Мое имя — твой страх

— Дазай-сан, простите, мы закрываемся, — голос официантки достиг его, словно сквозь толщу воды. Он посмотрел на часы — действительно, уже девятый час. Он что, просидел здесь все это время? Дазай обворожительно улыбнулся и размял плечи. — Нэму-чан, как насчет прогуляться по набережной сегодня вечером? — официантка виновато потупила взгляд. — Дазай-сан, простите… Нам всем запрещено соглашаться на двойное самоубийство, распоряжение директора, сами понимаете… — она продолжила мямлить что-то извинительное, но Дазай уже потерял к ней интерес. Он еще раз подтянулся и встал из-за стола. — Пока, красотка, — и направился на второй этаж, в офис агентства. Возвращаться в холодную, влажную квартиру с каждым днем становилось все тяжелее. Благо, в агентстве всегда было полно работы, о которой Дазай раньше и не подозревал. Куникида в первое время даже интересовался, не заболел ли он чем-нибудь, что объяснило бы его повысившийся интерес к документации, но Дазай каждый раз виртуозно уходил от ответа. Он не был болен. Просто в его доме поселился нежелательный сосед. Итак, у него оставался десяток отчетов, требующий редактуры, и вся ночь впереди. Дело о человеке-таракане? Это еще что за бред. Записано со слов семьи потерпевшего, утром обнаруживших, что отец семейства исчез, а на его кровати лежал огромный мадагаскарский таракан. Йосано-сан не смогла привести его к прежнему виду, и было решено оставить таракана на правах сторожевого… Кенджи, как обычно, не заморачивался. Так, следующим идет идеальный отчет Куникиды, его можно сразу отложить к готовым. Дазай посмотрел в окно, на поднявшуюся над Йокогамой луну. Она необъяснимо напоминала ему о Мафии, о ночных посиделках в «Люпине» и о всяком прочем случившемся говне, о котором не хотелось бы вспоминать, но не получалось забыть. Мори бы несказанно удивился, увидь он, как Дазай возится с чужой писаниной. Дазай недовольно зажмурился. Возвращаться он не будет, неа. — Дазай-кун, — директор образовался сзади бесшумно, положил сухую длинную ладонь на плечо, но тут же убрал, будто ему было неприятно. Дазай знал, что это просто старая привычка, но обидно все равно стало. — Если тебе нужна помощь, ты всегда можешь обратиться лично ко мне или к кому-нибудь из агентства. — Спасибо, Фукузава-сан, — Дазай улыбнулся. Выглядело жалко. Становилось еще более жалко от того, что и он сам, и директор понимали, что Дазай врет. — Обращусь, если понадобится. — Я собираюсь уходить, — Директор привычно поджал губы. — И закрываю офис. — О, — Дазай постарался ничем не показать, что огорчен. — Хорошо. Пока директор проверял, везде ли выключен свет, он навел на столе порядок и накинул пальто. Из здания они вышли вместе, но у поворота попрощались и пошли в разные стороны. Дазаю нравился директор за его немногословность и уравновешенность, временами он даже напоминал ему Одасаку, но Дазай гнал от себя эти мысли всеми доступными способами. Сейчас он тоже решил прогуляться, проветрить голову и, наконец, решить, что ему делать дальше. Нельзя все время убегать, даже если его преследовал непостижимый древний хаос. Он направился к набережной: не задерживаясь, прошел сквозь вечно неспящий Чайнатаун, пестревший разноцветными огнями, от которых начинали слезиться глаза, и вышел к Минато Мирай через ворота Дракона. Космо Клок вдалеке застыл неуклюжей металлической громадой, подсвеченной фонарями со всех сторон, сейчас, когда его отключили, он рождал в душе смутное беспокойство, но Дазай списал это на нервное перенапряжение последних дней. Колесо обозрения уж точно никогда не стало бы тянуть к нему свои холодные металлические перегородки, дребезжа и покачиваясь, как в фильмах ужасов. Хотя, если бы оно сошло с оси и, покатившись, расплющило его в лепешку, Дазай бы не стал особо возражать. Такого не случалось за всю его жизнь и не случится еще лет пятьдесят. С моря