубокие раны мазь из смеси девяти монастырских трав, отец Армэль продолжал удивляться гармонии замысла божьего, воплощенного в человеческом теле. Такими были люди прошлого, святые мученики и праведники. Глубоко задумавшись об этом, Армэль не замечал, как рука скользнула по выпирающим ребрам, вдоль позвоночника, пальцы осторожно пригладили прядь темных, волнистых волос, упавших на спину, тронули смуглое плечо, коснулись гладкого лица, сейчас такого неестественно бледного, с проступающей на лбу холодной испариной. И как только тыльная сторона руки соприкоснулась с кожей, брат Раймон со стоном — открыл глаза. Армэль присел перед ним, жестом показывая, что ничего говорить не нужно, и поднес к его губам заранее наполненный красным и крепким вином стакан. Раймону было невыносимо больно, это читалось в каждом движении и самом ритме дыхания, но стакан он послушно осушил до дна. Раймон. Вино было прохладным и терпким. Оно казалось искусанным и сухим губам райским причастием. Служка пил его, едва успевая глотать — горло было пересохшим и непослушным. Когда жажда немного отступила, Раймон смог разглядеть своего спасителя и почти не удивился, обнаружив, что это отец Армэль. Странно, что за последние несколько дней их дороги так часто пересекались. Прежде служка только знал учителя в лицо, и встречал его разве что на общих службах в соборе. Впрочем, изрядно попорченная братом-привратником спина не располагала к задаванию сложных вопросов. Вспомнив тупицу Ансельма, Раймон выругался. Такой латынью нечасто пользовались даже пьяные легионеры. Брат Армэль, хорошо знавший язык древних римлян, услышав многоступенчатое сквернословие, покраснел и чуть не выронил кубок. Служка, в другое время увидев такое смятение у старшего по чину, весьма обрадовался бы… Но сейчас он бросил короткое «Простите!» и тут же поморщился. Отец Армэль смотрел на Раймона с таким сочувствием, что от одного взгляда раны на спине должны были начать затягиваться, а боль исчезнуть без следа. Парень поразился чистоте чувства и, чтобы окончательно не смутиться, осторожно спросил, как он оказался в комнате отца Армэля. По его разумению, при самом лучшем раскладе он должен был очнуться в своей келье, на полу… Армэль. Когда Раймон допил вино и витиевато и богохульно выругался, отец Армэль покраснел, таких ругательств ему не приходилось слышать за все его немногие лета. Впрочем, ему не пришло в голову спросить мальчика, где она мог так серьезно научиться латыни, все его мысли занимала раненая спина. Это сейчас могло показаться, что служка чувствует себя вполне прилично и даже может ходить, но по опыту отец Армель знал, через недолгое время начнётся жар, переходящий в бред, и лихорадка может даже убить пострадавшего. Брат Раймон же, поморщившись, но не издав ни звука, кроме свистящего шипения сквозь зубы, не только сел на кровати, но и порывался уйти к себе. Тонкое льняное покрывало, которым он был накрыт, сползло, открывая взгляду прекрасно сложенное тело и гладкую кожу там, где орудие покаяние ее не коснулось. Отец Армель некстати вспомнил историю святого Себастьяна. Именно так! Такой же юный и прекрасный, христианский мученик был зверски расстрелян по приказу императора, спасся, но ненадолго, и снова был схвачен и казнен… Имел ли брат Раймон веру в бога, столь же глубокую и чистую — отец Армэль не знал, но в глубине души надеялся, что жестокий урок отца настоятеля вразумит недотепистого служку, и тогда… Поток мыслей оборвался, так только Раймон встал на ноги, и покрывало окончательно сползло на пол. Покраснев еще сильнее, что при белой коже и рыжих волосах было особенно заметно, Армэль, чуть было не выругался сам, но устыдился и подошел к деревянному комоду, отыскать рясу для несчастного брата. Таковая отыскалась довольно скоро, но, помогая Раймону одеться, каноник скоро понял, что одежды более рослого отца Армэля тому безнадежно велики. Кое-как подвязав рясу, Раймон попросил еще вина, осушил стакан залпом и, пообещав священнику зайти позже, чтобы он еще раз осмотрел и обработал раны, нетвердой походкой направился в сторону храма. Как только дверь за