Драгоценные оковы

Теперь он знает, какова на вкус паранойя, как мягки и противны ее плавно накатывающие объятия, как ноют измотанные судорогами напряжения мышцы вдоль хребта. Теперь Лошало жалеет о том, что все так быстро и просто закончилось, смакует на языке послевкусие явных недосказанностей, думает, что в любую минуту это подозрительное затишье может смениться подлинным шквалом последствий, одновременно боится их до липкого сквозняка под сердцем и облизывает сохнущие от жара губы в предвкушении. Неизвестность выводит его из себя. Тончикова кепка давно съехала набекрень, он словил абсолютную гармонию со стареньким скрипучим диваном, острыми коленками Лало и парочкой тонких подушек, развалился посреди всего этого добра с банкой пива в расслабленных пальцах и уставился в рябой экран телика. Поправлять ее он не торопится. Внешняя безмятежность лидера Штанов настораживает еще сильнее: кому как не Лало знать, что Тончик — это один сплошной вертлявый оголенный нерв, с целой кучей мелких компульсивных привычек и постоянной потребностью чем-то занять руки. Или на него это находило только в присутствии цыгана? А почему, в таком случае, перестало сейчас? Тончик меланхолично отпивает из банки, бескультурно сюрпает, демонстрируя полнейшее отсутствие заинтересованности в сюжете передачи. Лало шокирует тот факт, что все его знания о Тончике теперь опасно зашатались на своих позициях и густо поросли плесенью сомнений. Залезать к нему в голову и пытаться уловить отголоски мыслей и эмоций, откровенно говоря, стремно. Черт его знает, что там творится. Есть во всем этом какая-то фальшивая нотка: молодой лидер преисполнился необъяснимого спокойствия ровно тогда, когда имел все права распсиховаться, заставить цыгана пояснять за ведьмовские фокусы, ну или хотя бы сверлить подозрительными взглядами в спину и подкатывать с вопросами из серии «Ты ничего не хочешь мне рассказать?» — Лало. — А? — Хорош колупать ногти у меня над ухом, не слышно ни хрена. Цыган старательно уговаривает уняться взбрыкнувшее в очередном припадке паранойи сердце, сколько можно, он действительно ничего не заметил в ту ночь, или же мучает его нарочно? Поводья самоконтроля строптиво выскальзывают из метафорических рук, ведь Тончик цапает его пальцы, пачкаясь в шелухе ободранного черного лака, путает их со своими, так, что и не пошевелишься, не поставив его в известность. Жест, который должен быть успокаивающим, только добавляет натянутым до звона нервам остроты. Ногти его и правда в ужасном состоянии — самый незаметный способ куда-то сбросить напряжение последних дней, дурацкая детская привычка, долгие годы проведшая в забвении, однако внимательность Тончика он недооценил. Это, наверное, издержки их профессии: инстинктивно обращаешь внимание на всякие мелочи, малозначимые жесты, за которыми в любой момент может последовать удар кастетом в висок или насмешливо уставившееся прямо в лоб дуло пистолета, ловко вытащенного из-за пояса. Тебя не обойдет это стороной, даже если ты не особо блещущий интеллектом дворовой хулиган в спортивках. А может, наоборот: чем меньше отвлекаешься на всякую заумную муть, тем лучше у тебя с инстинктами? Лошало замечает, что статичная поза все-таки его разморила, только когда металлический холод одного из обвивших изящные фаланги колец начинает ползти куда-то вниз. Он смотрит непонимающе несколько секунд, картинка перед глазами никак не желает превращаться в связную информацию, как в кино, когда ненадолго отвлекся от фильма и потом никак не можешь догнать, что там на экране творится. Эфемерно звякает уже второе кольцо о пошарпанную поверхность низкого прикроватного столика. Выцарапанные вручную на мягком металле символы-обереги врезаются в мысли тревожными яркими следами. Очень редкое зрелище — сбитый с толку цыганский колдун, и Тончик определенно доволен собой: не прогадал, нашел идеальный момент и способ, чтобы доебаться, а ведь с таким хитрожопым чертякой это ни разу не плевое дело. — Ты что творишь, Анатоль? В интонациях Лало настороженность и, возможно, даже толика испуга, глазами-колодцами колдовской черноты все пытается зацепить чужой взгляд, и весь он в целом