На всю оставшуюся жизнь

      Она уходила в темноту с ровной и гордой спиной, стиснув окровавленный меч в не по-женски мозолистых руках. Она уходила, оставляя всё своё прошлое, всю себя. Оставляя ещё живую мать и умирающего отца. Она уходила…       Когда они с Дунканом выбрались из поместья, лес пахнул им в лицо теплотой, влагой и тем непередаваемым запахом из гниющих листьев, только прошедшего дождя, сочной молодой зелени и цветов. Падающие с листьев хрустальные капли размазывали кровь и копоть по лицу и доспехам. Где-то вдали пела синица.       В груди мерно бился колючий кусок льда.       — Здесь недалеко небольшой горный ручей, нужно смыть кровь, если мы хотим выбраться незамеченными, — Арли даже не взглянула на спутника; меч с негромким лязгом лёг в ножны.       Дункан смотрел на идеально прямую осанку леди Кусланд и молча двигался вслед за ней. С утра — ребёнок, вечером — воин, ночью — женщина без прошлого и, возможно, без будущего. Дункану оставалось только надеяться, что её сил хватит, чтобы пережить Посвящение. Он бы хотел пожалеть эту женщину, да не мог: если Мор не остановить, то жалеть будет некого и некому. Да и мало у кого из Стражей не осталось за спиной выжженного прошлым пепелища.       До ручья они добрались действительно быстро. Арли тут же, не оборачиваясь, принялась снимать доспех. С лязгом железных пластин и шуршанием кожи он упал бесформенной грудой ей под ноги; послышался тихий всплеск воды. Полная луна холодным блеском струилась по поверхности ручья, тонула в густых лесных тенях. Дункан раздумывал недолго — снял доспех, оставаясь в поддоспешнике, уселся у самой кромки воды и стал оттирать кровь песком и жёстким осотом. От холодной горной воды пальцы сводило судорогой.       Они были достаточно далеко от замка, чтобы не слышать крики о помощи, лишь видеть оранжевое сияние где-то над верхушками деревьев.       Костра они не разводили.       Арли вышла из воды так же молча, как и вошла, она стояла совершенно обнаженная, и даже в темноте леса было видно, как её сотрясает дрожь: то ли от холода, то ли она наконец дала волю чувствам.       Дункан лишь молча продолжал очищать броню.       Перед рассветом лес тёмен, как самые далёкие лабиринты Глубинных троп, как самые чёрные людские души. Они шли почти на ощупь. Ориентироваться по звёздам было сложно из-за густых крон дубов и вязов, но всё же возможно.       Утро наступило холодной серостью, тускло-жёлтое пятно солнца невыразительно выплыло откуда-то из-за горизонта, когда они вышли к широкому тракту.       — Вряд ли Хоу позволит нам ускользнуть так просто. Свидетелей таких преступлений не оставляют в живых, — голос у Кусланд надтреснутый, глаза красные и совершенно сухие.       — До Остагара больше двух недель по трактам. С людьми Хоу на хвосте и того больше, — задумчиво сказал Дункан.       — Они ищут двоих: Серого стража и сбежавшую с ним женщину, — сказала Арли и посмотрела своими пронзительно-синими глазами.       — Что ты хочешь сказать? — Дункану показалось, что он уловил ход её мыслей.       — Здесь недалеко деревня. Время ещё слишком раннее даже для выгона скота в поле. Наверняка мы сможем разжиться обычной одеждой. С доспехами придётся что-то решать — слишком громоздкий багаж у путников вызовет излишнее внимание.       — Сначала раздобудем одежду, потом будем думать об остальном. Я обещал твоему отцу, что люди Хоу не достанут тебя.       Воровать Арли ещё никогда не приходилось. И в этот раз тоже не пришлось: для человека своего роста Дункан был очень бесшумным и ловким и действовал, как профи. А когда на постоялом дворе, где они купили простенькую еду в дорогу, Дункан ловко срезал кошелёк у крайне неприятного купца, сомнений в его прошлом у Арли не осталось. Но говорить о том, что она что-то видела, не стала. ***       Колючий кусок льда в груди медленно покрылся густой чёрной ненавистью. Она горела яростным пламенем, била набатом в висках: “месть, месть, месть”... Арли чувствовала, как тьма погружает её на дно — холодное, мёртвое, одинокое.       Впервые она заплакала той ночью, когда замок предков остался далеко позади. Ночевать пришлось в старом сарае на куче соломы — и только в столь любимых дамами при дворе романах подобные места овеяны ореолом романтики — её тело сотрясалось в немых рыданиях. Короткие ногти скребли грудь, словно в попытке вырвать собственное сердце, которое разрывало от боли и ненависти.       С утра Дункан увидел искусанные, изодранные ногтями до глубоких ран ладони. Она аккуратно пыталась взять свои вещи, не потревожив их.       — Арли, — впервые он позвал её по имени.       Она подняла на него свои синие, как предгрозовое небо, глаза и что-то случилось. Дункан видел слишком многое, слишком многое пережил. Но та пронзительная секундная беззащитность, что промелькнула в её глазах, задела что-то забытое, что-то казавшееся выжженным в душе много лет назад.       