ним закрылась, Армэль рухнул на колени и принялся молиться богу… У отца Армэля были свои тайны. Тайны, куда более темные, чем купание в реке и попустительство на уроках. Вряд ли соборный служка мог догадаться, каких демонов он невольно пробудил в душе священника. А между тем память, проклятая память, как воздушный пузырь со дна реки, поднялась на поверхность, спутав мысли и внеся в душу мужчины смятение и страх. Он был много младше, чем теперь Раймон, и участь священнослужителя тогда, в детстве, казалась ему подарком свыше. Мог ли он знать, что порой скрывается под бархатными пологами и таится за возвышенными речами о вере? Красивый, белокожий мальчик с длинными золотыми волосами и чистым голосом. Матушка все детство звала его ангелочком, потому что он мало чем походил на своих старших братьев, куда более смуглых и медноволосых. Его первый наставник стал ему не только исповедником и братом. Насильно он привел его в мир низменной, плотской страсти, не вязавшейся не только с чистотой христианской веры и церковным укладом, но куда более подходившей ко временам римской империи с ее разгульными пирами и царившим на них развратом. Ничего не понимающий и боящийся только потерять свое место в едва начавшейся самостоятельной жизни, с таким трудом найденное для него родственниками, Армэль вынужден был подчиняться. Но чем дольше длилась порочная связь послушника и старшего чина, тем невыносимее было юноше терпеть богопротивные ласки. За первую попытку сбежать он получил десять ударов плетью от своего патрона. За вторую на сутки был связан, на третий раз наказанием стала жестокая близость и тридцать ударов… Эта порочащая связь между юным Армэлем и его наставником продолжалась довольно долго. Пока святому отцу не надоела его повзрослевшая игрушка, а в приходе не появились другие, более юные объекты для удовлетворения страстей порочного церковника. С глубочайшим облегчением Армэль подписал бумагу, обязывающую его отправиться далеко от дома, на юг, в этот небольшой, но хорошо устроенный приход на должность учителя. Старые раны почти не беспокоили его, затягиваясь со временем под жаркими лучами южного солнца, при необходимости заливаемые сладким и крепким вином и омытые прохладной речной водой. Со всей пылкостью, дарованной ему Господом, молодой человек взялся учить детей слову Божьему. И ему казалось, что со временем память избавится от тяжелых воспоминаний, если он будет достаточно хорошо выполнять свою работу. Но случай с Раймоном, словно тупой и ржавый нож, зацепил что-то в душе Армэля. Раны открылись и назойливо болели… Израненное юное тело перед ним и его собственные мысли где-то на краю сознания. Его собственные руки, касавшиеся выпуклости ребер и острых выступающих лопаток. Это было недопустимо и омерзительно. Но это было… Отец Армэль встал с колен и обессиленно опустился на стул. Он знал, что его душе нет прощения, потому что, столкнувшись в юности с низменной страстью и тайным грехом, уверовал в него так, как могут верить только дети. Впору было бежать к отцу настоятелю и просить его о наказании, таком же, какое было назначено Раймону. Но тайна молодого священника должна была оставаться тайной, а репутация отца Армэля была такова, что придумать проступок, достойный подобного наказания, он попросту не мог. Оставалось, как прежде, только одно — идти в храм и в слезах молить Господа избавить его от тяжкого бремени греха и темных мыслей. Если бы можно было пойти к исповеди и как на духу рассказать все, как было, до последнего слова передать кому-то, кто мудрее его и выше пережитые страдания, страх, боль… память о жаркой темноте, жестоких ласках и поцелуях, которыми должно было осыпать тело распаленного страстью наставника. Но это невозможно, и поэтому, оставалось неукоснительно следовать закону Божьему, и если будет праведен и чист, Господь услышит его молитвы и избавит, навсегда избавит его от неизбежного душевного одиночества и страданий. Раймон. Ряса, одолженная отцом Армэлем, слабо пахла лавандой. Раймон путался в ней, но был внезапно очень благодарен и за нее, и за вино. А уж то, что рыжий монах-учитель