Солнце

      Когда багряное солнце неуклюже заваливается за горизонт, у Шатова открывается второе дыхание.       В груди начинает давить, а сердце заходится в ритме лихого девичьего перепляса. Шатов пальцем по оконному стеклу обводит закатное небо, прикладывает широко раскрытую ладонь к нагретой за день поверхности, прикрывает веки, полной грудью вдыхая запах жжёной травы. Так же вечерами тянуло в ржаном поле, на котором без устали работали материнские загрубевшие руки, когда Иван приходил к ней, чтобы проводить домой. И солнце точно такое же было в этом поле: румяное, раскалённое так, что больно было даже взглянуть. Шатов дышит чаще и ближе льнет к окну, на улицу, где вечерние соловьи щебечут свои незамысловатые трели.       Шатов резко открывает глаза и ловит взглядом кончик шляпы и плаща, скользнувшие в раскрытые настежь ворота.       — Лебядкин-дурак опять не закрыл за собой, — шепчет, снова на мгновение зажмурившись, и отпрыгивает от окна, бросаясь на лестничный пролёт, чтобы перехватить незваного гостя.       В пролёте, как и всегда, дым стоял столбом, нагло лез в ноздри, разъедал глаза, заставляя щуриться. Сколько бы боязливая хозяйка не просила баловаться папиросами и табаком на улице, опасаясь пожара, все без толку. Табачный смрад иной раз протискивался в комнату через щель между стеной и грубо отесанной дверью, заставляя и ночью кашлять от его избытка. Шатов успел только на две ступени спуститься, когда разглядел между балясинами трость и фигуру.       — Вам к кому?       Фигура промолчала, на окрик не повернулась, и Шатов через перила перегнулся, пытаясь разглядеть лицо. Он шагу прибавил, небрежно перехватил трость посередине, переступая через ступень, все ближе подбирался к его мезонину.       — Чего молчите-то? — Иван еще ниже спустился, рукой ощупал пустой карман и схватился за перила, склоняясь вниз. Было темно, свечей не ставили, у Лебядкина дверь была приоткрыта, оттуда лился свет, и Шатов прищурился, вглядываясь в тень, откуда вот-вот должна была вынырнуть та самая фигура.       Половица скрипнула и он отпрянул, признав гостя.       — Вы к Лебядкину? Он напился, вы же проходили мимо, видели — дверь не заперта, — Шатов встал полубоком, нахмурился, недовольно оглядывая мятого и какого-то неказистого Ставрогина. Шляпа надвинута на лоб, плащ распахнут, под ним одна сорочка, не застегнутая на верхние пуговицы, и жилет, низ брюк весь в грязи, впрочем как и ботинки, и непонятно было, где Николай Всеволодович эту грязь вообще нашел — в городе дождя уже неделю не было.       — Нет, я к вам по делу.       Голос дрожащий, с ранее неслыханным надрывом, а во взгляде мертвенная пустота, пугающая своей отчужденностью       — Разве у нас есть с вами дела какие? — Шатов снова его осмотрел, недовольно поджав губы. Подвыпил, быть может? Но тут же, спохватившись, рукой указал на свою дверь, приглашая, — впрочем, заходите, если у вас дело.       Ставрогин как-то нерешительно протиснулся мимо него, рукой придерживаясь за стену, и юркнул за дверь. Было видно, что он будто тревожится, и по тому, как он с оглядкой сел на табурет, не снимая шляпы, и по долгому молчанию, и даже еще на лестнице, Шатову показалось, что он даже боится чего-то, так медленно и с оттяжкой он поднимался, не отвечая на его вопросы, словно не хотел быть узнанным.       Иван притворил за собой дверь и присел на кровать, небрежно застеленную покрывалом. Его гость молчал, уткнулся взглядом в окно, едва колышущиеся занавески и мял в ладонях подол плаща, нервно облизывая губы.       — Чаю принести?       За окном забранилась крикливая баба, и Николай Всеволодович весь как-то даже подпрыгнул, окончательно вводя Шатова в замешательство.       — А у вас есть?       — У Кириллова, у него всегда есть, — он подался было к двери, желая разрушить неловкий разговор, видя, что гость его будто время тянет, — я спущусь, это быстро будет.       — Не стоит. Зря время потратим.       Шатов вернулся на место и отвел взгляд к окну — там на небе уже серая дымка виляла, и чуть севернее шли тучи, обещавшие летнюю ночную грозу. В грозы обычно в его мезонине и глазу нельзя было прикрыть — дождь без устали гремел по тонкому шиферу, а гром такой оглушительный, будто прямо над ушами играют на литаврах. Он в такие ночи особенно беспокойным был, ходил по комнате из угла в угол, будто умалишенный, без конца дергал форточку, высовывая нос на улицу, чтобы поймать кожей капли дождя, скрипел пружинами кровати, ворочаясь с боку на бок. И тем приятнее было утром, когда мелкий дождик, отголосок ночного буйства, перестанет накрапывать, выйти босиком на улицу, полной грудью вдохнуть свежесть, сорвать влажную траву и растереть в ладонях, наслаждаясь ее ароматом до самого обеда.       