1.
17 сентября 2020 г. в 11:34
Винда предпочитала говорить, что они с Геллертом друзья. Безусловно, друзья и ничего более, но это слово никогда им не подходило на самом-то деле, как бы она не старалась уверить себя в обратном. Винда вообще любила это дело: уверять себя в том, что между ними нечто большее, чем равнодушное ничего.
Но на самом деле они были друг другу никем. Хотя нет, опять же, неправильно: это Винда была для него никем, а Геллерт… Нет, она его не любила, конечно же нет. Но она была ему предана. До последней капли крови, до последнего вздоха, до посмертного проклятия — на всем белом свете Геллерт Гриндевальд не сумел бы отыскать сторонницы вернее, преданнее и исполнительнее.
Но ему было мало. Винда с самой первой встречи знала, что светловолосый волшебник с издевательски-мягкой улыбкой умеет только брать, но не отдавать. Геллерт происходил из той породы людей (или сверхлюдей в её понимании), что были способны глодать мир до костей, рвать его в кровавые лоскуты, сжирать кусок за куском, потрошить, насиловать и бить до потери пульса. Такие как он насиловали мир одним своим существованием, а земля плакала и стонала под подошвами их безупречно вычищенных туфель.
Он умел лишь забирать, но не отдавать. Геллерт понятия не имел что такое отдавать или отступать, подобные слова отсутствовали в его лексиконе, но Винда знала их значения наизусть. Выжигала стонами на коже каждый раз.
Она не любила Геллерта. Не любила. Винда повторяла это как мантру, как постоянную молитву перед сном (разве что ни в каких богов никогда не верила, да и вообще была атеисткой, не признавая даже Мерлина). Винда повторяла это стоя перед зеркалом в ванной — видела, как собственные губы шевелились в беззвучном: «Я тебя не люблю».
И она его, конечно же, не любила. Совершенно нет. Никогда и ни за что она не любила Геллерта, потому что Винда была очень хорошей лгуньей. Прямо-таки невероятной.
Лгала Винда не просто хорошо, она делала это так потрясающе и просто, что никто бы никогда не увидел её вранья, как бы не старался разобрать мешанину её речей. Её слова лились мёдом, скользили гадюкой по бархату, пока она сама улыбалась; улыбка — залог расположения.
Геллерту, конечно же, было плевать. Они ведь были друзьями. Именно поэтому он чуял каждую её ложь ещё до того, как Винда вообще её произносила. Конечно же, это было из-за того, что он её так великолепно знал, а совсем не из-за того, что он был лжецом куда более искусным, чем она. Геллерт лгал, глядя в глаза, она же — с улыбкой.
— Ты мой самый близкий друг, Винда, — говорил он вдохновлённо; она почти верила томной нежности его голоса, обволакивающей её с ног до головы ласковой хрипотцой, — нет никого, кто понимал бы меня лучше, чем ты. Никого.
Его губы лишь слегка касались её запястья и жгли даже сквозь ванильный бархат плотной перчатки; Винда с тонкой полуулыбкой прикрывала глаза, пряча блестящий взгляд где-то на уровне его плеча, чтобы Геллерт не видел её усталого отчужденного разочарования вместо обычного рабско-влюбленного выражения. О, она ненавидела, когда её взгляд так демонстрировал такую свирепую влюбленную кротость, что все, кто видел его, понимающе улыбались в ответ. Ей хотелось убивать в такие моменты. Больше, чем обычно.
— Я знаю, mon cherie. Я знаю.
Она знала. Как таблицу первых ингредиентов для бодрящего зелья, как правила поведения за столом, как модные фасоны мантий этого сезона, как пыточные заклятия, соскакивающие с её губ зазубренными формулами. Винда знала, что Геллерту было плевать. Преданнее неё у него никого никогда не было, нет и не будет, но ему было плевать. Всегда.
А Винда каждое утро просыпалась с желанием умереть. Она вставала даже не утром, а ближе к обеду, когда стрелка часов останавливалась на одиннадцати утра, если не позже. Перед тем как подняться с кровати, Винда выкуривала три-четыре сигареты и начинала каждый новый день не завтраком, а зельями, которые с ночи стояли на её тумбочке. Последние три года Винда жила на зельях.
Она была больна. Давно, неизлечимо, болезненно и смертельно. Винда уже забыла то время, когда боли в животе её не мучали, но зато помнила, когда это случилось первый раз.
Это произошло на собрании. В зале было темно и едва-едва горели свечи, а Геллерт — Геллерт говорил, и все остальные не дышали, внимая ему в фанатичном обезумевшем восхищении, пока Винда, стоящая за его спиной мгновением раньше корчилась от схвативших её судорог. Геллерт говорил и говорил, а она стояла за спинкой его кресла застывшей восковой фигурой, понимая, что вот-вот упадёт в обморок. Хорошо, что этого не случилось, ведь позднее Винда не пережила бы такого позора. Тем более, что это собрание было очень важным для Геллерта. Гораздо важнее, чем она сама.