на своём горбу дотащил наказанного служку до своей кельи, и вовсе тянуло на подвиг. Что побудило его это сделать? Впрочем, Раймон несколько раз ловил на себе очень странные взгляды своего неожиданного спасителя и понимал, что всё объяснять добросердечием и благочестием в этой истории не стоило. Никакая боль в ранах спине не способны были заглушить тысячелетнее чутьё. Поймав себя на этой мысли, Раймон улыбнулся и решил, что он непременно воспользуется приглашением Армэля. Но прежде он решил, что жизненно необходимо продолжить восполнять потерю крови, которую так бездарно пролил брат-привратник. Кабак был пуст, но это не означало что вино в нём закончилось. В этот не поздний час Раймон не слишком любил человечество, и безлюдье казалось ему подарком небес. Монета же, не доставшаяся брату Ансельму, тоже оказалась очень кстати. Конечно, никто служку в кабак не отпускал, и по всему выходило, что если он снова ходит своими ногами, то и работу положенную никто не отменял. Однако думать о том, «как надо», Раймону не хотелось, а уж поступать в угоду настоятелю — тем более. А вино его никогда не подводило. Кабатчик принёс запотевший кувшин, забрал деньгу и спросил, не нужно ли хлеба… но служка на это ответил, что для причастия он сегодня слишком грешен, и вина вполне достаточно. Виноградная кровь была холодной и желанной. Раймон пил её, как воду, и думал про отца Армэля. Создатель любит причудливые узоры судеб, путает нити, сталкивает людей, которые прежде ходили по параллельным тропам, смешивает разное и несхожее. Рыжий учитель был совсем не похож на местных, он был слишком мягок и спокоен для этой земли, где всё слишком быстро вскипало и гасло на южном солнце, чтобы снова вскипеть и выплеснуться через край… Армэль походил на тихую воду, на глубокую реку. И сейчас Раймон понял, что на дне этой реки, среди обомшелых камней, хранится сундук с тайной. Любопытство полыхнуло яркой искрой и опьянило сильнее вина. Боль в ранах тут же утихла, и обида на отца-настоятеля пропала, как всякая непрочная тень… Залпом допив вино, он отправился обратно в обитель, чтобы уже во второй раз за день увидеть отца Армэля. Раймон точно знал, что найдёт учителя в его чистой и аскетичной келье. Потому прямиком отправился туда. Постучав для порядку, он вошёл — двери в монастыре не закрывали. Отец Армэль стоял на коленях перед распятием и молился. Услышав стук в дверь и шаги, он лишь немного повернул голову в сторону пришедшему. Заметив, как бледная рука стиснула в кулаке чётки, служка понял, что застал брата-учителя в момент сильнейшего душевного смятения. Армэль. Легкий стук в дверь застал отца Армэля врасплох. В это мгновение он как раз рассказывал Всевышнему о совершённых им грехах, в надежде хотя бы немного прийти в себя перед началом вечерней службы. Армэлю приходилось нелегко, внешность, которой его наградил Господь, слишком легко выдавала малейшее душевное смятение. И если над жестами и взглядом каноник усердно трудился всю свою жизнь, то со способностью залиться румянцем от смущения или бледнеть от гнева и страха — ничего поделать не мог. Едва обернувшись, священник мгновенно узнал легкую фигуру церковного служки, все еще одетую в его, Армэля, рясу… Руки сами собой крепко сжали простые четки. Священник не хотел сейчас встречаться с Раймоном, ему было стыдно перед ним за то, что дважды видел его обнаженным, за то, что образ юноши вызывал в его душе бурю эмоций, в которых он не мог разобраться, за лишние прикосновения, которые он, позволил себе, пока перевязывал ему раны… Для Армэля, привыкшего контролировать себя и подчинившего этому порядку окружающее его пространство, этих чувств было слишком много. И хотя он сам попросил Раймона заглянуть к нему, чтобы еще раз осмотреть нанесенные кнутом Ансельма раны, он надеялся, что служка или вовсе не явится, или хотя бы дождется окончания вечерней службы. Но, очевидно, Господь хотел, чтобы молодой учитель постиг свой урок до самого конца. Пожелав доброго вечера неудобному гостю, отец Армэль выдавил из себя сочувственную улыбку, ни разу не похожую на то, искреннее участие, с которым он