Путь домой

Я перестану ждать тебя, а ты придёшь совсем внезапно… Не отрекаются любя (Алла Пугачёва)

       Гарри не удивило, что пришло письмо. Только то, что пришло оно на личную почту, ни литературным агентам, ни поклонникам неизвестную. Он тихо выдохнул. Быть может, это был спам, случайно не попавший автоматически в корзину? Или его взломали? Такое иногда бывало. Потёр переносицу, надел очки, сощурился. Вздохнул. Имя «Гаспар Ульрих» ему ни о чём не говорило.        Какое-то время, но не дольше минуты, он борется с желанием просто отправить письмо в корзину, не открывая. Возможно, оно содержит вирус, и его взломают. В последнее время хакеры активизировались, издательство, в котором вот уже пятнадцать лет выходили его книги, сильно от этого пострадало в прошлом году. Но что-то внутри настойчиво требовало прочесть письмо. В конце концов, он сдаётся. Упрямство, которым владел с раннего детства, уступило ещё одному извечному его спутнику — любопытству.        «Уважаемый месье Ларринсон, — прочёл он, придвинув монитор поближе, — Вы не знаете меня, но я имею честь быть знакомым с Вами, хотя и заочно. Вот уже десять лет, что Ваша бывшая супруга, Энн Даркинс, проживает во Франции, я имею счастье быть её соседом и другом. Я наблюдал её жизнь с самого первого дня приезда, и по сей день. Мы быстро подружились, в первые же дни, как ею был куплен её нынешний дом, и за этот десяток лет наша дружба только окрепла. С огромной болью в сердце вынужден сообщить Вам, месье, что Энн умирает. Весь последний год она боролась с серьёзной болезнью, требующей пересадки сердца. Несколько месяцев она была первой в очереди, ожидая подходящего. Однако около восьми недель назад, когда таковое было найдено, уступила его другому человеку, посчитав, что ему оно нужнее. Болезнь быстро прогрессирует, врачи рассудили, что у неё нет времени ждать новое сердце, а значит, дни до её ухода сочтены. Это был её выбор, осознанное решение. Мужчина, которому она уступила сердце, дав, тем самым, шанс на жизнь, молод, и у него двое чудных дочерей, старшей из которых нет и десяти лет. Они общались, и Энн рассудила, что она уже достаточно пожила на свете, и не имеет права забирать что-либо у молодых. Я не имею права надеяться на это, однако всё же счёл своим долгом сказать Вам, что она нуждается в Вас сейчас, и, наверное, сильнее, чем когда-либо. Решение написать Вам по этому поводу я принял самостоятельно, не советуясь с ней, и даже не ставя её в известность, так что, если Вы решите приехать, для неё это будет неожиданностью. Она не говорила никому из своих близких и друзей о болезни, и положении, в котором находится, так что, выбор сообщить ли об этом другим её родным, либо оставить тайной, в которую они не будут посвящены, я оставляю на откуп Вам.        Считаю своим долгом также сообщить, что Энн держится хорошо, не позволяет себе раскиснуть и вовсе не выглядит как человек, что стоит на краю пропасти, и вот-вот готов совершить переход к жизни, где, как говорят, каждый обретает покой. Однако времени всё равно очень мало. Врачи говорят, что, вероятно, она не доживёт до зимы, а, если и случится такое, так это будет не иначе, как чудом, если она сможет встретить Рождество. Я же скажу более просто — она увядает. Роза, чьё время сочтено, всегда торжественно прекрасна, но больше не является тем цветком, что тянет головку к солнцу. Вдобавок, Энн отказывается лежать в больнице, так что, мы с ней справляемся вдвоём, дома. Это тоже её осознанный выбор, но он, как Вы понимаете, отнимает у неё самое дорогое — силы и время.        Я пишу Вам, поскольку все десять лет, что мы с Энн знакомы, имел честь наблюдать ту трогательную и непоколебимую любовь, которую она к Вам испытывает. Разлука не убила её чувства, и не пошатнула её уверенности, что Вы — один из самых достойных людей, которых повезло ей встретить на жизненном пути. Если что и может сделать её счастливой, так это Ваш приезд, хотя встречи с Вами она избегала, считая, что не имеет права после расставания появляться в Вашей жизни снова. Она не написала бы Вам ни строчки, не обратилась бы к Вам и словом, даже теперь, когда жизнь её подходит к своему завершению, потому смелость, ответственность и тайну эту я взял на себя. Я знаю, что Энн была счастлива с Вами, и уверен, что ничто не смогло заполнить пустоту в её душе, образовавшуюся после разрыва, а время, увы, не залечило её ран. Но она — одна из достойнейших людей, которых я знаю, и я счёл необходимым попробовать решить вопрос именно так, обращаясь к Вам. Потому что хотя бы в самом финале, впервые за эти десять лет, она должна обрести утерянное счастье.        