Тигрёночек

Марк волочит за собой остатки перфекционизма, гладя белые рубашки так, чтобы не было ни одной складочки, только теперь это не ради совершенства, а чтобы за своего сойти, чтобы крутиться и вертеться без устали в водовороте госуправления и гулянок и выбраться на поверхность победителем; так и уснул вчера пьяный в чистом, даже не сняв ботинок, а проснулся в похмелье, в холодном поту и с подступающей рвотой. Корпоратив в тесном кругу в честь «покупки» нефтяного завода прошёл на пять звёзд, аж звёздочки до сих пор в глазах мельтешатся. Всегда его с двух бокалов шампанского разносит — всегда он об этом забывает. Вот так отличники и идут во все тяжкие, уже не жаждая обнять землю русскую, но отжимая её по кусочкам: такая лубочная замена любви. Не нужны ему полянки и берёзки, когда честным людям нечего на хлеб мазать; а у него бутерброды с икрой. Не нужны рябинки и ромашки, когда в сокровенном алькове земли чернь дремлет густым золотом. Не стыдно. Попасть в сводку новостей вдрызг пьяным — вот это стыдно. И зачем он подростком рассказывал Журналюге наивные, прозрачные стихи о любви к Родине? Только получил мощный предательский поддых, видя на экране свои косые глаза и слушая запиканные маты. Ему не дружба зачахшая нужна — ему бы только до правды докопаться, а он прямо под Марком и копает. Стыдно быть бессильным, когда в чужом доме выворачиваешься наизнанку, стоя над унитазом. Не железный он и даже не Железных — ни по духу, ни по браку, о котором он дремлет, но которого в природе нет. Но будет когда-нибудь — его усилиями, его президентством. Его любовью. — Ну что, ночка сложная вышла, — говорит он, заходя в ванную. — Ты вообще как? — Да никак, сам видишь. — Я тебе рассол приготовил, дурашка. Обувь-то сними. Багдасаров на стену бы полез от головной боли. Ему снятся васильковые кошмары, основанные на реальности, выцветшей за пятнадцать-двадцать лет. — Гляжу в озёра синие, в полях ромашки рву, зову тебя Россиею, единственной зову. — Красиво. Этому ты у Сашки выучился? — Это он у меня выучился. Мы с ним, знаешь, подружились. Сашка даже хуже, чем Марк: прилизанный, тянет руку выше всех, появляется в местах, куда его не звали, на правах корреспондента школьной газеты; Роман чуть-чуть к нему ревнует. Выпивает залпом, сжимает в руках стакан в желании порезать руку осколками, так хочет пролить собственной крови — не умереть. Не в первый раз так делает, так что Роман знает, что всё это значит, и убирает стакан из рук, другой рукой взъерошивая его волосы. — Что же ты над собой делаешь? Марк в поцелуях, неробких и внезапных, зазря агрессивно страстится, стесняясь нежности, а Рома его одёргивает. — Бросай свои игры притворские. Ты нежнее хочешь. — Сам становится нежнее, целуя его в глаза. — Ты не на собрании чёрт знает что из себя строить… Тигрёночек. Стыдно плакать, когда любимый объясняет, какой ты слабый — нет, Рома его слабым не считает: он сам свою ласковость за слабость принял, увидев, как развалившаяся страна растоптала его юношеские мечты. — Ну-ну, не плачь. — От шёлковых железных поцелуев плачется только горше. — Сожалеешь, что со мной связался? — Я с тобой, Рома, через всю жизнь вяжусь. — Не про то я. Ты ведь в жизни не мечтал делишки криминальные творить. — Я и на кресло президентское не позарился б. Не жалею я, просто больно мне. — Вредно пить тебе, Маркуша. Для глаз вредно. А ещё себя прежнего вспоминаешь. И от оставшегося в себе хорошего бежишь. Разрываешься. Стыдно навзрыд рыдать, сидя у него на коленях. Гордость и выстраданная грусть вцепились в него змеями и душат, что бы он ни делал. — Ты не бойся… Будет всё. Заводы, должности. Президентом будешь. Марк снимает с него очки и ответно целует веки. — Был бы только ты.