Осенние города

Шура приоткрыл глаза, поморщился. За окном по-прежнему стучали дожди, рассыпаясь по мутным стёклам крупным, эфемерным горохом. Нестерпимо ныла спина. Он перевернулся на бок, пошарил рукой по смятой постели и смог-таки нащупать край бессовестно украденного одеяла. Дёрнул, превозмогая дрёму и утреннюю негибкую слабость, дёрнул второй раз — с нажимом. Одеяло, падла такая, не поддавалось. От щелей и окна несло гиблой, пронизывающей до костей сыростью, по квартире полз влажный, отрезвляющий запах дождя. А перестук капель — напротив, утешал, успокаивал. Шура приоткрыл один глаз и удивлённо поглядел по сторонам. Замыленная, застеленная утренней пеленой комната двоилась и опасно пошатывалась. Шура агрессивно потер ладонью лицо. Мир прояснился и облекся в ласкающую душу картину. Левка, нечто среднее между человеком и домашним енотом средней пушистости, сладко спал, завернувшись в то самое одеяло как бабочка в кокон. Шура пару секунд неотрывно глядел на сие безобразие, а потом решил оставить как есть: пусть его. Что уж. Итак, утро официально было начато. Шура наскоро чмокнул торчащий из-под одеяла нос и отправился в ритуальное путешествие по квартире в поисках чистой чашки. Всё-таки, пришлось мыть. Левину. Ритуальный утренний кофе горчил, а от торопливых глотков сводило дыхание и в стремительно пустеющем сознании раздавался приятный, остро пронзающий звон. Привкус был хотя и псевдокофейный, но не мерзкий, напротив. За неимением кофеварки или желанием шаманить над туркой — самое то. Шура покончил с кофе на удивление быстро. Бледно-голубой, полуприпадочный свет падал из окон и полз по кухне, свиваясь в клубок и нетерпеливо пофыркивая. На донышке белой, левиной чашки остался кофейный осадок. Шура ушел в зал, на узкий диванчик, работать, а чашка так и осталась стоять на подоконнике, у заплаканного стекла, чуть расплываясь от пасмурной, сиреневой полутьмы. На чашке были какие-то яркие, немного смазанные принты — азиаты, то ли китайцы, то ли японцы, то ли фиг их там разберёт. Шура не разбирался. Лёва про них как-то рассказывал, сидел по-турецки на стуле, размахивал руками, сыпал именами и мемами... Шура уяснил, что вроде есть какая-то гейская книжка и виновато-оправдательный сериал, про одно и то же, только в одном случае «ебля и стеклище», а в другом — «приключенческая фэнтезня и крепкая-мужская... с намеками». «Тебе самому-то нравится? — спросил тогда Шура, честно выслушав и переварив всю эту тираду. — Девичье же, не?». Лёва подумал и честно ответил: «Не все. Но нравится. Там есть интересные мысли и стоящие персонажи». На том и закончили. Работать с утра Шура никогда не любил — что верно, то верно. Не любил холод, зевоту и пустой желудок, требующий ещё больше крепкого кофе. Но он обладал, в отличие от все того же Лёвы, стальной волей и некими принципами, позволявшими пересилить себя и с агрессивной ненавистью драть работу на кровавые лоскуты. Аккурат к плавно сгорающим "дедам". А потому, он повздыхал о своем, покрутится по комнате, поглядел как плавными голубыми огнями озаряется экран ноутбука, улыбнулся обоям, ткнул пальцем в дурную наклейку «Ня», которую назло присобачил Лева, да и сел за статейку. За окном по-прежнему шел лиловый дождь в кружеве осенних туманов — ничего необычного. На погоду, а может, от очередных сквозняков прихватило спину. Не салют, но жить можно, а уж вкалывать — и подавно. Вкалывать, — гласит народная мудрость, — можно всегда. Особенно, если у тебя херовое настроение. Соскакивать некуда. Лёва проснулся часам к десяти — о, мир трепещи! — и это действительно было неслыханной редкостью. Шура, уже привыкший к явлениям Христа народу не раньше полдвенадцатого-часа, подавился воздухом и строкой. Спящая у него на коленях котяра с обиженным фырканьем соскочила и бросилась прочь. — Шурка! — сонно позвал Лёва, засовываясь в дверь. — Ой, привет. Статья? — Угу — кивнул Шура, бросая косой взгляд поверх ноутбука. — Как ты спал? Шура хмыкнул и защелкал пальцами по клавиатуре. — Холодно, — признался он наконец. — Надеюсь, сегодня ты позволишь мне поспать в тепле, а? Послышалось шлепанье босых ног, и Лева, растрёпанный, розовый и мятый со сна Лева, в черно-белой пижаме с мобильниками на трусах, ввалился в холодную комнату. В одной руке он нес многострадально-азиатскую чашку с кофе, а в другой стаканчик с брекетом рисовой лапши и некоторым количеством смертельно острого кипятка. Шура проследил сию процессию «Гибель желудка» укоризненным взглядом. — Шюричка, — произнес Лёва, каверкая язык и нахально сверкая небесно-голубыми глазищами. — Прости меня. Ты сильно замёрз? Шура состроил гримасу и страдальчески закивал. — Бедный мой, — вздохнул Лёва, отставив кружку и лапшу в сторону. — Несчастный прям!.. Ползи сюда. Жалеть буду. И он с мерзеньким хихиканьем полез обниматься. На груди у него красовался принт с нулевой батареей. Как мило. От Левки несло сладостью теплой кожи, кофейными ароматами и богомерзким