Дабы Вам не показалось, что я — шарлатан, желающий ввести Вас в заблуждение, прилагаю к письму копии её медицинских документов, в том числе, заключение врачей относительно нынешнего её состояния, а также адрес, по которому Вы сможете обратиться, если всё же приедете повидать её и попрощаться. Прилагаю также мой номер телефона.        С глубоким уважением, Ваш сердечный друг, Гаспар Клод Ульрих».        Он отъезжает на своём крутящемся стуле, кусает губы, часто моргает, пытаясь отогнать внезапные слёзы. Не знает точно, что чувствует — гнев, раздражение, либо глупую радость, (совершенно неуместную, если всё написанное — правда), что, наконец, весть об Энн получил не от её родных, и не вскользь, а прямо, от человека, который знал её в её нынешней жизни. Но, пожалуй, первое, что ощущает — нежелание верить написанному.        Энн больна. Энн умирает. Невозможно. Кто он такой — этот Гаспар Клод Ульрих, и отчего он подумал, что Энн будет рада видеть человека, которого отпустила странствовать по миру десять лет назад? Да и вообще — разве Энн может умереть? Разве такое возможно? И после её ухода разве Вселенная продолжит существовать, как прежде?        Он часто моргает, раздражённо трёт вески, чувствуя надвигающуюся головную боль, и переносицу, сдирает очки и те замирают на самом краю стола, рискуя упасть. Снова терзает это безумное, дикое, почти непреодолимое желание бежать — и он бежит. В этот раз — точно зная, куда.        Дом Мадлен встретил его солнцем, заливающим лужайку. Муж Мадлен его приходу, как всегда, не рад. Гарри знает, что раздражает того одним фактом своего существования, что Говард всё ещё ревнует супругу к нему, хотя они с Мадлен, кажется, целую вечность просто друзья — любви между ними не вышло, Гарри пытался. Зато получилась крепкая дружба, но Говард упорно отказывается это понимать.        — Привет, — рассеянно здоровается Гарри, ероша и без того вечно взлохмаченные волосы, — можно войти? Мне очень нужна Мод.        Не дождавшись разрешения, втискивается в дверь, на ходу снимая пальто и разуваясь, идя почти наощупь, точно слепой крот. Сейчас чувствует, что сердце, словно безумное, колотится в груди. Горький вздох Говарда, переходящий в стон, Гарри не пугает, он думает, что идея включить всю свою наглость нынче, удачна. Ему нужна Мадлен, ему нужно во всём разобраться, не то он пропал, погиб, уничтожен.        — Привет, — он заходит в её кабинет (который она, впрочем, делит на двоих с мужем), не постучавшись, и с тревогой ищет глазами её взгляд.        Мадлен он застаёт привычно сидящую за столом, под завалами рукописей, водрузившую на самый кончик носа очки. К счастью, одного только её взгляда хватает, чтобы он перестал тревожиться, и, видимо, одного взгляда на него хватает, чтобы тревожиться начала она.        — Скажи, пожалуйста, Мод, когда твой писатель перестанет являться к нам, как к себе домой? — не скрывая раздражения в голосе, спрашивает Говард, как будто гостя здесь нет.        В другое время, не будь он столь взвинчен, Гарри бы почувствовал раздражение или неловкость, но сейчас его волнует только причина, что заставила нестись сюда, гонимому промозглым ветром.        — Милый, — Мод говорит ласково, но твёрдо, — оставь нас, пожалуйста.        Неохотно, но Говард всё же повинуется, закрыв за собой дверь чуть громче, чем того требуют правила приличия.        Тяжело дыша, Гарри валится в кресло всем телом, мечется взглядом от подруги к окну, от окна к двери, на пол и обратно, кусает губы, мотает головой, бесполезно пытаясь если не отогнать дурные мысли, то хотя бы собрать их воедино, чтобы выразить, как следует. У него, в общем-то, к этому всегда был талант, но сейчас талант ему изменил, да и ситуация совершенно неподходящая.        — Извини, — ворчит Гарри, пытаясь хоть как-то оправдать свой визит, — прости, мне нужно выпить.        Благо, он знает, где в кабинете алкоголь, бывал здесь тысячу раз. Подойдя к шкафу на нетвёрдых ногах, он придвигает к себе графин с вином и бокал, трясущимися руками наливает вино, разлив пару капель, осушая бокал залпом и тяжело дыша. Всё это время Мадлен наблюдает, спустив на нос очки, молча, не говоря ни слова, и за это Гарри ей чрезвычайно благодарен. До него начинает доходить, что ворваться сюда, без спроса, без предупреждения, поздним вечером, когда его вовсе не ждали, не дождавшись отсутствия дома Говарда, было не самым лучшим решением, но идти ему больше некуда — у него всегда было много друзей и хороших знакомых, но Мод была гаванью, в которую он приставал во время любого шторма, сколько себя помнит. С тех пор, как он был мальчишкой, который имел наглость счесть, что он — лучшая кандидатура ей в возлюбленные, но был осаждён и охлажден почти мгновенно. Что ж, зато он приобрёл в её лице бесценного друга.        