выслушивал рассказы своих учеников о наказаниях, полученных ими от родителей. И совсем теряясь, выразил надежду управиться с ранами до начала службы. Раймон. Смущение отца Армэля было почти детским. Служка, как вышколенная гончая, чуял трепет сердца, непокой и близость греха. Он также знал, что в такие моменты он очень близок к разоблачению: внешний возраст не давал ему право на мудрость и знания. Раймону нравилось дурачить людей, но вместе с тем это был способ его выживания в смертном мире. Дурачить рыжего каноника было преступлением, как и открыть ему правду… Впрочем, Армэль во многом походил на своих подопечных: он был взрослым ребёнком. А дети… дети часто верят в сказки больше, чем в жизнь…. Служка, путаясь в рясе, сделал ещё пару шагов навстречу Армэлю и принялся убеждать его, что спина у него совсем не болит, и совсем не стоит тратить на нее время и эликсиры. А вот душа, душа, уязвлённая несправедливым обвинением, просит беседы и чаши доброго вина. Раймон был совершенно уверен, что у каноника имелся запас хмельного, несмотря на то, что заподозрить учителя в грехе тайного пьянства было трудно. Каноник в ответ на его слова замер над сундучком с целебными настоями, беспомощно посмотрел на своего странного гостя и закрыл крышку. Раймон в этот момент понял, что неожиданно угадал про «беседу и чашу вина». Хозяин кельи, так старательно сочувствующий своему гостю, сам испытывал душевную боль и явно не находил себе места. Армэль Внезапное предложение брата Раймона окончательно сбило священника с толку. По праву старшинства и по всякой логике нужно было настоять на своем, осмотреть мальчишку, перевязать и вместе отправиться в храм, на службу. С другой стороны, за этот день Армэль так намаялся воевать со своими призраками и переживать раз за разом неприятные воспоминания, разбуженные произведенным над Раймоном наказанием, что разговор и вино внезапно стали лучшей перспективой, тем более, что служка всем своим видом выражал искреннее сочувствие и желание поговорить. Вино в запасе у отца Армэля было всегда. И не потому, что он так уж любил хмельное состояние ума, скорее ему нравится вкус, запах, цвет и сам процесс. К тому же хорошее, крепленое вино в совсем трудные дни очень выручало молодого человека. Поэтому он отпер ключом сундук, стоявший в самом темном углу комнаты, и взглянул на запасы. По всему выходило, что его любимое, сладкое, золотисто-желтое, крепленое подошло бы как нельзя лучше, но как угощать таким крепким вином юногослужку, пусть и знакомого с хмелем, а все же вряд ли пившего что-то крепче сухого вина или простого пива? Наконец он извлек из сундука бутылку, чье чрево хранило в себе лишь строгую терпкость винограда, хотя и было плотным, как южный сумрак ночи. До вечерней службы оставалось не так уж много времени, но отец Армэль до последнего надеялся на нее попасть. Стемнеть еще не успело, и мягкий, медвяный свет лился в окошко, превращая в золото все, чего касался, зажигая настоящее пламя в рыжих волосах каноника и лаская смуглое лицо Раймона, отражаясь в очень темных глазах, делая их похожими на торфяной омут. В этот омут с неотвратимой неизбежностью падала душа отца Армэля. Поначалу он очень внимательно выслушал многобранную исповедь служки, в которой, откровенно говоря, дело граничило если не с богохульством, то уж точно с оскорблениями душевных качеств брата Ансельма и отца-настоятеля. А когда рассказ дошел до описания событий, предшествовавших наказанию, отец Армэль снова был вынужден густо покраснеть. И вовсе не от того, что в речи Раймона фигурировали выражения вроде «толстая баба» и «глупая курица», а от того что он с болезненной ясностью вспомнил обнаженную, коленопреклоненную фигуру рассказчика и собственые пережитые чувства, когда на краткий миг увидел в мальчике Вестника божьего. Увлекшись воспоминаниями, отец Армэль не заметил, что Раймон замолчал и внимательно разглядывал собеседника, не забыв при этом еще раз наполнить стаканы вином. Хмель и усталость успешно сделали свое дело. В голове помутилось, и, совершенно забыв о своем твердом намерении пойти в храм, Армэль все же