веяло прохладой и солью, а волны меланхолично колыхали налипшие за день на бетонные сваи моста уже высохшие водоросли. Дазай оперся на парапет, наблюдая за редкими парочками, которые не нагулялись за день, и впервые за неделю вдохнул полной грудью. Такая жизнь не совсем плоха, если подумать. И если на пару минут отвлечься и представить, что его жизнь не представляет собой ежесекундный ужас с самого его рождения. Все познается в сравнении. Когда он работал с Чуей, он не мог представить ничего хуже, но вы поглядите, беда пришла, откуда не ждали. — Эй! — туши сомнительного вида Дазай приметил еще на подходе к набережной. — Есть че закурить? — Извините, не курю, — Дазай вежливо улыбнулся насквозь пропитому молодчику и вновь погрузился в свои мысли. По всему выходило, что Лавкрафту от него ничего особо и не нужно. Только скрасить время? Он еще раз с ужасом заметил, что может в совершенстве предсказывать действия людей, ход их мыслей, но совершенно не представляет, что творится в мозгах у существ, подобных Лавкрафту. И вообще, есть ли у него мозг? Отвесив, не глядя, оплеуху подобравшемуся сзади мужику, он еще раз ощутил бренность бытия. Мужик застонал и осел на асфальт, зажимая сломанный нос, а его приятели мигом подобрались. — Да ты хоть знаешь, с кем имеешь дело? — давешний заводила снова подал голос, на этот раз звучащий не так уверенно. — С кем? — заинтересованно ответил Дазай. Они бы, конечно, огребли вне зависимости от ответа, но больно было интересно, кто же на этой неделе мнит себя господином ночной Йокогамы. — С Портовой Мафией! Деньги и телефон, быстро, иначе подпорчу личико, — в руке его блеснул нож, а Дазай про себя удивился подобной наглости. — О, яяяясно, — протянул он, округляя глаза и приложив ладонь к лицу. — Плохо вас Чуя муштрует нынче, раз за разбой взялись. К сожалению, денег нет, а телефон мне нужен для того, чтобы звонить больной матушке, вы знаете, у нее с сердцем проблемы, если еще и я пропаду, у нее ж инфаркт случится и все, поминай как звали… Вот вы бы хотели, чтобы ваша матушка через Сандзу раньше срока переправилась? — Обратился он к корчащемуся на асфальте мужчине. Тот что-то невнятно промычал в ответ, скорее всего, матеря Дазая на чем свет стоит. И не было ему никакого дела до больной матушки. — Ты нам зубы-то не заговаривай! — снова начал главарь, и на лице его была написана такая ярость, что, будь Дазай помоложе, он бы впечатлился. — И начальника не трогай! И так ему всю кровь выпил, блядина подзаборная. Он сплюнул на тротуар, будто сам факт того, что он вынужден общаться с таким, как Дазай, вызывает у него рвотные позывы. — А, так у вас, ребятки, ко мне личные счеты, — нехорошо ухмыльнулся тот, засовывая телефон в карман пальто. — Так бы сразу и сказали. Только сильно не бейте, я боли боюсь. Он поймал запястье с нацеленным на него лезвием и отвел в сторону, выворачивая чужую руку. Нож со звоном отлетел в сторону, и Дазай резко врезал главарю ногой в пах, не отпуская его запястье. Чужое плечо неприятно хрустнуло, мужчина сложился пополам, подвывая на одной ноте, но Дазая в данный момент волновало совсем не это. Сзади было подозрительно тихо. И что-то подсказывало, что лучше ему не оборачиваться. Несколько томительных секунд он размышлял, стоит ли ему побежать, мысли вяло текли патокой, а время, казалось, загустело так, что его можно было резать ножом. Дазай слишком хорошо знал это ощущение. — Господи, да заткнись ты уже, — прошипел он все еще воющему главарю, медленно отходя от парапета и стараясь не делать лишних движений. Сзади забулькало, забурлило с тихим шипением, и Дазай с ужасом понял, что это море. Море поднималось, выходило из берегов, темные волны бились внизу, грозя выплеснуться на набережную, и подступали, подступали неумолимо и безжалостно. Очнулся он, только когда волны, просочившись сквозь парапет, как подтаявшее желе, коснулись