Просушив горло, Гарри снова валится в кресло против неё, опять трёт переносицу, бесполезно борясь с нарастающим внутри раздражением, и глухо стонет:        — Зайди, пожалуйста, в мою почту.        — На рабочую ничего не приходило, — наконец, вступает Мадлен в разговор, — я проверяла всего пару минут назад.        — Нет, в личную. Это важно, пожалуйста.        Она прикусывает губу, но потом, видимо, сжалившись над его ничтожным состоянием, придвигается к монитору. И он наблюдает за тем, как меняется её лицо. И как она сама буквально обращается в застывшую статую на несколько минут.        — Что скажешь?        Мод, точно так же, как он сам, усиленно трёт переносицу.        — Это розыгрыш.        — А если нет?        — Тогда это кошмар.        — Мод, — он смотрит на неё с мольбой, как путник, у которого отнимают воду, — ты ведь виделась с ней, гостила у неё. Какой ты её нашла?        — Она выглядела вполне здоровой, — без тени сомнения, ответила Мадлен, пожав плечами, — и весела, насколько вообще она могла быть весела, расставшись с тобой.       — Тогда разве может быть такое, чтобы сейчас она умирала?        — Я виделась с ней почти полтора года назад. И, припоминаю, уже тогда она жаловалась на глухую боль в сердце. Но объясняла, что та не проходит с тех самых пор, как вы расстались, и она привыкла, научилась с ней жить.        Гарри чувствует, как ему делается дурно. Хочется биться головой об стены, стучать кулаками в грудь, чтобы остановить безумно колотящееся сердце. Строгий, предостерегающий взгляд подруги, лучше всяких слов сообщает ему, что она не допустит ничего подобного. По крайней мере, не в своём доме, и не в своём присутствии.        Он снова ерошит непослушные волосы, и снова трёт переносицу кулаком. Руки дрожат опять.        — Что я должен делать?        — Я не знаю, — подумав, медленно произносит Мадлен, — ты что-нибудь слышал об этом соседе раньше?        — Шарлотта говорила, что Энн подружилась с мужчиной, живущим напротив, но его ухаживания отвергает, — Гарри поводит плечом, — вскользь, но, видимо, последнее должно было меня утешить.        — Утешило?        — Нет, я адски взревновал, хотя не имею права. Вспомни меня тогда. Это было как раз в дни презентации моей предыдущей книги. Я не находил себе места, и, клянусь, если бы не дочь, напомнившая мне, что я сам согласился не бороться за Энн, когда она отпускала меня, сам сделал такой выбор, я бросил бы всё, тут же помчавшись к ней.        — Глупец.        — Да, — кивает Гарри мрачно, — знаю. Мне нельзя ни ревновать, ни требовать от неё одиночества, тем более, что я сошёлся с Маргарет. Но я ревную. Даже сама мысль о том, что Энн может быть счастлива без меня, убивает. Потому я всё же порадовался факту, что она отвергла ухаживания этого мужчины. Да, я знаю, что это некрасиво, но всё-таки. Я ничего не мог с собой поделать.        — И что ты намерен с этим делать?        — Я не знаю, — он пожимает плечами, — я и пришёл сюда, чтобы выяснить. Мне нужно услышать твоё мнение.        — Считаю, что тебе нужно ехать. Если это шутка, то слишком жестокая. Но ты хотя бы будешь знать правду. Если правда, то вы, наконец, увидитесь. Я говорила Энн, и скажу тебе, хотя все десять лет мы избегали об этом разговаривать, что вам давно нужно было обсудить ситуацию. Вы любите друг друга, сгораете от тоски друг по другу, но молчите. Убегаете друг от друга. Как глупые дети, право слово.        — О, — стонет Гарри, закрыв лицо руками, — прошу, давай не сейчас.        — Разумеется, — степенно кивает Мадлен, — я не намерена читать тебе нотации. Но ты пришёл узнать моё мнение, и я считаю, что тебе нужно ехать. Возможно, чуть позже, если это будет уместно, я тоже навещу её.        — А Маргарет? — Гарри, вдруг встрепенувшись, спохватился. — Как к этому отнесётся Маргарет?        — Можешь солгать ей, если не хочешь, чтобы она узнала, — пожимает плечами Мадлен, — скажешь, что едешь по делам, улаживать конфликт с французским издательством.        — Не ты ли всегда говорила мне, что лгать женщине — последнее дело? — Гарри как-то робко улыбается, но тут же одёргивает себя, посчитав, что улыбка эта в такой ситуации неуместна.        — Да, но мы оба знаем правду — тебе абсолютно всё равно, что решит и подумает об этом Маргарет. И, если ты признаешься себе в этом, лгать не придётся. Если же ты хочешь пощадить её чувства, то придумай легенду своего внезапного отъезда. Который, впрочем, всё равно будет выглядеть, как побег.        — Какую легенду?        — Ты что-то совсем плохо соображаешь сейчас, — Мадлен укоризненно качает головой, глядя на него тем пронзительным взглядом, от которого он всегда чувствует себя мальчишкой и хочет пропасть, — я ведь сказала — притворись, что нужно срочно решить дела с французским издательством. Ну, или что-то другое. Ты же писатель, не я.        Подхватившись, Гарри начинает расхаживать по кабинету, показавшемуся нынче ужасно тесным и душным. Оттаскивает ворот свитера, чешет шею, проводит пальцами по кадыку, задыхаясь. Ломает пальцы.        — Не понимаю, — шепчет с разочарованием, надломленным голосом, — как такое возможно. Не понимаю. Разве Энни может умереть вот так? Всю жизнь я боялся её потерять, боялся, что нам суждено расстаться навсегда раньше времени. А теперь узнаю, что она увядает, потому что уступила своё место в очереди за искусственным сердцем. Тот мужчина сравнил её с розой… Разве моя Энни может так? Увянуть?        — Ты прекрасно знаешь, что может. Ей незачем было жить с тех пор, как ты позволил себя отпустить. Я видела её, утирала её слёзы, которые она не смогла сдержать при мне. Она храбрилась, но это не жизнь была, а имитация. Она трепыхалась, как листок на ветру. Оставляя её тогда, я подумала, что она найдёт покой только в смерти. И меня ужаснула эта мысль. Та Энн, которую ты знал, осталась с тобой — мужчиной, что был её мужем. Энн, которую я видела в последний раз, тебе незнакома. И она не твоя.        — Ты винишь меня.        — Не за то, что вы расстались, — торопливо поясняет Мадлен, вновь нацепив на нос очки, — вам тогда необходима была передышка, было сложно, личный кризис. За то, что ты выбрал не бороться за неё. Отпустил её снова. Проходил год за годом, и я всё ждала, когда ты поймёшь, что нужно опять поступить так, как уже было однажды — просто постучать в дверь её дома, взять за руку и не отпускать, но тебе казалось невозможным повторить это вновь. Думаю, Энн тоже этого ждала, во всяком случае, надеялась на это. И это видел каждый, кто общался с ней. Потому ты и получил это письмо.        Под её взглядом, от звука её спокойного голоса, в котором нет ни единого упрёка, а только терпеливое объяснение, Гарри вновь чувствует себя провинившимся подростком, и, как воробей, нахохлившись, прячет голову, втягивает в плечи.        — Я решил, что снова втягивать её, умоляя мне поверить, что я не сбегу ещё раз, было бы кощунством. Я думал, что, если не появлюсь больше в её жизни, не стану разубеждать, что она всё ещё нужна мне, любима мной, то освобожу её от себя, позволив двигаться дальше.        — Как видишь, в попытках двигаться дальше она не особенно преуспела. И ты тоже.        — Я, — беззащитно, выставляя перед собой рукою щит, шепчет Гарри, ощутив след слёз на щеках, — просто идиот.        — Думаю, это письмо всё-таки правдиво. Кем бы ни был этот мужчина, который его написал, считай, что судьба, наконец, подарила тебе реальный шанс всё исправить. Ещё один, и уж точно — последний. Ты пропустил уже много шансов, и снова тебе предстоит решить, воспользоваться очередным, или нет.        Гарри кивает. Торопливо благодарит подругу за помощь. Целует в щёку, неловко попадая отчего-то в скулу. И спешно уходит, а под презрительным взглядом хозяина дома — бежит.        Ночью ему не спится. Он пытается хотя бы вздремнуть, но не выходит даже на миг закрыть глаза. Как пугало, он пялится в тёмное окно, за которым не видно ни зги, ворочается с боку на бок, подмяв под себя простынь, мечется на подушке, неумело давит в груди один судорожный вздох за другим. Старается отвлечься, но все мысли вновь возвращаются к письму. К Энн.        Утро встречает его духотой. Во дворе воет ветер, необычно холодный, как для самого начала осени, а ему жарко, тошно и нечем дышать. Шаги жены едва заставляют его на миг поднять голову, оторвать от чашки взгляд. По инерции он размешивает в чашке зёрна кофе, который всё ещё не залил водой, хотя чайник, наверное, уже остыл.        — Что с тобой? — с порога, не тратя лишнего времени, спрашивает Маргарет, окинув его с ног до головы встревоженным взглядом.        