настоял на том, чтобы осмотреть раны на спине пострадавшего. И, не очень владея собой, встал, чтобы достать-таки из сундука лекарства. Когда священник обернулся, то вынужден был аккуратно схватиться за край стола. За это время Раймон выпутался из рясы и стоял, покаянно опустив голову, отчего несобранные шнурком темные локоны скрывали лицо и падали на плечи. А солнце, лукавое, закатное южное солнце уже в который раз сыграло с отцом Армэлем злую шутку… С трудом проглотив образовавшийся в горле ком, молодой учитель попытался взять себя в руки и попросил мальчишку повернуться к нему спиной… На этом самообладание покинуло отца Армэля. Телесная безупречность, искалеченная по злой, людской прихоти. И если таковы раны нанесенные телу, то как же при этом чувствует себя душа?.. И в этот момент священник уже не понимал, смотрит ли он на Раймона или в зеркало собственного страха. Его хватило лишь на то что бы протянуть руку и осторожно коснуться глубокой раны под левой лопаткой. Страх, боль и отвращение переполнили чашу терпения, сломали внутренние баррикады и перелились через край — коротким, задушенным криком и сухими рыданиями… Не в силах что-либо поделать, отец Армель опустился перед Раймоном на колени и начал говорить… Раймон. Чужая боль ударила волной, и Раймону на минуту даже показалось, что он сейчас упадёт. Туда, в открывшуюся так внезапно душу. Конечно, он сам подстроил ловушку канонику, сам толкнул его на откровенность… но такая исповедь всегда непредсказуема, особенно у людей вроде отца Армэля. Они вечно держат себя в руках и в рамках, у них полный порядок вокруг и внутри… А за порядком они прячут бездну. Некоторые так и умирают — с дырой в душе, никому не сказав ни слова про свою боль. И провожают их с Создателю с грустной улыбкой и добрыми словами про подвижничество и любовь ко всему живому. Раймон осторожно повернулся к коленопреклонному Армэлю и опустился рядом. Попутно он подумал, что отец настоятель сдох бы от зависти, достанься ему такая исповедь. Но, к счастью, официальным лицам о таком никогда не рассказывают. Раймон заглянул в себя, вдох-выдох — сердце билось ровно, а холодные звезды в чаше души, как и положено, светили отраженным светом. Ещё раз — вдох-выдох… И незримые крылья распахнулись пологом над ним, и над Армэлем. Крылья несли защиту и тишину. Армэль. Слова застревали в горле, как песок. Боясь посмотреть на собеседника, отец Армэль держал глаза закрытыми. И лишь краем сознания ощущал присутствие Раймона. Впрочем, иногда, в излишне затянувшихся паузах, он чувствовал край стакана с вином, заботливо поднесенный к губам. Тогда он делал большой глоток и продолжал рассказывать… Сколько длилась его спонтанная исповедь, он не знал, но казалось, что целую вечность. Тщательно оберегаемые воспоминания непрошенными словами срывались с губ и падали в тишину. Однако незримая поддержка и сочувствие Раймона были почти физически ощутимы. Когда все было пересказано, отец Армэль вдруг почувствовал странную усталость и пустоту. Казалось, даже хмель покинул его, вместе с воспоминаниями. Каноник медленно открыл глаза. В келье было темно, и как бывает на юге, темнота эта была плотной и почти непрозрачной. Когда зрение немного привыкло, он увидел, что брат Раймон стоит перед ним на коленях и держит в руках пустой стакан. Мальчика было почти не видно, но глаза словно бы различали в его силуэте слабое свечение. Отец Армэль тяжело поднялся и какой-то неестественно деревянной походкой пошел к столу, чтобы зажечь свечи в светильниках… Вспыхнул неровный огонек свечи… За плечом послышался легкий шорох. Отец Армэль обернулся. И замер… Что-то случилось с ним в эту минуту. Раскаленная игла вошла в самое сердце, пронзила его и становилась все больше и больше, горячее и горячее, пока пламя не охватило все его существо. Все оставалось по-прежнему. Раймон сидел на полу, глядя на отца Армэля. В черных глазах отражалась вечность, смуглая кожа в темноте едва видимо излучала золотистое сияние, а тень… Тень мальчика-служки была крылата… четкий силуэт громадных полураспахнутых крыльев отражался на полу и стенах. Так ясно, словно