Ставрогин сдвинулся, и он вынырнул из мыслей, кинув на него беглый взгляд. Тот явно на что-то решился, шляпу снял и положил на край стола, закинул ногу на ногу и откинулся назад, спиной прижимаясь к стене.       — Помните, я вам мозги пудрил два года назад. Веру в Бога проповедовал, ценности исконно русские, а вы смотрели и всему верили, — он косо ухмыльнулся, продолжая глядеть на ковер-заплатку посередине комнаты, нахмурился, словно раздумывал о чем-то, — вы ведь с того самого разговора из кружка вздумали уйти, верно?       — Нет.       Николай Всеволодович деланно удивился, приподняв брови, и совсем как-то плутовато растянул губы в улыбке.       — Не врите, Шатов, я же вас насквозь вижу... Вы потому мне и нужны, что в вас все просто и ясно. Поймите же...       — Я не вру вам. Мне незачем. Сам знаю, что я для вас прост как три рубля. Но если я говорю нет, то значит нет. Я много думал, времени у меня было предостаточно: и в Америке, и в Европе. Особенно в Америке. Ночь лежал и думал про Бога, про наш народ, который тем сильнее, чем особливей наш православный Бог. Про то, что мы народа не знаем, мы барчуки, а навязываем ему что-то, ведём, тащим силой его куда-то, словно он наш бычок на привязи, — Шатов прервался, переводя дыхание, вытер взмокшие ладони о колени и взглянул на гостя исподлобья. — Вот и вы смеётесь, Николай Всеволодович. Вы смейтесь, смейтесь, но я знаю, что Бог есть, и вы тоже верите, просто сами того не знаете.       Ставрогин даже засмеялся тихонько, ухватил грязную чашку, забытую на столе, покрутил ее и, вернув себе прежнюю ухмылку, открыл рот и тут же закрыл его, словно передумал.       За окном громыхнула калитка, послышался разговор, сальные шутки, и Шатов недовольно осклабился. И в окно не нужно было глядеть, чтобы знать, кто позволяет себе подобное невежество.       — В Бога верую, но сам пока ещё не знаю об этом, так вы сказали... Это уже что-то из Кириллова, верно? — он ухмыльнулся, кивнув головой на дверь, и скривил губы, — впрочем, я не о ваших убеждениях пришёл говорить, Шатов. О другом. Вы, когда меня слушали, вы ведь меня за пророка считали, не иначе?       — Много берёте. Из вас пророк, как из меня мужик. Я видел в вас учителя своего, мудрого не по годам, того, чьё каждое слово — истина, истина единственно верная и обсуждению не подлежащая. Я думал, думал о том, как ограничен я был, и как вы открыли мне глаза на мир, — Ставрогин на это улыбнулся, даже как-то по-доброму, как улыбаются детям, сморозившим несусветную глупость, чуть не потрепал Шатова по макушке и подошёл к окну, подперев подбородок кулаком, — вы, Ставрогин, мне солнцем показались! Таким, какое я только в детстве видел.       — Солнцем? Шатов, вы бредите? Я и не знал, что все так запущено было.       Николай Всеволодович хмыкнул себе под нос и прикоснулся щекой к стеклу там же, где ещё на закате Иван лбом коснулся. Тучи не плыли, а бежали вприпрыжку, так что возвращаться ему домой пришлось бы под дождем. Ставрогин помрачнел и про себя решил поторопиться — разговор пустяковый, нечего резину тянуть.       — О давайте! Смейтесь надо мной, Ставрогин, смейтесь! Но я знаю, что стоило бы вам отбросить свои барчуковые заморочки, взглянуть снова на добро и зло, на веру, поменяли бы вы своих богов на единственного настоящего, то какой бы вы стали человек, Ставрогин!       — Бросьте, надоело ваши словоизлияния слушать. Значит, я солнце для вас? Открыл вам глаза на мир тогда? — он подвигал челюстью, так и не отрываясь от стекла, смотрел куда-то между крыш и пожухло-зелёных крон вязов во дворе, почти не моргая.       Шатов моргнул и всем своим существом внезапно понял, что сейчас Ставрогин на что-то окончательно решился. Предчувствие затрепетало где-то между рёбрами, и он присел обратно на кровать, с которой вскочил в пылу своей неумелой проповеди.       