Гарри поднимает на неё взгляд. Она стала его женой четыре с половиной года назад, но, когда он мысленно произносит это слово, на ум приходит совсем другая женщина — Энн. Маргарет чудесная, тёплая, живая, милая. С ней ему не так одиноко, как обычно, и почти что уютно. Она сделала всё, чтобы рана, открывшаяся в сердце после расставания с Энн, которую он сам себе так мастерски нанёс, если не затянулась, то хотя бы перестала кровоточить. Только любимой по-настоящему так стать и не смогла. До вчерашнего дня он старался быть ей добрым другом и нежным партнёром в жизни, в которой каждый человек бесконечно одинок, и это даже получалось. Ему, во всяком случае, очень хотелось в это верить. Наступило вчера — и разрушило всё. Хрупкий замок из песка рухнул.        Её взгляд пристальный, и он чувствует, что (хотя бы сейчас и в этом) не имеет права лгать.        — Мне нужно во Францию. Сегодня вечером вылетаю. Уже купил билет.        Она могла бы подумать о чём угодно. Он ведь был путешественником, чьи книги издавались по всему миру, странником, приобретшим определённую долю славы, которой, впрочем, никогда не искал. Можно было решить, что ему нужно улаживать деловые вопросы с французскими коллегами, или же в этот раз он выбрал французский флёр источником вдохновения, хотя обычно за этим обращался к странам Востока. Что, в конце концов, это визит к многочисленным друзьям, которые у него, без преувеличения, разбросаны по всему миру. Что угодно можно решить, когда он говорит ей это. Но Маргарет — умная женщина, и она, как всегда, видит суть. Зрит в корень, в самое его сердце.        — Ты едешь к Энн?        — Да — просто, без увиливаний или каких-нибудь оправданий, кивает он.        — Мне ждать тебя обратно?        — Я вернусь.        — Когда?        — Не знаю.        — То есть, не ждать, — Маргарет кивает, внешне спокойна, но на миг на её губах всё же появляется горькая, грустная улыбка. Впрочем, когда он смотрит на неё снова, она выглядит так же, как всегда.        — Это не совсем то, о чём ты подумала — он всё же делает слабую попытку объясниться.        — Не то?        — Да.        — Хочешь сказать, что ты не поступаешь так, как всегда, когда тебе плохо, и не бежишь от меня?        — Нет, — внезапно он чувствует себя уставшим и совершенно беспомощным, — не бегу. Дело в другом. Я должен быть там.        — Ты считаешь, что ей нужен?        — Нет, — он мотает головой, кусает губы, — да. Не знаю.        — А если конкретнее?        — Она умирает, Маргарет. Я получил письмо. Должен быть с ней.        Он сказал это снова. Вслух.        Опять больно. Он вздрагивает. Подняв взгляд, встречается с взглядом жены. Маргарет напугана:        — Умирает?        Гарри молча покидает кухню, идёт в свой кабинет, и так же молча оттуда возвращается — с письмом, которое успел распечатать и уже сотню раз перечитать, и измял в ладонях. Протягивает жене, до крови прикусив губы:        — Вот. Прочти.        Маргарет колеблется, но, всё же, поднеся бумагу к глазам, читает.        Письмо прочитано, и, быть может, не раз, смятая бумага отложена в сторону. Никто не решается прервать молчание первым. Они стоят здесь — два человека, которые не знают, что сказать друг другу, и не в силах даже взглянуть друг другу в лицо. Случайные попутчики, живущие под одной крышей, незнакомцы.        Но, заговорив, Маргарет снова удивляет его, потому что показывает удивительную мудрость и спокойствие, которое так ему дорого, что стало якорем в корабле его жизни, давшем крен:        — Быть может, это злая шутка?        — Чья?        — Того, кто невзлюбил тебя и твоё творчество, не знаю?        — Не похоже.        — Очень витиевато написано.        — Французы часто так общаются.        — Тебе виднее.        — Мне кажется, это правда, — горьким, подавленным голосом произносит Гарри, — есть, конечно, крошечная надежда, что кто-то просто решил поиздеваться надо мной, и над Энн. В любом случае, я должен ехать.        — Да, — кивает Маргарет, — должен.        — Ты имеешь право на меня злиться, — ему кажется, что он должен это сказать, хоть слова и глупы, — и, если, вернувшись, я тебя здесь не найду, всё пойму и приму.        Она улыбается, пронзительно и грустно, хоть взгляд её спокоен, как всегда:        — Брось. Я знала, что меня ждёт, когда согласилась быть с тобой. Понимала, что мне никогда не занять её места ни в твоём сердце, ни в твоей жизни.        — И всё же согласилась.        — Я любила тебя, и теперь люблю. А тебе нельзя быть одному. Зная, что не нужен, ты начинаешь делать ошибки и сходить с ума.        — И всё же, — Гарри считает нужным выяснить это прямо сейчас, — ты заслуживаешь большего, кого-то лучше, чем я.        Каждый человек, который хоть однажды появился в его жизни, заслуживает кого-то лучше. Гадкое чувство.        — Не тебе решать это, а мне. Я решила. Выбор был в твою пользу, а, значит, ты того достоин.        — Это слова утешения?        — Просто не хочу, чтобы тебя мучило чувство вины ещё и за это.        — Но будет.        — Не стоит. Поверь.        Он чувствует себя уничтоженным, и всё же, когда она сказала это, становится легче.        Гарри делает шаг вперёд, но она тянется и обнимает его первой. А потом, разорвав объятья, когда он стал тише, спокойнее дышать, твёрдо, и даже с какой-то удивительной лаской в голосе говорит:        — Поезжай. Наверное, в данной ситуации это неуместно, но я надеюсь, что поездка принесёт тебе облегчение, и ты, наконец, обретёшь покой в душе, в котором так нуждаешься.        — Спасибо — шепчет он, чувствуя, как весь наполняется самыми разными эмоциями — словно сосуд, до краёв.        Гарри сидит в самолёте, в закрытой позе, сжавшись в болезненный клубок. Рядом — бабушка, самого что ни на есть бодрого вида. Она улыбается ему, говорит, что узнала, что внук читает его книги, мечтая объездить весь мир. Проявив чувство такта, тем не менее, не просит автограф и не предлагает сфотографироваться, хотя есть такая возможность — он видел, как она выключала айфон и клала его в сумку. На сиденье справа — молодая женщина с сыном, лет двенадцати, который выглядит так, будто только что пережил взбучку, надулся, и, в итоге, сунул в уши наушники.        Сзади слышит скрипучий мужской голос — дедуля-пассажир просит апельсинового сока. По привычке он слушает людей, которые, быть может, станут прототипами персонажей его книг, но делает это, скорее, автоматом, толком ничего не видя и никого не замечая. Глаза будто заслало пеленой. Голос стюардессы, вежливо интересующейся, не желает ли он чего-нибудь перед полётом, слышится таким далёким, как будто она вовсе не рядом, стоит, склонившись над ним, а в нескольких метрах. Он просит минеральной воды и, повернув голову, смотрит в иллюминатор, в котором ровно ничего невозможно разглядеть. Сам полёт тоже проходит, словно во сне. Ему, быть может, удалось даже вздремнуть, и, кажется, в этом исступлении приходили какие-то странные сумбурные образы: одноклассников, которых он миллион лет не видел, знакомых по путешествиям, и случайных попутчиков, слышались голоса, особенно — Говарда. Но он не уверен.        Объявляется посадка, и теперь Гарри не без удивления обнаруживает, что замёрз, и что затекли ноги. Привыкший к походно-палаточной жизни, он считал любое путешествие в самолёте роскошью, но теперь ощутил неудобства.        С трапа он сходит как будто во сне. Сразу чувствуется, что ветер Ла-Манша теплее, чем британская капризная погода, и здесь, во Франции, в легендарном Провансе, царит тёплая осень, бархатный сезон, а из Британии она уже ушла, прощаясь сыростью, постоянной слякотью и дождями. И, тем не менее, испытывая какой-то ужасный внутренний холод, мешающий сделать хоть пару шагов, Гарри натягивает ворот пальто, пытается втянуть голову в плечи. Снова хочет спрятаться, убежать, опять ощущает себя жалким трусом, и корит себя за это.        Он видит плохо, глаза болят, на ресницах застыли слёзы, с которыми борется вторые сутки, и которые так и не выпустил наружу. Но беспомощно оглядывается вокруг, пытаясь обнаружить того, с кем ещё вчера условились о встрече. Автор письма заверил, что будет ждать его в аэропорту, и отвезёт к Энн. Гарри не возражал, хотя сам прекрасно знает её нынешний адрес.        Он надевает очки, по привычке отправив их на самый кончик носа, ищет среди прохожих нужного человека. Вот он — стоит у терминала, завёрнутый в клетчатый шарф, как условились, держит табличку с именем своего гостя в руках — Гарольд Ларринсон, тоже беспокойно ищет своего адресата глазами.        Гарри вздыхает и спешно подходит к нему. Этот мужчина — почти такой, каким он его себе представлял. Взрослый, седой, словно лунь, но при этом похожий на скалу, мощный и суровый. Словно горы Шотландии.        — Добрый день, месье Ларринсон, — он протягивает руку, — Гаспар Ульрих к вашим услугам.        — Здравствуйте, — кивает Гарри, снимая очки и крутя в одной руке, пока другой пожимает руку новому знакомому, — зовите меня просто Гарри.        — Честь имею, — приободрившись, отвечает француз, — идёмте. Вон моё авто, я отвезу вас.        