в комнате горела не единственная свеча, а тысячи ярких лампад. Раймон. Отец Армэль был похож на древнего пророка. Он говорил, закрыв глаза, жарко и одержимо. Было видно, что слова давались ему с трудом, но остановиться он уже не мог. Раймон за свою жизнь выслушал много исповедей. И все они были разные, оставляли на душе разные следы. Слова каноника ложились в душу огненной вязью и были наполнены болью. Настоящей. Такую испытывают дети от своих первых осознанных обид и несправедливости взрослых. По сути, этот мудрый и уравновешенный человек, казавшимся в обычной жизни цельным и нашедшим свое место, и был внутри обиженным ребёнком. Может быть, именно поэтому он так ловко обращался с доверенными ему ребятишками. Словно хотел уберечь их от того, через что ему пришлось пройти самому. Раймон терпеливо слушал его, не забывая подносить к его губам кубок с красным вином, и ему хотелось плакать. От сочувствия к человеку, который прошёл через ад, но каким-то невозможным чудом умудрился сохранить свою веру чистой. Армэль говорил долго и очень слаженно — словно он годами писал и заучивал этот рассказ наедине с собой, не смея никогда и никому его рассказать. И вот знакомство со странным служкой, в котором было больше случайностей и шалостей, чем умысла и расчёта, сломало внутренние скрепы и барьеры. В сущности, Армэль увидел и узнал, что перед ним совсем не беспутный юнец. Он увидел крылатую тень, и сразу, как и положено ребёнку, поверил в ее реальность. Поверил в невозможное чудо, так не похожее на те, про которые рассказывали в храме. А теперь его душа трепетала под незримым крылом, и вся боль, которая была с ним, теперь выходила словом. Раймону было страшно. Потому что он понимал, что после случившегося жизнь каноника никак не сможет вернуться в прежнее русло. Но иногда с судьбой не могут спорить даже ангелы, сброшенные с небес. Оставалось принимать этот странный дар человеческой открытости. Когда отец Армэль замолчал, глядя на крылатую тень, служка, выдержав паузу, начал говорить. Ему казалось, что он держит душу каноника, как ребёнка на руках, и слова утешения сами приходили на ум. Раймон умел утешать. Несмотря ни на что. Умел дразнить, подлавливать, колоть острым словом или злой шуткой… Но сейчас изначальная природа отозвалась на искреннюю исповедь, и даже в падшем ангеле не осталось ничего, кроме простой доброты. Раймон гладил душу словом, и чувствовал, как боль затихает. Как засыпают вечно ноющие раны и уходит непокой. Надолго ли? Он не знал. Сейчас он любил Армэля, и закрывал его от его тревоги, как умел. Между ними было расстояние едва ли больше шага, и Раймон, поддавшись порыву, протянул руку человеку с душой ребёнка… Другой рукой он осторожно отвёл пряди с его заплаканного лица и тихо попросил открыть глаза и посмотреть на него. Армэль. В это было невозможно поверить. Рассудок взрослого человека пасовал и сдавался перед невероятным. А душа, душа поверила сразу, собрав воедино весь витраж целиком, от встречи на реке, до сегодняшнего вечера. Поверила и потянулась навстречу чуду. Крылатая тень никуда не исчезла, и сквозь слезы ее силуэт казался объемным и почти вещественным. Раймон говорил. Мягко, удивительно тепло и почти нежно. Так часто и сам Армэль говорил со своими учениками, в моменты когда им особенно требовалась поддержка их еще такой хрупкой, но удивительно чистой вере. Когда рука Раймона коснулась лица, Армэль вздрогнул, но не отдернулся. Совсем наоборот, ему хотелось прижаться к этой ладони горевшим от слез и переживаний лицом и найти в ней прохладу и утешение. Раймон все говорил и говорил… Сил стоять почти не осталось, и Армэль, не в силах выпустить руки собеседника, потянул его за собой на чистый деревянный пол. Слова изымали боль, утешали стыд, объясняли, учили, вели… Отец Армэль положил голову на колени Раймона. Легкая рука гладила его волосы, выпутывая рыжие пряди из туго стянутого шнурка. Им овладело какое-то странное оцепенение. Словно он вернулся назад в детство, когда еще были братья, и родители, и много домашней живности. Когда он был не один. И когда вера в Господа была