носок его туфель. Море не выплескивалось — оно вываливалось из берегов, мазутом растекаясь по асфальту, и все придвигалось, обступая Дазая со всех сторон, ластясь к нему с ленивым урчанием. Главарь сзади снова заорал, но уже как-то обреченно, с надрывом, и Дазай, обернувшись, с ужасом обнаружил, что море заливается ему в глаза и уши, раззявленный в панике рот, пожирая изнутри и снаружи. Оно подобралось к нему сбоку, оплетая, будто коконом, черной копошащейся пленкой, разъедало кожу с отвратительным скрипом, дробило кости и утробно похрюкивало, будто сожрать нескольких человек посреди густонаселенного города было для него обычным делом. Когда вопль булькающе оборвался, а тело — еще горячее — море окончательно поглотило с хрупающим звуком, только тогда Дазай нашел в себе силы оторвать, наконец, ноги от асфальта и медленно двинуться вверх от набережной, вглубь города. Море за ним не последовало. Лавкрафт следил за ним все это время. Прятался в вечерних тенях — Дазай передумал и машинально выбрал более освещенную улицу, – стучался в окно офиса вместе с ветками старой сливы даже в безветренную погоду, смотрел на него глазами проносящихся мимо случайных кошек, скользил под бинтами, совсем рядом с кожей, дышал с ним одним воздухом и пил одну воду. По телу побежали мурашки. От него нельзя было уйти. И, если Чуя не смог расправиться с ним в первый раз, то во второй у него точно ничего не выйдет. Лавкрафт учился — Дазай знал это, — и сейчас шансы на избавление от него катастрофически быстро стремились к нулю. Если бы на месте Дазая был Куникида, он бы порадовался, что Лавкрафт не нацеливает свои многочисленные конечности на его друзей, сослуживцев, жителей Йокогамы — нужное подчеркнуть. Но Дазай не был Куникидой, ему было откровенно плевать на окружающих, Лавкрафт был его личным мучителем, посланным, вероятно, за какие-то грехи, и если бы тот согласился, то за глоток свежего воздуха Дазай бы продал ему и родную мать. Ближе к центру города дорога круто уходила вверх, загибаясь под невероятным углом, и, поднимаясь все выше, Дазай с внезапной ясностью осознал, как же он устал. Бессонные ночи в агентстве не прошли даром, да и питался он в последнее время еще хуже, чем обычно. Кажется, Ацуши подсунул ему булку с карри сегодня утром, но остальную часть дня он провел на кофе и сигаретах, чуть ли не каждые полчаса выбегая на директорский балкон. Директор хмурился, но, что странно, по поводу запаха ничего не говорил. Только цедил чай и продолжал высматривать неточности в отчетах, будто после дазаевых штудирований они вообще могли там остаться. Перед глазами предстал недовольно принюхивающийся Ацуши, водящий сморщенным носом у лица, и Дазая слегка отпустило. Он оперся спиной о уже холодный кирпич стены и щелкнул зажигалкой, подпалив последнюю сигарету быстрым, заученным движением. Еще немного, и его ждет никотиновое отравление. Нужно будет купить еще пачку, возможно, Лавкрафт тоже не любит курильщиков и наконец-то отстанет. Табачный дым в опустившемся безветрии густо и причудливо вился над головой, попадая в глаза. Под спиной неожиданно стало мягко, будто Дазай опирался не на камень, а на мягкие подушки, а тело окутала сонная нерасторопность, чугунным грузом отдаваясь в руках и ногах. Стена с громким чавканием всосала сигарету, и Дазай мигом очутился на другой стороне улицы, всматриваясь в переплетения кирпичей дома напротив. Сон как рукой сняло. Кирпичи шевелились, змеями переползая с места на место, клубком сплетаясь у границы тени, будто не имея возможности ее пересечь, и жалобно, как-то свистяще, подзывали к себе. «Да ну нахер», — подумал Дазай и быстрым шагом направился к круглосуточному. Чертова стена сожрала его последнюю сигарету. В магазине, кроме него и зевающего тучного продавца, в такое время — часы исправно показывали третий час ночи — находился только один покупатель. — Вам