Гарри волочит свой небольшой чемодан до старенького, но довольно ухоженного «Форда», садится на заднее сиденье, хоть водитель и предложил место рядом с собой, видит побелевшую копну волос Ульриха на затылке. У него военная выправка, и это отлично сочетается с высоким тоном его письма. Обычно Гарри проницателен в таких деталях, и верно подмечает мелочи во внешности людей, с которыми приходится сталкиваться.        — Рад, что вы приехали, месье Гарри.        — Просто Гарри, — мягко поправляет тот, — я сомневался, стоит ли. Это может ранить Энн.        — Поверьте, нет. Разлука с вами для неё труднее. Я её подготовлю.        Это звучит так дико, что Гарри невольно вздрагивает. Энн, сколько он её знал, была той самой женщиной, способной выдержать любую бурю, пусть он и знал, какая она хрупкая внутри. Неужто всё настолько плохо? Ощущение, что это он довёл её до такого состояния, больно бьёт аритмией в сердце.        — Вы на пенсии?        — Уже двадцать лет, месье.        — Кем вы работали?        — Я военный хирург.        Значит, он почти угадал, с военной выправкой не ошибся. Старик, тем временем, продолжает:        — Сейчас я — волонтёр в Красном Кресте. Люди должны помогать друг другу. Особенно в тяжкие времена. А времена, месье, почти всегда тяжкие.        Гарри ничего не остаётся, кроме как кивнуть.        — Как вы познакомились с Энн?        — Я упоминал в письме, что она купила дом по соседству. Мы быстро подружились. Это просто счастье, что она появилась так вовремя. У меня всего за полгода до этого умерла жена, когда прошлые соседи, с которыми мы прожили бок о бок двадцать лет, уехали, я думал, что сойду с ума. Не хотел быть обузой для сына и его семьи, так что, покидать свой дом отказался. И тут Энн купила дом соседей.        — Значит, вы и есть тот сосед, чьи ухаживания она отвергла.        Гарри замечает внимательный взгляд нового знакомого в зеркале, и спешит пояснить:        — Шарлотта, её дочь, сообщила мне об этом.        — Что ж, я действительно хотел бы, чтобы мы стали больше, чем друзьями, — признал старик, — но нельзя требовать любви от человека, чьё сердце уже занято.        Он ещё замечает, что Шарлотта — славная девушка, но Гарри весь в своих мыслях. Вздыхает:        — Я не достоин её любви.        — Энн так не думает. И я, к слову сказать, тоже.        Гарри поспорил бы, но нет сил. Так что, он только молча наблюдает в боковое окно, как зелёные поля сменяют друг друга. Гаспар тоже молчит.        Так проходит ещё минут пятнадцать, и, в конце концов, они останавливаются у ворот чудесного синего цвета, напоминающего небо поздним вечером. Гарри растерянно водит глазами, взгляд цепляется за небольшой садик, усеянный хризантемами, а ещё какими-то другими крошечными цветами, которых он не знает, видит небольшой дом, больше похожий на коттедж, отдалённо слышит собачий лай.        Одного только взгляда на дом, напротив, хватило ему, чтобы понять, кто его владелица. Чудесный, белый, судя по всему, достаточно просторный. Вокруг — розарий, аккуратный и очень ухоженный, почти что педантично. В этом буйстве роз — небольшая беседка из дерева, в виде домика, чуть поодаль — качели. Ещё взгляд цепляется за гамак в самом углу сада. Когда из дому, выпрыгнув в дверцу для животных, с царственным видом выходит чёрная лохматая кошка, сердце пропускает несколько ударов. Он узнал бы этот дом из тысячи, где бы тот не находился. Он узнаёт свою бывшую супругу в каждой детали, каждом акценте и в каждой мелочи. Здесь живёт Энни.        Гарри вновь испытал позорное желание сбежать, и корит себя за это. Просто всё вокруг так спокойно, выглядит таким уютным и умиротворяющим. Ему кажется, что Энн без него хорошо, и своим появлением он только потревожит её, нарушит её покой и счастье, словно песчаная буря. Он помнит, как она умоляла его, когда встретились после первой разлуки, чтобы больше не тревожил её покой, не пытался взять штурмом её дом, и её саму измором. Он не знает, что делать, внутренне мечется, и едва контролирует собственное тело, пока волнение пробирается в конечности. Он снова плохо видит, сквозь пелену, и снова натягивает очки на нос дрожащими пальцами.        — Пойду, посмотрю, как она.        Гаспар выходит из машины, на ходу погладив кошку, что доверчиво трётся об ноги, поднимается на порог, и вскоре скрывается из виду. Гарри думал, что он позвонит, Энн откроет дверь, и он увидит её, но, видимо, они со стариком не нуждаются в подобных формальностях.        