простой, не обремененной вопросами «кто я» и «зачем я живу». Раймон говорил о любви. Армэль плакал… В словах чудился запах белых роз, слова превращались в витражи и рассыпались разноцветными бликами. Сознание медленно покрывала тьма, но не та, в которой пряталась неизбежная боль и дикий, первобытный страх — другая, бархатная и теплая. Руки скользили по волосам, по лицу, по плечам. Душа тянулась навстречу, желая одного — отплатить добром за добро и нежностью за нежность. Ласка была так естественна, так безусловно проста и желанна, что в голову отца Армэля не приходило ни единой мысли о грехе, наказании и раскаянии. Все это он уже пережил. А сейчас осталось только невозможное, божественное правило. Правда, которую он знал с самого рождения. Бог был любовью, он послал ему любовь, и любовь исцеляла душу грешника. Иначе и быть не могло… И священник потянулся навстречу, открыл глаза, взглянув на своего собеседника. Поднялся и прижал Раймона к себе, со всей возможной осторожностью, памятуя о ранах на спине и еще больше волнуясь о том, чтобы не нарушить хрупкое волшебство близости. Слова о любви совсем легко слетели с губ и легли поцелуем на губы. В дыхании чудился вкус винограда, еще не ставшего вином, а только лишь плодами. Сладкими, хранившими память южного солнца и согретой земли. Теплая кожа источала горько-сладкий запах миндаля, скользила шелковым покрывалом под пальцами. Голубая жилка на шее Раймона часто подрагивала, и не в силах совладать с собой, Армэль коснулся ее губами. Ночь вступила в свои права и отдала их в руки человека и Вестника. Армэль смотрел на потолок своей кельи и видел в нем звёздное небо, они поднимались к нему вместе, все выше и выше. Руки искали и находили. Тонули в тенях и почти ощущали плотные перья раскинутых крыл. Нежность разгоралась страстью, и чистый ее огонь гнал прочь призраки прошлого. О чем думал в это время Раймон? Что вообще может ощущать существо, подобное ему? Армэль хотел спросить, но слов не осталось. Только жар дыхания и долгий протяжный стон, разделенный на двоих. И уже проваливаясь в глубокий сон — отец Армэль вытянул руку, положив ее на тень крыла, и узор перьев лег на нее… Раймон. Раймон смотрел на спящего, и мысли его медленно текли, отрицая неумолимый ход времени. Покой и любовь. Вот то, что человеку нужно для того, чтобы быть счастливым. А всё другое — это уже капризы. Вот человек, много лет страдающий от боли только потому, что чужая похоть не дала познать ему любви. Настоящей и самой простой. Пережитое в прошлом мучило его душу и бросало тень на свет настоящего. Трудно носить в себе грешную тайну. Падший ангел знал это лучше других. Также он знал, что отняв у Армэля эту тайну, он взамен наградил его другой. Мог ли Раймон поступить иначе? Теперь, наверное, это уже не имело значения — всё что случилось, случилось. И то, что произошло между ними, нельзя было измерять на весах греха и добродетели. Это было чудо безусловной и бескорыстной любви. Любви, которую дарят не оглядываясь. Любви, за которую платят жизнью. Раймон знал, что Армэль не сможет жить, как прежде. Он знал, но боялся себе признаться, что Армэль просто не сможет жить. Но сейчас это было не важно — его смертный возлюбленный спал, и улыбался. Ангел чувствовал его тепло — оно согревало душу вместе с памятью прикосновений и волшебством близости. Рана на сердце, оставленная этой невозможной любовью, становилась всё глубже и начинала кровить тоской. Где-то за стенами кельи неумолимо крался рассвет, и благостная ночная тьма готовилась уступить ему. Раймону было больно, невыносимо больно. Но он приказал боли молчать. Ещё чуть-чуть, совсем немного. Несколько мгновений, несколько вдохов… И одно прикосновение губами — невесомое и бесконечное… не оторваться… Ровно два удара сердца. Армэль не проснулся, его счастье было глубоким и тёплым, как южное море… Раймон позволил себе помедлить до первого робкого света наступающего утра. Он не помнил — вышел ли через дверь или просто растворился в рассветных сумерках. Если любишь — можно выдержать любую боль. Если ждёшь и веришь во встречу — боль не имеет