***
— Сидишь, — зачем-то хмуро констатировал факт появившийся из ниоткуда Юлар, заняв свободное место рядом с Хейно и ненароком заставив его вздрогнуть. Но, несмотря даже на сам факт реакции, тот даже не посмотрел в сторону одноклассника. В этом не было ни смысла, ни логики: зачем, если есть боковое зрение? А уж о том, услышал ли он Юлара, второй может и сам догадаться. В конце концов, глухим Хейно никогда не был, какие бы теории не выдумывали сверстники, приписывая всё новые и новые заболевания мальчику. — Там солнечно сегодня, — бросив взгляд к окну, произнёс Юлар. Осознав, что вторая реплика внезапно оказалась такой же неуклюжей и очевидной, как и первая, он что-то пробурчал себе под нос. Это показалось Хейно немного забавным, и он даже искоса взглянул на одноклассника, насупившего светлые брови. Заметив этот заинтересованный взгляд больших карих глаз, в которых отражение солнечных лучей игралось красноватыми искорками, Юлар почему-то резко фыркнул, почти по-детски возмущённо: — Я не просто так это сказал, как дурак какой-нибудь, знаешь ли! Хейно слегка наклонил голову в сторону, ожидая дальнейших объяснений. — Мы могли бы выйти во двор, пока тут длинная перемена, — Юлар прикусил губу, ожидая «ответа», и с каким-то едва читаемым воодушевлением заёрзал на стуле, когда увидел, как его молчаливый собеседник начал что-то торопливо выводить в тетради. Эти эмоции вскоре сменились новым недовольством: писал мальчик формулы по физике. — Потом напишешь домашку свою! — не постеснявшись отобрать ручку у Хейно, Юлар встал из-за парты. — Но не хочешь — как хочешь, — пожал плечами он, отвернувшись, хотя заметно было, что ему невообразимо хотелось сказать ещё что-то напоследок. — Один что ли не погуляю? Подумаешь тоже… Чужая ручка громко ударилась о деревянную поверхность и застучала, стремительно покатившись к краю. Хейно не обратил на это никакого внимания. Пару секунд поколебавшись, он встал, ещё раз бросил взгляд в сторону Юлара и шустро направился куда-то вдоль по коридорам, не оглядываясь. — Эй, Хейно, погоди! — только и успел крикнуть вслед Юлар, прежде чем, бросив удивлённым одноклассникам резкое «чё пялитесь?», помчаться следом, едва поспевая за лёгкими и торопливыми шагами мальчика.***
Во внутреннем дворике школы пахло свежескошенной травой. Резко, но свежо и приятно. «Запах смерти», — почему-то подумалось Хейно. Он не был суеверен, но почему-то каждый раз в голове возникала картинка того, как мать, стараясь не покалечить психику маленькому ребёнку, о чьём разуме и так велось достаточно споров, рассказывала истории о том, как всё работает в жизни: кто такой Бог, что есть душа и что происходит с последним вздохом человека. Почему-то уже тогда Хейно казалось: когда Смерть, держа свою огромную жуткую косу, явится перед ним, она будет молчать. Может быть, наклонит голову. А потом они, маленький эстонский мальчик и высокая фигура в балахоне, существующая вне времени и пространства, в безмолвии пойдут — туда, куда уходят люди. Но всё это бред, конечно. Никуда люди после смерти не уходят, нет ни Рая, ни Ада, ни какой-то загадочной женщины-проводницы, расчищающей огромным лезвием дороги туда. Особенно чётко Хейно осознавал это два года назад. Чёрные костюмы, плачущие люди и белое-белое лицо покойника. Покойника. Это казалось странным — называть так друга. Это казалось неправильным, искажённым, фальшивым. Каким угодно, но не реальным. И зачем всё это, если душа бессмертна? Почему всё должно быть так печально, горько и больно? Это не имело смысла. Хейно тогда не плакал. Не плакал и на следующий день. Только больше замкнулся в себе как будто. — О чём ты там думаешь? — прямо спросил Юлар, сидящий на скамейке рядом с Хейно, чьи ноги не доставали до асфальта, отчего тот изредка рассеянно ими болтал. Мальчик осознанно оставил вопрос без ответа, лишь сполз со скамейки, заметив что-то яркое в безвкусной, но довольно милой клумбе, и, подтвердив свою догадку о том, что это фантик от некой сладости, поспешил выбросить его в стоящую рядом урну. — Вот свиньи, да? — проворчал Юлар, но тут же сменил тон на более мягкий: — Ты вообще чем увлекаешься? Хейно задумался. Продолжая вытирать влажной салфеткой руки, он бросил многозначительный взгляд в сторону стоящего рядом белого портфеля. — М. Понятно, — немного удивлённо сказал одноклассник, поняв смысл этого незатейливого жеста. — Я вообще тоже люблю, ну знаешь там, узнавать новое. Не слушай, что там все эти придурки говорят. Ни черта они не знают! Хейно кивнул. — Ну, а кроме учёбы? Может у тебя какое-нибудь хобби мечты есть, пхе, — Юлар заметно волновался по одному богу известным причинам. Сейчас отвечать не хотелось. Но, в отличие от предыдущих случаев, на этот раз отсутствие ответа было бы скорее грубым, чем закономерным, логичным, объяснимым и понятным. Никто не знал, но тонкую грань между невежеством и осознанием бессмысленности, ненужности ответа Хейно улавливал очень хорошо. Пусть, возможно, и по-своему. Конкретно сейчас он точно знал: ответить надо. Опустив взгляд, Хейно вздохнул и затем, подняв голову, беззвучно запел, просто одними губами «произнося» слова какой-то песни в такт мелодии, что звучала только для него, сливаясь с шумом пожелтевшей листвы и отдалёнными голосами сверстников, слышимыми словно через толстое стекло сейчас. Закрыв глаза, он слегка покачивался из стороны в сторону, будто в этом маленьком дворике, окружённом сверкающими на солнце окнами классов, правда играла музыка. Было хорошо и спокойно, и песня была гармонична, и не было на языке и в горле обжигающей сладости ароматных специй. Конечно, всё это грозило треснуть и разбиться в дребезги спустя пару мгновений, вместе с грубым смехом Юлара или какой-нибудь его простовато-грубой репликой о том, что это бред какой-то, но Хейно мало это волновало. Всё же, как можно было в такой чудесный день не петь? Однако издёвок не последовало. Вместо этого, заинтересованно и до забавного удивлённо глядя на Хейно, словно тот правда проявил некий особый волшебный талант, Юлар несмело запел. Слов в его песне тоже не было, но был звук. Он изо всех сил старался попадать в плавный ритм беззвучного пения Хейно, и у него даже почти получалось. В этом было что-то особое, странное, неповторимое, что-то, что может быть лишь между двумя и, возможно, только единожды в жизни. Что-то хрупкое и невесомое. Это была их песня. Нестройная, алогичная, без мелодии, без такта, без слов — но живая. И она продолжала звучать, когда тёплое осеннее солнце скрылось за облаком, когда крошечная ладонь Хейно случайно коснулась грубой кожи, покрытой шрамами, когда ученики начали потихоньку возвращаться в здание школы, когда ни Юлара, ни Хейно уже не было во дворе, когда погас последний кусочек бабьего лета, когда настала зима.