напоминает потревоженного уличного кота — разве что усами не дергает и хвостом по бокам себя не хлещет. Стягивая третий перстень, Тончик думает о том, что не удивится, если цыган зашипит, а то и вцепится ногтями в морду, но тот пока что надеется обойтись человеческим диалогом. Зря, потому что Тончика таким не проймешь. — А че? Действительно, че? С ответом Лало не находится, просто не представляет, как выразить словами приступ удушающего страха, стягивающий горло все туже с каждой снятой чертовой цацкой. Он так к ним привык, так давно не снимал их, что резные знаки на блестящих боках почти стерлись, и тем не менее не утратили своей силы. Тончик приподнимается на локте, целует за ухом, все еще небрежно, неуклюже, но с таким жаром, который все перекрывает — в том числе и щелчок расстегнутой серьги на другом ухе. Тысяча самых пакостных цыганских проклятий на его бестолковую голову. Грозди золотых украшений, помимо того, что ужасно нравятся Лало, выполняют еще и кучу практических функций, от банальных, вроде приманивания удачи или защиты от сглаза, до более сложных, как, например, повышение точности гадания и накопление магической энергии. Тончик топит в чередующихся прикосновениях рук, губ и языка, бесцеремонно завладевает вниманием, заслоняет обзор, нахальный, настойчивый, рядом с таким лидером Штанов тяжело дышать, тяжело продолжать различать пол и потолок, особенно когда он вдруг изворачивается, оказываясь сверху, вжимает в жесткий диван. Лало едва успевает почувствовать, как массивное золотое ожерелье перестает давить на грудь. — Анатоль.. Некоторые из них призваны сдерживать излишне явные проявления силы самого цыгана. Тончик по одному освобождает смуглые запястья от груза тонких браслетов, чтобы взамен обвить их собственными пальцами, сжимает грубовато, с жадностью мальчишки, дорвавшегося до чего-то запретного и притягательного. Без своих побрякушек Лошало чувствует себя более обнаженным, чем без одежды, лишенным подстраховки, и слишком, слишком свободным — он боится самого себя, того скрытого лица в темноте подсознания, которое облизывается хищно и вожделенно, того себя, которому снятие ограничений нравится. Рядом с этим Лошало находиться небезопасно. Ладонь Тончика с нажимом скользит вниз, вдоль ксилофона выпирающих ребер, вдоль напряженных до дрожи мышц живота, через впадину меж костями таза, сминает ткань тонких свободных шаровар на стройном бедре, стягивает с лодыжки последний золотой браслет.. — Анатоль! — Да заткнись ты, епта, че те бля не нравится? Лало сглатывает тяжело, ему все нравится, черт возьми, как же ему все нравится, и нежная хватка раскрасневшихся губ над ключицей, и вольготно гуляющие по уже обнаженной груди руки, и то, как нахальный лидер уличной шпаны отобрал у него контроль над самим собой и присвоил себе. Понимает ли он, что творит, осознает ли опасность, которой подвергает себя? Цыган плотнее сжимает веки, не самая удачная поза для мистических откровений, однозначно. Не видит — чувствует, как Тончик неопределенно передергивает плечами, так и не дождавшись внятного ответа, как сгибается, целуя то, до чего не успел добраться раньше, внутри у Лало все кипит необузданным восторгом, понукает безотчетно двигаться навстречу, пепел взмокших, растрепавшихся волос липнет к щекам, как посреди дикой пляски в опасной близости от жара костров. Довел, маленький выебонистый паршивец, до ломоты в тесно прижатых друг к другу коленях, сволочь бесстыжая, и ведь сам его научил, проклясть некого за эту форменную пытку. Костяшки у Тончика вечно ободраны о чьи-то рожи, а крепкие пальцы то и дело норовят сжаться в кулак, но кто бы знал, как трепетно, томительно неторопливо они могут пройтись меж ягодиц, Лало вот знал, и все равно каждый раз обмирал от нахлынувших ощущений, и сейчас он не выдержал — вцепился в скользкую ткань олимпийки, надрывно, просяще ахнул, сквозь горячий туман, застилающий глаза, разглядел лицо Тончика — по обыкновению рдеющее румянцем по самые уши, опьяневшее от вожделения, но без малейших признаков страха, будто и не смотрит он в два багровых, кровью напитавшихся омута глаз колдуна, не замечает клубов заполонившего комнату