Её ладони не были ни маленькими, ни нежными — руки воина, в грубых мозолях от тренировок, но они всё равно были крошечными в его ладонях — белая почти прозрачная кожа на смуглой и бронзовой. Она не проронила ни слова, пока едкая резко пахнущая мазь впитывалась в кожу, лишь смотрела, в то время как Дункан пытался не дать своей душе утонуть в этой неизбывной синеве.       Вечером у костра, где-то в лесах между потерянным прошлым и Остагаром, Арли смотрела на блики пламени на лице Дункана. И впервые с момента смерти семьи позволила себе думать о чём-то ещё, кроме мести.       — Каково это — быть Серым стражем? — спросила она внезапно даже для себя.       И пока Дункан рассказывал ей истории давно прошедших времён, сердце — глупое, неподконтрольное, израненное — ныло, но в этот раз вовсе не от боли. ***       Из-за боязни погони и наёмных убийц они выбирали самые длинные тропы, самые уединённые места.       Каждый день с рассветом её поднимало желание мести, гнало вперёд, к Остагару, змеями жгло, растекаясь злобой по венам. И тем удивительнее было однажды почувствовать, что внутрь, в самую чёрную густоту концентрированной ненависти, проникло тепло.       Тепло от широких грубых ладоней, что нежно втирали лечебную мазь в её израненные руки; от сети тонких морщинок у глаз, когда Дункан улыбался ей вечерами у костра (у отца были почти такие же); от карих до оранжевых бликов глаз, когда он смотрел на неё.       Эта светлая невыразимая теплота свернулась под самым сердцем, изъеденным жгучей ненавистью и болью. Арли с удивлением осознала, что искусанные до крови губы, кровоточащие от впившихся ногтей ладони, сотрясающие её по ночам рыдания — не единственное, что может быть в хаосе происходящего. И это было слишком внезапно. И этого было слишком много. Было ли это предательством погибших? Могла ли она позволить себе роскошь чего-то ещё, кроме кровного долга? Сердцу, в отличие от разума, было плевать, оно уже тянулось к свету и теплу, к тому, что могло придать смысл жизни после мести.       Арли вдруг показалась себе совсем юной и глупой. Мечтательницей, над которыми всегда снисходительно посмеивалась. “Ледышка” — так прозвали её дочери соседних баннов. Но эта глупость соседских девиц никогда не задевала её сердца. И теперь, глядя в глаза мужчине, который превратил мерно бившийся в её груди осколок льда в раскалённое до белизны месиво, Арли думала о том, что не знает, как рассказать ему о своих чувствах. Нужна ли ему она и её нелепые, не к месту, чувства, проросшие из выжженной хаосом и ненавистью души?       “Успокойся, прекрати, глупое сердце!” — шептала она, как заклинание.       Будто бы это могло помочь… ***       Тонкий стан, бесшумные шаги, шёлковая тьма волос, бесконечная глубина океана глаз — вся Арли Кусланд состояла из красоты, что присуща молодости.       Когда закатное солнце захлёбывалось красным, растворяясь кровавыми бликами в волосах; когда холодная сталь луны обнимала её лицо, высвечивая кожу до белизны; когда прозрачные капли холодных лесных ручьёв блестели на ключицах бриллиантами; когда оранжевые блики огня терялись в пронзительно синих глазах — каждый раз Дункан хотел прикоснуться.       Сердце, что уже забыло как это — любить, глухо билось о рёбра, а он даже не знал, переживёт ли Арли Кусланд Посвящение. И ему было страшно. Как никогда раньше.       Орден отберёт у неё право на счастливое будущее, так имел ли Дункан право просить чего-то ещё? Любви… ***       Когда липкий удушающий кошмар облизывает её лицо, хватает ледяными руками внутренности, тёплые руки Дункана вырывают её в темноту и духоту летней ночи. Она смотрит в его обеспокоенное лицо и решается. Потому что до Остагара остаётся всё меньше, потому что сердце бьётся так заполошно, потому что она боится, что завтра не наступит. Арли тянется к нему всем телом, прижимается сухими, потрескавшимися губами в неумелом поцелуе, дрожит, как в лихорадке. И Дункан не отталкивает. Лишь выдыхает, словно облегчённо, и учит её поцелуям. И не только.       Крестьянская рубаха не может скрыть ни разворота его плеч, ни жгутов мускулов, ни жара тела. Арли хочет прикасаться к нему, смутные, непонятные желания затапливают её, как переполненная река затапливает берега. Кончики пальцев у неё всё ещё ледяные, поэтому Дункан чуть вздрагивает, когда она запускает руки под рубашку (или не поэтому?)       — Арли, — голос у него низкий, хриплый.       И она готова отдать душу за то, чтобы он произносил её имя так всю ночь. И всю оставшуюся жизнь.       На всю оставшуюся жизнь — это короткая неделя при Остагаре, где им остаются только долгие взгляды, лёгкие касания и украденные у неизбежности минуты наедине, когда спят даже чуткие стражники у палатки короля.       На всю оставшуюся жизнь — это до горящего на вершине башни костра.       На всю оставшуюся жизнь — это до пробуждения в хижине ведьмы.       На всю оставшуюся жизнь — это на несколько мгновений дольше, чем “никогда”.