猫的歌

Люди. Говорят, говорят, говорят, говорят. Смеются. Плачут. Шепчут. Кричат. Ругаются. В быстро движущейся толпе, тебе кажется, никто на тебя и не посмотрит, можешь говорить что угодно. Но он всё слышал. Звонок. Мобильный в кармане статной женщины в паре метров от него издал тот самый звук, который слышится нам уже даже в песнях. Классика. Плач. Мать с одним ребёнком на руках, пытается успокоить второго, постарше, разбившего об асфальт коленку. Восклицание. Эмоциональный диалог двух иностранцев – темнокожие мужчины со смехом рассматривают очередной бюст Ленина у парадного входа типичного советского университета. Скорее всего, они просто видят его в первый раз. Мэй надеялся, что не в последний – в этой стране опасно шутить над её худшими врагами, она их высоко ценит. Стокгольмский синдром у целой нации? Кто знает. Все звуки смешаются у вас в одну кашу и смогут легко быть описаны словом «шум». Но не у Мэй Ханьсюэ. С детства воспринимая звук не так, как другие дети, он особенно тяготел к льющейся и струящейся ручейками музыке. Бит`ы и басы будто били его лично – однажды дошло до того, что будучи обычным шестиклассником на обычной первосентябрьской линейке, он по-обычному потерял сознание. В школе сказали – жара. В больнице заявили – необычно. Песня была неприятной, режуще громкой. К звукам ребенок восприимчив, вы там по-аккуратнее в следующий раз. Да да, мы будем конечно. Забыли. Дядюшки, тётеньки через пятое колено пророчествовали ему карьеру великого музыканта, но выросшие, вскормленные коммунизмом родители не дали сыну «сбежать в европу свою выступать, страну родную предать» и с жесткими условиями отправили на медицинский, в Питер. К чему это привело? К тому что сейчас «музыкальное будущее страны» или же «будущий лучший медик нашего города» подписал стенку какого-то дореволюционного здания на одной из старых улочек Санкт-Петербурга, выкуривал третью сигарету и очень хотел спать. Пожалуй, спать это единственное, чего он хотел в принципе. Мужчина устало прикрыл глаза. Он жил в России с детства и уже должен был ко всему этому привыкнуть – атмосфера безнадежности была так ощутима, что протяни руку и… – Мяу! Глаза раскрылись сами. Как он его не заметил? Серый кот с отливающей, почему-то, синим шерстью, сидел ровно напротив Мэй Ханьсюэ и смотрел снизу вверх глаза в глаза, раздраженно помахивая пушистым хвостом. Казалось бы, такому маленькому коту сложно будет смотреть на такого высокого человека, находясь к нему ближе, чем на метр. Но этот кот справлялся на ура. – Ты кто? Вопрос был глупый и кот, конечно же, его не понял. Или притворился, что не понял, в угоду своей гордости. Какое-то время оба просто молча смотрели друг на друга. Человек сдался первым. – М-м, ладно. Мэй Ханьсюэ решил не тратить больше времени на эту странную игру, стряхнул пепел с сигареты.. и обнаружил, что она уже почти истлела. «Видимо, сама судьба говорит мне, что на сегодня хватит». Затушив бычок об стену, мужчина перевёл взгляд обратно на кота. Но никакого кота там не было. Был лист бумаги. Питерский ветер должен был подхватить, украсть и унести его в свою сокровищницу ещё до того как Мэй Ханьсюэ заметил бы, но лист оставался на месте – только края подрагивали, будто предвкушая как окажутся в чьих-то руках. Мэй думать долго не стал – у него на это не было сил ни физических, ни душевных. Медленно, прислушиваясь к происходящему вокруг, он наклонился и подобрал бумагу – та поддалась так, словно не боролась только что с суровым и невидимым противником. Будто она и лежала там только для Мэй Ханьсюэ. На листе было лишь одно – изображение футляра. «Точно не гитара... балалайка? Нет, слишком необычная форма... подумаю об этом завтра». Странный, загадочный день... Странный, загадочный и крайне хуевый. «Чего еще можно было ожидать?» – устало подумал мужчина. Он перевёл ничего не выражающий взгляд на предзакатное небо. Сунул руки в карманы и тряхнул головой, сбрасывая с неё невидимый человеческому глазу прошедший день, давяще повисший грузом. Пора.