Он ломает пальцы, комкает подол пальто, в котором невыносимо душно. Слушает то замирающее, то бьющееся с безумной скоростью сердце. Прислушивается к себе. Ожидание томительно, оно, кажется, длится целую вечность, но старик не спешит выходить. В конце концов, терпение его подходит к концу. Гарри срывается с места, выходит из машины, тихо хлопнув дверью, торопливыми шагами направляется в дом, минуя насторожившуюся при виде него кошку. Рука замирает, не добравшись до дверной ручки, останавливается, и он весь обращается в слух. Но из дома не слышно ни звука. Тогда, стараясь не шуметь, он открывает дверь и входит.        И внутри всё также говорит о том, кто владелица дома. Стильно, тепло, уютно.        Впрочем, ему некогда особо рассматривать убранство, наверное, у него ещё будет на это время. Всё его существо мечется, рвётся увидеть ту, о которой он так долго мечтал, к которой спешил сюда, кусая губы в кровь. Но тело непослушно, конечности не слушаются его, и Гарри замирает в коридоре, невидимый, еле дыша. Доносится разговор из кухни, он слышит голос Энн, который помнит до мелочей, как будто они расстались только вчера.        — Энни, у нас гости.        — Мои не говорили, что приедут, — говорит она своим обычным спокойным голосом, никак не выдающим, что больна или слаба, — Дэни заглянул? Или Ивэтт?        Гарри догадался, что она, должно быть, говорит о семье Гаспара.        — Нет. Не совсем.        — Интересно, — продолжает она, — кто же? Утоли моё любопытство, Гас, не то мне придётся гадать на хризантемах.        Гарри чувствует — пора действовать. Он больше не может продолжать урезонивать себя, всем нутром рвётся к ней.        Но шаги получаются робкими, мелкими, он идёт с опаской. Если вчера он боялся, прилетев, увидеть женщину, омрачённую тяжёлой болезнью, то теперь, крадучись в кухню, где она грозится начать гадать по цветкам, он хочет видеть её лицо и хрупкую фигуру, пусть она больше не такая, как он запомнил, уходя и унося всю свою любовь. Он весь — одно сплошное желание посмотреть на неё, заглянуть ей в глаза. Каждая его родинка и каждая клетка — ни что иное, как желание быть рядом, которым он окутан, как весенним туманом, из которого соткан целиком и полностью.        Он осторожно, боком, входит в дверь, точно всё здесь — хрупкое, и разобьётся, стоит что-нибудь задеть. Теперь улавливает запах вишни, лимона и каких-то цветов. Тихо выдыхает:        — Здравствуй, Энн.        И, подняв глаза, видит её, встречается с ней взглядом.        Она сидит у окна, в домашнем платье кремового цвета, как всегда элегантная. Ему кажется, что она немного бледна, вот, пожалуй, и весь признак болезни. Впрочем, разглядеть что-то толком он не в состоянии. Будто во сне, она поднимается на ноги и идёт к нему, окутывает его пристальным взглядом серо-голубых глаз, таких, какими он их запомнил. Он делает то же самое, ищет знакомые черты — и находит. Морщинок стало больше, быть может, но, в целом, она всё так же красива, как десять, пятнадцать, двадцать лет назад, и для него она всегда была, остаётся и будет самой прекрасной.        Ему хочется накрутить на палец прядь её светлых волос, как делал это, возвращаясь с работы. Он сдерживает себя из последних сил, продолжая смотреть и внимать, ласкать её взглядом, ожидая ответа. Она тоже не отводит глаз, рассматривает его, и он знает, что она видит. Его волосы поседели, складка на лбу стала глубже, в уголках губ — морщины. Он стал мрачнее, чем, быть может, она его помнит. И всё же, она глядит на него с любовью, как будто они только вчера расстались, и, поднеся ладонь, ныряет ею в его волосы.        Гарри страшно. Ничего не указывает на это, но он боится, что она рассердится, оттолкнёт его, скажет уйти. И он уйдёт — на этот раз точно навсегда. Руки не слушаются, он неловко сгибает их, осторожно обвив её талию, но не решаясь, как когда-то, ласково прижать к себе. Он — точно ребёнок, для которого такое впервые, и все эти чувства он испытывает вновь. Всё, что теплилось в сердце, что носил в душе, долгими годами мучаясь любовью к ней, выплёскивается наружу, и он не может ни пошевелиться, ни улыбнуться, ни отвести от неё взгляда. Скорее, догадывается, что они остались одни, старик их покинул, но не знает, что сказать, понятия не имеет, что с собой делать.        Делает она. То, чего он от неё совсем не ожидал, о чём столько мечтал каждый раз, как они были вдали друг от друга, но на что не смел даже надеяться, готовясь её увидеть.        Подумав, Энн медленно склоняется к нему, и кладёт ему на плечо голову.        Всё исчезает — запахи, голоса и звуки. Весь мир будто перестаёт существовать.