Николай Всеволодович молчал, словно слова подбирал, и почти не шевелился, застыв как каменное изваяние. Иван только сейчас заметил, что и волосы его растрёпаны, и сам он без всякого привычного туалета, словно вскочил с кровати после сна и сразу кинулся к нему. Шатов было открыл рот, чтобы задать свой бестактный вопрос, но его прервали, не дав и слова промычать.       — Если вы во мне столь многое увидели, если вы думаете, что у меня есть шанс, что стоит мне... — он недовольно ощерился, словно ему стыдно было за дальнейшие слова, — стоит мне отбросить заморочки, так я сразу стану чистым, народ пойму, добро от зла научусь отличать, а правду ото лжи. То, Шатов...       — Я не говорил, что вы чистым станете, нет, — решительно возразил Шатов, — я только сказал, что вы человеком станете и говорить по-человечески начнёте. Вы не...       — Да замолчите вы наконец или нет!       Ставрогин со всей силы ударил по оконной раме ладонью, так что стекло зазвенело и чуть не пошло трещинами. Отшатнулся от окна, спиной двинулся к двери, затылком прикоснулся к ней, на секунду прикрывая глаза, потёр переносицу.       — Я только хочу спросить вас, Шатов. Если надежда есть, то вы мне поможете? Станете ли вы теперь моим учителем, ибо другого я и не приму? Поедете вы со мной в Швейцарию, в кантон Ури? Будете жить там со мной и учить меня?       Шатов побледнел.       Перевёл взгляд на злосчастное окно, занавески и уже почти исчезнувший отголосок солнца в виде расплескавшегося по небу багрянца.       В голове мысли не связывались, бились о черепушку, желая выскочить прочь из головы, и Шатов как-то запоздало подумал, что лучше бы Ставрогин все-таки не решился на эти слова, лучше бы ему, Шатову, было пойти тогда за чаем, тогда, глядишь, Николай Всеволодович бы и одумался, вернулся домой, не попрощавшись. Ещё лучше бы ему и вовсе тогда не впускать его, спустив по лестнице.       Собрав слова в одно предложение, про себя его несколько раз повторив, медленно осмыслив, Шатов поднял взгляд на Ставрогина, к нему спиной повернувшегося. Он рукой опирался о подоконник, другую руку в карман засунув, глядел теперь на красный угол с одной иконой, подаренной ещё Дашей на прошлую Пасху.       — Ни за что.       Николай Всеволодович обернулся, скривился будто в омерзении.       — Разве вы не без ума от меня, Шатов? Разве не растекаетесь лужицей по полу, стоит мне войти и на вас взглянуть? — он придвинулся ближе, кончиком пальца, указывал ему на грудь, вглядываясь в лицо затуманенным взглядом, — разве мое предложение не предел ваших мечтаний? Разве не хочется вам, чтобы я стал солнцем!?       — Солнца в вас теперь вижу и того меньше, чем раньше, а значит мой ответ окончателен. Никак не пойму, с чего вы взяли, будто я ваш восторженный щенок, который всюду за вами следовать будет, как миленький! Вы меня с кем-то путаете, Ставрогин! — Шатов кинулся к двери, чтобы распахнуть ее и выгнать гостя взашей, но тот схватил его за воротник рубахи, удерживая.       — Точно, перепутал, с вашей же сестрицей и перепутал, Иван Павлович, — он шипел ему в лицо, брызгая слюной, и Шатов застыл в отвращении, глядя на чужой припадок, как-то подмечая собственное бессилие, — но можно подумать, вы от неё многим отличаетесь. Носитесь с моей шуткой, что яйца выеденного не стоит, уже который год, умозаключения какие-то делаете, про Бога и народ говорите, в кружке Степана Трофимовича состоите, слушая либеральную белиберду. Где же ваша логика, Шатов? Либералов за животных почитаете, но ходите к ним на беседы. Меня солнцем кличите, а через мгновение глядите с отвращением. Врёте вы, врёте же. Как соврали в начале разговор про кружок Верховенского, так и сейчас врёте. Вам же хочется, я вижу...       В груди защемило, и Ставрогин сильнее ухватился за ткань его рубахи, дергая на себя, впился губами в чужие, грубо кусая, и промычал что-то невнятное, удерживая дёрнувшегося было Шатова.       — Безумный! Что творишь!? — завопил Шатов, отталкивая его к стене.       Николай Всеволодович глухо засмеялся, запрокинул голову, лицом уткнувшись в ладони. Плечи его тряслись, словно он был каком-то припадке, а смех перемежался с неожиданно нахлынувшей икотой.       — Так значит, твой ответ — нет?       Шатов оказался способен только на кивок, ошеломлённый настолько, что и на ногах сил удержаться не было — приземлился на кровать, не отводя взгляда от безумца в углу.       — Ну и катись ты к черту, Шатов!       Хлопнула дверь, и Иван весь как-то вздрогнул, продолжая смотреть в уже опустевший угол.       На столе лежала забытая шляпа.