помочь? — девушка, до этого несколько минут гипнотизировавшая полку с яйцами, крупно вздрогнула и растерянно обернулась. — Извините, — Дазай склонил голову набок и изобразил на лице одну из самых своих доброжелательных улыбок. Девушка была симпатичная. — Тоже заработались? — Вы же… — на ее лице на миг проскользнуло узнавание, но она сразу же взяла себя в руки. Удивительно, очень интересно. Мафия или спецотдел? — Вы же не думаете, что только мужчинам свойственно не жалеть себя? — ага, теперь еще и сделала вид, что умом не блещет, как хитро. — Нет, — Дазай наигранно вздохнул и взмахнул рукой, едва не обрушив яйца на них обоих. Девушка не двинулась с места, но Дазай видел, каких усилий ей это стоило. Оперативная работа. — Просто это невероятно печалит, что такой прекрасный цветок вынужден коротать ночи в холодном офисе. — А, ну… — она замялась, как же легко было читать людей, умственная работа которых отражалась на их лицах. — Нужно же что-то есть. Она закинула в корзину самые дешевые, даже не посмотрев на дату, и направилась в другой отдел, где еще долго выбирала между соевым и миндальным молоком. В животе неприятно заурчало. Дома, конечно, должна была остаться еще пачка лапши, но не факт, что Лавкрафт не сожрал ее за его отсутствие. Если так посчитать, то он не был там два, три, четыре… Сколько? За это время могло случиться что угодно. Витрина со вчерашними десертами так и манила скидками, но, стоило к ней приблизиться, ощерилась сотнями глаз, неконтролируемо вращающимися в глазницах, и, почему-то, тонкими козьими копытами, судорожно дергающимися в отражении. — Черничный пирог? — зевнув, переспросил у него кассир. Дазай торопливо закивал. — Желаете товары по акции? — Да. Нет, спасибо. Пачку Севен Старс, пожалуйста. Две пачки, — он силой подавил в себе сильнейшее желание просто кинуть в кассира деньгами и убежать и спокойно расплатился. — Благодарю, пакет не нужен. Девушка нагнала его через квартал. — Дазай-сан! — задыхаясь и размахивая пакетом на бегу, прокричала она. — Дазай-сан, постойте! — Аккуратнее, — Дазай смахнул с пальто остатки пирога и обернулся, — У вас там яйца. И вы только что раскрыли себя потенциально опасному мне. На этот раз она ни капли не засмущалась. — Я видела, как вы отшатнулись от витрины тогда, в магазине. Как будто увидели что-то ужасное… — она замолчала, будто собираясь с силами. — Вам точно не нужна помощь? Дазай поморщился. — Дорогая, если мне нужна будет помощь, Особый Отдел будет последним местом, куда я за ней направлюсь, — он распечатал новую пачку и с наслаждением затянулся. Девушка смотрела на него во все глаза, выбившиеся из высокой прически пряди волос миловидно обрамляли ее лицо в желтоватом фонарном свете. Какая жалость. Дазай представил, как ее всасывает в асфальт, перемалывая кости и раздирая плоть на куски под скрежет проклятых изогнутых флейт, как ошметки ее мозгов пачкают стену в кроваво-желтый, кусками стекая вниз вместе с обломками черепа и остатками нежно-бирюзовых, длинных ухоженных волос, как разъедает ее кожу мазутно-черное море, все состоящее из глаз и ртов, и как белеют сквозь дыры в мясе костяные кончики ее пальцев, когда-то покрытые живой плотью. Представил, раздавил догоревший бычок каблуком и развернулся в сторону дороги. Какая теперь разница, если это преследует его везде, где бы он ни находился? — Прости, на сегодня концерт окончен. Больше не могу придумать ни одной шутки, бывай. — Ну и шли бы вы… — она снова не договорила, остановившись на полуслове. — Позвоните Анго-сану, он о вас беспокоится, — Дазай вздрогнул. — Или, на худой конец, свяжитесь с Накахарой-саном… Что было дальше, Дазай не расслышал, все потонуло в монотонном гуле стонущей от боли земли. — Ложись! — он утянул девушку вбок за ее же шейный платок и прижал к стене своим телом. Кажется, сзади крошился асфальт, а фонарный столб покосился и погас, грозясь