власти. Армэль. Солнце ласково целовало лицо отца Армэля. В еще не вернувшейся из грезы душе царили мир, покой и счастье. Каноник сладко потянулся всем телом, чего не случалось с ним довольно давно, улыбнулся, досматривая какие-то обрывки чудесного сна, и открыл глаза. Пыль танцевала в утреннем золоте. В келье было пусто и абсолютно тихо. Настолько обыкновенно, что на долю секунды молодой учитель решил, что он просто крепко напился, и ему снился долгий и прекрасный сон в котором… Раймона не было. Нигде не было. Вокруг вообще не было ничего, что могло бы хоть как-то доказать пережившему глубокое потрясение отцу Армэлю, что все что случилось в эту ночь было на самом деле. Одинокая бутылка вина аккуратно стояла на столе, рядом ровно один пустой стакан. Книги, четки, сундук в лекарствами. Все в абсолютном порядке и на своих местах. Отец Армэль прислушался к себе, но и в теле не было никаких изменений, кровь ровно бежала по венам, он чувствовал себя бодрым, хорошо отдохнувшим и здоровым. Пришлось очень поспешно приводить себя в порядок и, стараясь не переходить на бег, направиться к храму. А в храме, против обыкновения, собрался, кажется весь монастырь. Обычно, сославшись на тот или иной недуг братья частенько пропускали службы, несмотря на вспыльчивый и злопамятный характер отца настоятеля и возможное наказание за несоблюдение правил. Толпа гудела и перешептывалась. Отец Армэль, в глубине души радуясь тому, что народу много и, возможно, его отсутствие на вечерней и ночной службе не заметили, внимательно прислушивался, стараясь понять, что произошло. Впрочем, недолго. Отец Антуан уже бежал к нему навстречу с последними новостями… Сперва каноник даже не очень понял, о ком идет речь. А когда наконец разобрал смысл среди сбивчивого хихиканья Антуана, в голове помутилось, а в сердце шевельнулось огненное острие. Оказывается, вчера вечером, вместо положенных богослужений и работы при монастыре, глупый брат Раймон, церковный служка, накануне наказанный за блуд, окончательно впал в грех мерзости, напился вина в ближайшем кабаке и ночью устроил пьяный дебош, порываясь вернуть долг боли брату Ансельму… Их конечно растащили. Но рожа привратника изрядно пострадала, так что Ансельма пришлось к лекарям. А строптивец и грешник Раймон заключен под стражу в монастырской тюрьме… Внешность снова подвела отца Армэля, от этих слов он сделался белее мела, и это заметил даже невнимательный к деталям Антуан. Изобразив участие, он пробормотал что-то вроде того, что молодому канонику, конечно, тяжело выслушивать такие новости. Что ничем не опорочивший себя молодой брат, несомненно, как и все прочие, в ужасе от такого происшествия, тем более, что брат Раймон годится Армэлю в ученики. Может если бы отец настоятель вовремя отправил шалопая учиться, а не нагружал однообразной работой… Все-таки молодость, хихикнул напоследок Антуан, сказав, что сообщит отцу настоятелю, что молодой учитель захворал, услышав про свару в монастыре, и вышел на воздух, чтобы немного прийти в себя. Заключен под стражу?.. Пил в кабаке? Подрался с привратником?.. Но как же… Армэлю нечем было дышать. Еще не наполнившийся дьявольским зноем воздух все равно упрямо не хотел входить в легкие… Цветные пятна плясали перед глазами. Он вышел к реке. Зеркало воды. Воспоминания… Нет, этого не может быть, должно быть, он сходит с ума. Возможно увиденное им наказание Раймона потрясло воображение настолько, что разум не сумел справиться с увиденным? Отец Армель наклонился что бы зачерпнуть прохлады и омыть лицо… Шею, начинаясь где то под волосами, украшала цепочка из нескольких, небольших, но отчетливо видимых багрово-красных отметин… Армэль осторожно потрогал следы пальцами. Обессиленно опустился на землю и поднял глаза к солнцу. Глаза заслезились… Соленая влага окропила щеки. А он все смотрел на небо, неотрывно, молча, отчаянно… Душа исходила на крик, хотя с плотно сомкнутых губ не слетело ни звука. Грозное, южное солнце взошло, и тепло превратилось в жар, жар в пламя, обнявшее отца Армэля. И он сгорал до тла в этом свете и пламени. Пока на смену ему не пришла милосердная Тьма…