Он тогда так и сказал, когда всё закончилось: Винда уже плеснула ему в стакан коньяка дрожащими руками и едва не пролила мимо. Геллерт неодобрительно цокнул языком, глядя на неё с молчаливым осуждением:
— Ты сегодня чрезвычайно бледна, Винда. Плохо спала?
— Я…
— Отдохни. Так что там у нас с бумагами из Австрии? — Геллерт отмахнулся от неё, как от мухи, мгновенно теряя интерес, но протянул руку за стаканом.
И тогда она впервые захотела выплеснуть коньяк ему в лицо. Геллерт, удивленный заминкой, снова взглянул на неё — на этот раз раздраженно, и Винда тут же поспешила подать ему стакан, давя неуместное желание швырнуть в него каким-нибудь заковыристым проклятием. Отчего-то ей хотелось, чтобы ему было больно.
Но вместо этого она лишь улыбнулась, чувствуя, как фальшивая улыбка трескается на её лице рваными уродливыми ранами, обнажая что-то… Что-то откровенно нехорошее.
— Абернэти принесёт их чуть позже, mon cherie. Это не стоит твоего беспокойства.
Она тоже не стоила. Жаль, что осознавать это было столь больно и неприятно, будто в сердце (или в спину?) ей вонзили сразу с десяток заострённых ножей.
С того момента прошло уже три (или четыре?) года, но Винда помнила его так ярко, будто это случилось вчера. Менее больно от этих воспоминаний не было даже спустя долгое-долгое годы. Обида лишь крепла и настаивалась, будто вино. И оттого становилась ещё более свирепой.
Геллерт о её болезни не знал. Это было маленькой слабостью Винды, которая глодала её ночами гораздо чаще, чем уснувшая давным-давно совесть. Боль, неотъемлемо поселившаяся в её жизни, была слабостью, соответственно делая слабой и её саму. Геллерт слабых ненавидел, а Винда уж точно не хотела стать объектом его неудовольствия.
Когда же Геллерта посадили, то Винда смотрела на это с каким-то странным опустошенным чувством всемирной усталости. Она помнила саму себя на суде — бесконечно изможденную, бледную, затянутую в черный шелк траурной мантии и сложенными в замок руками на коленях. Руки не тряслись, что было удивительно. Винда даже помнила, как давала показания. Её лицо — посеревшее от горя и слез было спрятано под плотной сетчатой вуалью, и на нём выделялись лишь ярко-алые губы, настолько яркие, что смотрела она вроде бы на себя в отражении зеркал, но видела лишь то, как они складывались в снисходительно-раздраженную усмешку каждый раз, когда судья перебивал её.
Она хотела убить каждого, кто был в этом зале. Каждого, кто вынес Геллерту пожизненный приговор на заключение в его же собственном доме. Не издевательство ли? Когда Винда услышала эту чушь, то едва успела подавить вспыхнувший хриплый смешок, но вместо неожиданного смеха тяжело и мучительно раскашлялась, прижимая платок к губам. Ей казалось, что внутри неё кто-то прогрыз дырку и теперь заливал кипятком. Это было больнее всех пыточных проклятий, которые она только знала, а Винда знала их так много, что с ума сойти можно было.
— Вы выглядите весьма болезненно, мисс Розье. С тех самых пор, как вы заболели, я…
Винда, стоящая после окончания процесса в коридоре и нервно курящая седьмую по счету сигарету, снова раскашлялась и наконец-то расхохоталась прямо в лицо Дамблдора. Смех выходил из её груди неровными толчками, будто она задыхалась булькающими хрипами.
— У вас есть друзья, мсье Дамблдор? — спросила она неожиданно, когда наконец насмеялась вдоволь; он посмотрел на неё внимательным и бесконечно сочувствующим взглядом. А у него они были светло-голубые, ласковые, будто у спаниеля, но Винда не поверила ему ни на секунду. Она была бы полной дурой, если купилась на его жалость.
— Да. Почему вы спрашиваете, мисс Розье?
— А у меня нет.
Винда ему тогда улыбнулась, прежде чем сделать ещё одну затяжку. Лжецом Альбус был едва ли не божественным, раз провел самого Геллерта, и точно знал о том, что она об этом знала. Но Винде уже было плевать. Ей нужно было принимать зелья через пятнадцать минут и болтать было некогда. И, в конце концов, лгала она преотлично. Даже если сама же в свою ложь не верила.