рухнуть на них и расплющить что-нибудь к чертовой бабушке. Спину обдало мелкой пылью и щебенкой, а сверху опасно закачался рекламный баннер. Прямо над ними. Девушка загнанно дышала ему в ключицу, явно не понимая, что происходит. В ее теплых, кофейного цвета глазах, читался ужас, а еще отражались всполохи вспыхивающей то и дело проводки, и это могло бы быть даже романтично в некоторой степени, если бы слегка не располагающие к романтике обстоятельства. Дазай выждал, пока очередной толчок стихнет — баннер держался уже только на честном слове, — и отлепился от девушки, вцепившейся ему в пальто. — Хватит! — если это не прекратится, они тут вместе подохнут. — Я не собираюсь от тебя уходить, слышишь? Я возвращаюсь! Когда дрожь стихла, девушка неверяще уставилась на него, поправляя налипшую на лоб челку. — Вы только что… С землетрясением договорились? — она осмотрела раскуроченную улицу и начала что-то быстро набирать в телефоне. Он не стал ей отвечать, молча подал пакет и закурил еще одну, мельком глянув на стащенное во время импровизированных объятий удостоверение. Цуджимура, Особый Отдел, ничего интересного, кроме неожиданного знакомства с Чуей, он подумает об этом завтра. Сзади жалобно заскрипел, а потом заскрежетал рекламный баннер, встретившийся с асфальтом. Прогулка по ночной Йокогаме больше не приносила никакого удовольствия, и Дазай уныло поплелся к своему дому. Тени по углам зданий клубились и тянулись к нему, но он устал обращать на них внимание, устал от всей этой чертовщины так, как никогда не уставал, и просто продолжал свой путь, пока не щелкнул замком от квартиры и не провалился в пряный влажный воздух коридора. Машинально поправил ботинки, разбросанные по полу в хаотичной последовательности, повесил пальто на вешалку и зажег свет, опасаясь чего угодно, вплоть до личинки Чужого, нацелившейся ему в лицо. На удивление, все было прилично. Ну, более-менее. За исключением Лавкрафта, распластавшегося по стенам хитросплетением толстых и тонких щупалец, когтей, венчающих закостенелые отростки, и нескольких рядов хаотично расположенных зубов. Сотни и тысячи глаз следили за каждым движением Дазая, синхронно поворачиваясь в глазницах, пока он разувался, шел на кухню и наливал воду в закопченный, замызганный чайник, совершенно не обращая на них внимания. Честно, ему уже было глубоко насрать. После сегодняшней херни он бы не удивился, если бы пришельцы с планеты Нибиру реально существовали, они бы точно были лучше, чем пришельцы с Плутона. Лавкрафт бесшумно подполз сзади, обвиваясь конечностями вокруг талии и заинтересованно заглядывая в кружку с булькающим кофе. Видимо, его не пугал ни огонь, ни горячая вода. — Ну и что это было? — Дазай вопросительно уставился в отражение, коричневой жижей искажающее россыпь глаз на бледном лице. Лавкрафт так же вопросительно посмотрел в ответ. — Сегодня. И ты мне сейчас все внутренности наружу выдавишь. Люди от этого обычно умирают. — Ты такой же, как я, — Лавкрафт начал объяснять ему, как маленькому ребенку. Дазай притулился на табуретке в углу кухни сразу же, как был отпущен, но напряжение не покидало его с того момента, как он зашел в квартиру. — С этого и надо было начинать пару недель назад, — он нервно кивнул и пригубил кофе. Лавкрафт занимал все пространство от пола до потолка, и Дазай не понимал, что удерживает его в этом месте. — Мы нашли общий язык, — Дазай хмыкнул, но Лавкрафт не обратил на это ровным счетом никакого внимания, только начал поползновения в сторону ножек табуретки. — Понимаешь, — он склонил на бок то, что можно было считать головой, — Я не могу спать. Хочу спать. Мы похожи, — табуретка затрещала, а Дазай мигом оказался в другой части комнаты, — С тобой могу спать. Чем больше он говорил, тем больше голос его напоминал записанный на старую грампластинку голос из пятидесятых, поскрипывающий и прерывающийся потусторонними