лилового дыма, не слышит ворочающихся по углам шепотков загубленных им душ. Видел, цыган расплакаться готов от облегчения, все видел, все понял, и несмотря на это здесь, а не сбежал к бабке в Саратов на своей понтовой девятке! — Если ты сейчас остановишься, клянусь, Анатоль — я душу из тебя вытрясу! — Базара ноль. Не к месту тянет истерически расхохотаться, пацанские принципы, оказывается, настолько могущественны, что не позволяют зассать даже перед актом соития со стремной ведьмовской ебенью, куда там таинственным высшим силам и госпоже фортуне! Лало давится хриплым, гортанным смешком, и тут же срывается на стон, ощутив проникающую ласку скользких от слюны пальцев. Это тоже смешно — Тончик заботится о нем даже теперь, даже зная наверняка, что трахается не совсем с человеком, затягивает прелюдии с присущей ему романтическо-юношеской воспитанностью, непонятно как протащенной сквозь годы бунтарства и вылезающей наружу только в такие минуты, очаровательно, но не совсем к месту — цыган и без того уже весь извелся. — Что ж, раз тебя такое не смущает.. Для него настоящего, для него — для хранителя табора, для колдуна, выторговавшего у богов сверхъестественную силу и скорость, выпутаться из тесных, раскаленных объятий, опрокинуть Тончика на спину и оседлать его, широко разведя ноги — дело одного усилия, одной секунды, шальной мысли достаточно, чтобы заставить раздразнившего его мальчишку взирать снизу вверх с обожанием, близким к поклонению. Смуглая рука, непривычно легкая без золотых оков, нетерпеливо лезет за отворот тончиковых спортивок, достает истекающий смазкой, набухший вожделением член, проталкивает его меж ягодиц — Лало переполняет безбашенная, необузданная энергия, присущая всему его племени, он любит со страстью пожара, танца, он стонет громко и бесстыже, начиная двигаться. Тончик в ахуе, несомненно, от таких приколов, но всецело их одобряет, ему нравится такой Лошало — грациозный и строптивый, не скрывающий того, как ему хорошо и как ему мало, обжигающий разгоряченной кожей, требовательно раздвигающий бедра, страшный, растрепанный и похотливый, как черт. Он и в самом деле шипит, когда ладони Тончика, сжавшие крепкие ягодицы, мешают ему опуститься, и не то чтобы лидер Штанов не просек с первых же секунд, какого темпа жаждет Лало — все он просек, просто знает, что блядскому колдуну совсем снесет крышу от продолжения их извечной игры в соперничество еще и в постели. И, естественно, не ошибается. Глаза Лало — кипящая кровь, жмурятся от удовольствия и множатся, вспухают на руках и спине алыми разрезами со смоляными каплями зрачков, все как один подернутые патокой экстаза, зрелище жутковатое, но Тончику заходит, он рывками натягивает гибкое, беспокойное тело цыгана на себя, сцеловывает с пересохших, искусанных губ свое имя, спутывает их языки, чтобы не отстранился, даже если захочет, чтобы чувствовать, как судорожно подергиваются мышцы его живота. Тончика слабо колышет, что этот мистический чудила может с ним сотворить при желании, потому что все его желания сейчас совершенно точно вертятся вокруг одной конкретной тончиковой части, ну и сам он тоже вертится, ага, и вот это — подлинный контроль, не то, что заковыристая вязь непонятных значков по золотым цацкам. В момент оргазма ему кажется, что он чувствует присутствие Лало в своей голове, будто тот решил достигнуть единства на всех уровнях разом, ну и черт бы с ним, нормальные пацаны не стесняются своих мыслей, особенно если они и без того у них на лбу написаны. Кончает цыган более чем экспрессивно, закатывая все свои багряные глаза разом, выгибаясь самозабвенно, а этот стон — неимоверно искренний, восторженный до безрассудства — еще долго будет преследовать Тончика во снах. Лишь бы соседи ментов не вызвали, лениво думает Тончик, запихивая разом растерявшего все свои нечеловеческие черты Лошало к себе под бок, обнимая угловатые плечи, путаясь в жестких кудрях. По крайней мере, в ближайшее время. До тех пор, пока он не наваляется вдоволь, не дотащится до ванной, не выкурит пару сигарет и не напялит на цыгана все его ебучие побрякушки — только затем, чтобы как-нибудь потом снова снимать их по одной.