соусом с грибами шиитаке. Шура провел носом по кромке виска к уху и вниз, к шее, и ощутил, что балдеет. — Поехали погуляем? — протянул Лёва, причмокивая губами и лениво подтягивая слова. — Мммм, — пробормотал Шура ему в шею. — Родной мой, опомнись! Ты живёшь с журналистом. Я занят... — Рожаешь статью? — перебил его Лёва. — Рожаю статью. — Ну и как? Шура развел руками. — Как видишь. Лёва отстранился. Его синие глаза горели огнем. — Ну и забей, — выпятил он губу. — Поехали, а? Ну Шурочкаааа.... А? Поехали?.. *** Шура всегда был уверен, что он и осеннее небо — это как две аксиомы. Лёва с ним был категорически не согласен. Но что странно, они, Шура и небо, были друг на друга похожи. Оба растрёпанные и мечтающие поспать, оба мерзнущие на ветру и оба замершие в снисходительной полуухмылке. А у Левчика ладонь тонкая и ледяная, прелесть, короче. Пальцы выскальзывали из некрепкой хватки и мелко-мелко дрожали, то ли от холода, то ли ещё от всего, мелко и остро — ну точно удары градинок об стекло. Левчик попросту мерз. Левчику было холодно. Но он держался огурчиком, стараясь не показывать виду, и по-прежнему гордо лыбился во все тридцать два зуба. — Здорово, а? — задорно спросил Левка, подпрыгивая мячиком вокруг замёрзшего и не сильно довольного Шуры. Тот только зыркнул на него из щели между шапкой и шарфом и клацнул зубами. — Лев, мы здесь одни, — глухо зашипел он, покашливая. — В этом парке, у этого озера. А знаешь почему? ПОТОМУ ЧТО, МАТЬ ЕГО, ДУБАК, ХОЛОДНО, ОСЕНЬ. Все нормальные люди дома сидят. С кофейком. В пледе. С тепловентилятором где-то в районе жопы... Одни мы с тобой такие сказочные долбоебы. — О-ля-ля! — воскликнул жизнерадостный Лёва, подпрыгивая и одновременно смачно шмыгая своим красным от холода носом. — Ну все, ловите деда... Дед включился! Фи таким быть, Шурик. "Шурик" поглядел на него возмущенным взглядом, полным сдержанного желания отвесить кое-кому оплеуху. А Левка все шел и шел по песку, высоко задирая колени, шел как бумажный кораблик по луже — гордо и нагло, плюнув на грязную воду и вселенское одиночество. Такие кораблики если и тонут, однажды, при загадочных обстоятельствах, то себе на уме: трагично, страдающе, с запрокинутой головой. Но гордо. Как тонут очень плохие герои в очень хороших историях. Шурику стало больно и грустно от этой прорвавшейся мысли. Захотелось плюнуть на ветер и ломануться вперёд, туда, к мельтешащему Левчику, поймать и держать при себе. И пусть Лёва скакал по-прежнему весело, наматывая на руку ошейник и глупо резвясь наравне со своим стремительно взрослеющим псом, шатко и мило скользил по песку, взмахивая руками как крыльями. Все равно у Шуры перед глазами мучительно потемнело. За Леву всегда было и страшно, и радостно, и тепло. Пускай Шура и живёт "в целом" и смыслом, опираясь на что-то надёжное, а Лёва тянет руки к шаткому и эфемерному, сцеживая в вечность моменты. Пускай... Это не важно. Эти различия никому не нужны. Особенно, им самим. Им важно другое. Шуре, вот например, важно, что у Лёвы золотистые кудри-арбис над ломкой линией плеч, что он одет сейчас в серую толстовку с красными крылышками дьяволенка, пришитыми в районе лопаток, и что он идет по кромке воды как сын божий из Библии. Но вообще-то, он атеист. А Леве важно, что его принимают и любят, что Шура куда старше и разумнее, что додает ему столь необходимую любовь и что насмешливо кривит брови, там, под шапкой и шарфом. Но послушно торчит у этого вонючего озера, не тащит насильно в машину. Знает: ему, Левчику, этого хочется. Шура вдруг понял, что промерз до костей и смертельно хочет курить. — Левушка, — осторожно позвал он. — Как ты там? Не нагулялся ещё? — Не-а! — замахал рукой Лёва, а Шура отметил, что его тонкие кеды мокрые и грязные от песка, а цепь свисает до самых колен, колыхвется из стороны в сторону как змея-недоросток. — Ты чего, Шур? А котеньки? Ах да. Точно. Лёва и правда часто ходит сюда кормить бездомных котят, что вывелись в щели между фанерой и каменной стенкой хибары. Котята лупают гнойным глазками тихонько пищат, плачут. Они грязно-рыжие, тонкие, брошенные детки-сироты. Левка жалеет их, кормит, пожертвовал старый шарф и поеденный молью плед. А Шура... что Шура? Он носит кулек с "котячьей гуманитаркой". Всё справедливо. — Лёва! — крикнул вновь он. — Живо сюда! На минуту. И когда Лёва приблизился, он буквально насильно пихнул его в складки пальто, затянул на все пуговицы и укутал в широкий, пропахший сигаретами шарф. А заодно уж, обматерил с трепетной нежностью. — Сдохнешь же потом от простуды, ебоша! Лёва повернул к нему розовое от ветра лицо. Нос у него действительно покраснел — красный-красный, как сигнальная лампочка. Помереть можно от смеха. Левка радостно засмеялся. А глаза у него были синие-синие, как небо от разлома и света, полные неуверенной, теплой признательности. — Не сдохну — широко улыбнулся он. И зарылся своим отличившимся носом в изгиб чужого шарфа на собственной шее.