шумами. Дазаю даже начало казаться, что аккомпанементом ему снова выступает дьявольски странный ансамбль из мерзко визжащих флейт и барабанов, под который в прежние времена рождались вселенные и умирали боги. Возможно, Лавкрафт был прав, и они действительно похожи. В том, что не понимают сложившихся порядков современного общества. В том, что долгое время пытались изображать из себя то, чем не являлись — Дазай покосился на все разрастающуюся до циклопических размеров тушу, до этого как-то умещавшуюся в худощавой оболочке человека. — Ты вкусный, — Лавкрафт поднес многоглазую голову к его лицу и втянул воздух трепещущими крыльями носового отростка. С зубов его, запрятанных в складках щупалец, на дазаеву рубашку капала липкая слюна мутновато-белесого цвета. — Твое отвращение к самому себе. Свет в квартире затрещал и погас. — Жаль, что ты не один из Нас. Дазай почувствовал, как касается его головы кожистая костлявая пародия на руку, как гладкие когтистые пальцы зарываются в волосы, давят на затылок. Оцепенение накрыло его с новой силой, а в ушах зазвучал шум прибоя, плеск волн, перекатывающих мелкие камешки на берегу, шелест морской пены и печальные крики умирающих на солнце нитей водорослей. Он чувствовал себя всем миром, он и был всем миром, противоестественным и невозможным. Он был не в силах противостоять этому, и даже тело, в которое он переродился на мгновение, не имело физической формы и существовало за пределами пространства и времени. И он чувствовал, как с Начала Времен он спит на дне океана мертвым сном, одновременно находясь в старой квартирке на окраине Йокогамы, великий и безмолвный, способный лишь навлекать сны и беды. Он видел, как Иные Боги по облакам спускаются на вершины гор и исполняют там Танец Луны, как они же, одурманенные посланником, танцуют в беспамятстве на террасе у подножия неведомого Кадата под флейту его полубрата с яркими глазами, того, кто породил других богов. Как звезды смещаются в верное положение, и его мрачное обиталище выступает над водой, но он дожидается своего часа, ибо вся история человечества для него — лишь мгновение. Он ощущал на языке привкус догорающей Вселенной. Когда он пришел в себя, по его щекам текли слезы, он не знал, были это слезы радости или слезы печали, ведь все смешалось для него в одно, как будто он, наконец, постиг смысл собственного существования. Как будто он понял, наконец, что нет ничего страшнее неизвестности, имя которой — Безымянный Хаос. Лавкрафт все поглаживал его по волосам в скупой пародии на ласковые прикосновения матери, которой у него никогда не было, взгляд сотен его нечеловеческих глаз проникал под одежду и дальше, под кожу, в глубины сознания, и от него невозможно было скрыться, спрятаться. Под этим взглядом Дазай ощущал себя насильно оголенным, препарированным и распятым. Руками он хватался за то, что было, некогда, человеческими плечами, потому что ноги не могли больше удерживать тяжесть эмоций, не испытываемых им до этого ранее, потому что он мог, наконец, чувствовать что-то помимо бесконечного страдания, что-то, что делало его по-настоящему живым и полноценным, и чувство это было столь велико, что он понятия не имел, как выплеснуть его наружу, выразить словами. Лавкрафт что-то беззвучно шептал ему в шею, касаясь уха, или это он сам внезапно оглох, потому что не слышал ничего, кроме собственного дыхания: ни треска рвущейся рубашки, ни шелеста лавкрафтовых рук, обнимающих его одновременно со всех сторон, ни скрипа трущейся о кожу кожи. Он хотел этого, как никогда в своей жизни ничего не хотел, и желание его в этот момент было схоже с желанием жертвы самолично взойти на костер, приносящий славу и радость богам. Он хотел и одновременно боялся этого до темных пятен перед глазами. И он сгорел. В прикосновениях и в предсмертной агонии. Заблудился в собственных всхлипах, в то время как Лавкрафт касался