Worship.

      Магнолия безмолвна.       Она словно повторяет за людьми, что ещё остались - они теперь умирают так же, без слов, живут без слов, едва ли не общаются жестами.       Потому что на крики больше никто не придёт, и потому что песок забирается в открытый рот слишком быстро и слишком больно колет язык.       Его мантия давно пыльная: он нашёл её рядом с собой в то лето, семь зим назад; просто открыл глаза здесь, на этом же каменном полу, укутанный красным куском ткани до самой макушки, и вокруг него стояли человек шестьдесят, с удивлением и восхищением разглядывая.       А потом они вывели его на улицу, так осторожно, словно он разобьётся в любую секунду. А потом он почувствовал влагу на пересохших щеках: всё было красно-оранжевым, таким пламенно-иссохшим, и песок расстилался бесконечным ковром мельчайшей крошки, и воздухом было невозможно дышать; он прикрыл лицо той же красной тканью, бархатистой на ощупь, и слёзы лились из его глаз, потому что он помнил цвет, и шуршащая зелень всплывала в голове, перебиваемая синими всполохами воды, а здесь - сейчас - были только красный, оранжевый и жёлтый.       Он до сих пор не знает, что именно вспомнил, но совершенно точно уверен, что хочет туда ещё раз. Увидеть. Наверное, там будет легко дышать.       Это выглядело так, словно дышать там легко.       Семь зим назад почти сотня человек смотрели, как его слёзы впитываются в песок, и ему было настолько неправильно видеть такой мир; семь зим назад он вернулся к цветущей магнолии, сел подле неё и взял в руки корону, блестящую в редких лучах, пробивающихся сквозь дыры на потолке и в стенах.       С тех пор люди остались: построили вокруг него небольшое поселение, используя остатки каменных развалин, научились добывать необходимое, а потом пришли ещё люди, и их действительно стала сотня, а потом и вовсе ещё немного больше, и эти - новые - принесли с собой остатки земли в тюках, семена и много-много книг в старых потрёпанных рюкзаках за спиной у двух тонко-звонких девочек, со странно-белоснежной кожей, огромными выцветшими серыми глазами и почти белыми волосами.       С тех пор Оливер выходил лишь два раза: первый в далёкую вторую зиму, когда на пороге их скромного поселения появились два крепких загорелых парня с длинными волосами, собранными в тугие косы. Они помогли превратить поселение в настоящее маленькое государство, обживая ближайшие скалы, раскиданные по всей пустыне, и по сей день живут на самом верху своих же построек, высматривая тёмными, почти чёрными глазами, кажется, всю пустыню разом; когда нет песчаных бурь.       И второй раз, четыре зимы назад, когда он, наконец, понял устройство нового мира, и ему хотелось кричать, сжигая оставшиеся в его скромной библиотеке книги, кричать, разбивая все эти чёртовы скалы, и всё было настолько, что он не выдержал - бросился вне, за каменные высокие своды, и делал то, что единственное мог - кричал, громко и жалобно, и пустыня повсюду поглощала его вой, пока горло не стало болеть так сильно, что, казалось, он наглотался битого стекла редких сохранившихся витражей.       Именно в тот день две те самые девочки с выцветшими глазами нежно гладили его плечи, помогая добраться обратно, потому что его кожа начала сгорать под палящим солнцем буквально через десяток минут; они же вплели в его волосы первые цветки магнолии, зацепляя стебельки за корону. В тот же день он заметил, что девочки стали выше, и их белые длинные волосы теперь заплетены в такие же тугие косы, как и у тех двух путников; в тот день он официально стал их Королём.       С тех пор корона была символом, а красная ткань - знаком, тускнеющим благородным кровавым бархатом на фоне серых каменных сводов и белых-белых цветков никогда не угасающей магнолии.       На их пустынных тропах всегда тихо: песок поглощает любые звуки, ненасытная бесформенная бездна, и кричать бесполезно.       Но сейчас за стенами из камня слышатся звуки, слышатся возгласы, плач и ликования, и это значит только одно; тогда, во вторую зиму, те два крепких парня принесли с собой не только знания и силу в них и в своём теле, но и поведали им о Них.       О человеке, который собрал в одиночку группу, высматривая своими пустыми выцветшими глазами каждую душу в безмолвных песках, забирая себе, обучая. О человеке в извечных чёрных перчатках, с бледной, почти прозрачной кожей и узорами на теле - такими же, как у Короля, - человеке, чья группа разрослась до настоящей армии, известной в каждом сохранившемся поселении, пугающей каждое маленькое государство. Их было много, они были громкие, яркие в своих чёрных одеждах на фоне пустынных дюн; они сметали всё на своём пути, не принимая неподчинения своей мощи, с одинаковым хладнокровием забирая как взрослых, так и детей, а до старости у них попросту не доживали, не в этом мире; они беспрекословно слушали своего предводителя с бессменным серебряным крестом в правой мочке и горящим белым глазом.       Люди вокруг говорили; и, когда они говорили в его каменных стенах, приходя за книгами или любуясь Королём и его магнолией, он слышал: если однажды на горбе песчаной дюны появится человек со всклоченными чёрными волосами, и будет смотреть в вашу сторону своими глазами - полу-выцветшим голубым и аномально-белым, и пустынное кровавое солнце будет бликовать на серебряном кресте в его правом ухе, вы обречены, потому что они пришли, и им не нужны ни припасы, ни власть, ни кров, они пришли просто за вами, и после спокойно уйдут дальше, скользя разношёрстной монструозной массой по хребтам дюн, пока белый глаз с широким зрачком и голубой будут цепко всматриваться вперёд.       За его спиной зашелестела в полной тишине штора, которую добрые мужчины его маленького королевства повесили на проём; двери уже давно никто не ставил, их не из чего делать, сухих кустарников хватает разве что на костры для еды.       Гулкие шаги приближались размеренно и неторопливо. Цепи на поясе позвякивали в такт.       Всё затихло ровно за его спиной, и мантия едва заметно дрожала вместе с ним - последний раз так близко он подпускал человека слишком давно. Того, кто хочет уничтожить твоё и так слабое королевство, не подпускал никогда за всё то время, что помнит.       Он пугал.       Смех за стенами пугал больше.       Когда Оливер прикрыл слезящиеся глаза и открыл рот, его голос звучал крайне хрипло и едва слышно:       - Мы сдадимся добровольно.