его одновременно везде и нигде, он изнывал и жаждал этих прикосновений не сквозь ткань, а напрямую, к коже, а лучше сразу к мозгу, к влажным белкам глаз, изнутри. Вдоль по позвоночнику, вниз или вверх, вверх через анальное отверстие и прямую кишку, или вниз, через приоткрытый рот, прямо в глотку. Он, наверное, хотел бы коснуться собственного сердца, еще трепещущего за раскуроченной грудной клеткой, ощутить биение его в своих руках, увидеть своими глазами, как оно качает кровь от артерий к венам, что оно действительно существует. Что сам он не является иллюзией, порожденной мозгом спящего на дне океана чудовища. И он готов был плакать и умолять Лавкрафта остановиться, прекратить все это, прекратить целовать его, шевелиться десятком отростков в его рту и еще парочкой — на покрасневшей коже шеи, но голос его больше ему не принадлежал, и он открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, в безмолвной попытке произнести хоть что-нибудь. Стон вырвался из его горла лишь тогда, когда Лавкрафт насильно раздвинул ему ноги, вскрыл его, будто раковину моллюска, оплетая своими конечностями и не давая створкам захлопнуться вновь, и прижал к стене, заведя руки за голову и заставляя прогнуться в спине. Нижние его щупальца прижались к паху, хаотично двигаясь и переплетаясь совершенно по-животному, забираясь под ткань и сжимая член, поглаживая между ягодицами, пробуя на вкус торопливо, жадно. Тело его на ощупь было холодным и студенистым, покрытым чешуей, но быстро согревалось, и Дазай внезапно понял, что он тоже тянется к теплу, хотя бы частью себя, добывая его всеми возможными способами. Это были его последние осознанные мысли, потому что Лавкрафт снова склонился над ним в подобии поцелуя, проникая глубоко в горло, вылизывая изнутри с остервенением оголодавшего животного, дорвавшегося до желанной добычи, заставляя давиться слюной и слизью, стонать, выгибаться и просить еще, просить остановиться, просить еще-еще-еще-пожалуйста… Колени его уже сами раздвигались, а в животе созрело возбуждение, готовое в любой момент перезрелым плодом сорваться с ветки, и это было так хорошо, что лучше, наверно, было бы только еще раз увидеть Космос и раствориться в нем раз и навсегда. Щупальце сильнее сжалось на члене и ощущение Космоса придвинулось, стало ярче и слаще, желаннее, а перед глазами засияли призраки давно отгоревших звезд, рождая в душе благоговейный трепет перед силой неумолимого времени, вращающего свои шестеренки, перемалывающего всех и вся, даже богов. Дазай застонал, завороженный им, испытывающий ужас перед разрушительной силой собственных ощущений, и почувствовал, как внезапно холодными кольцами смыкаются на его шее чужие костлявые пальцы, перекрывая доступ кислорода. Как кислород, капля за каплей, оставляет его тело, а вместе с ним — и жизнь, и страхи, и немногочисленные радости. Как умиротворение сходит на него теплой мягкой волной вместе с болью, которой он всегда сторонился. Как пульсирует наслаждение внизу живота, будто сам он — догорающая звезда, перед смертью вспыхивающая на пару мгновений, чтобы угаснуть навсегда. Как сияют под веками мириады еще живых созвездий. И когда казалось, что через мгновение жизнь навсегда покинет его тело, что он умрет сейчас — в слизи, разорванной грязной одежде, обливаясь слезами радости и отвращения, — он услышал его зов прямо в своей голове. Я ВИДЕЛ, КАК ЗАЖИГАЮТСЯ ЗВЕЗДЫ И КАК РОЖДАЕТСЯ ЗЛО. ВСЕ, ЧТО ТЫ ВИДИШЬ, СДЕЛАНО ИЗ ПЫЛИ И СВЕТА. ВСЕ, ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ, ОКАЖЕТСЯ ЛОЖЬЮ. ВСЕ, ВО ЧТО ТЫ НЕ ВЕРИШЬ, СТАНЕТ ПРАВДОЙ. ВСЕ СУЩЕЕ ЖИВЕТ. ВСЕ ГОВОРИТ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ЭТОГО ВИДЕТЬ. ТВОИ ГЛАЗА — НЕ ТВОИ ГЛАЗА. ТВОИ УШИ — НЕ ТВОИ УШИ. ТВОЕ СЕРДЦЕ — НЕ ТВОЕ СЕРДЦЕ. Я ДОЖИДАЮСЬ СВОЕГО ЧАСА. ВСЯ ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ДЛЯ МЕНЯ — ЛИШЬ МИГ. Я — МОРЕ.