Среди запаха роз

      

И если бы можно было выбирать жизнь, я бы, не задумываясь, обменял свою…

             Даниэль прекрасно знал, что ждёт его за следующей дверью. Да, возможно, он не мог представить себе интерьера зала или лица Александра (портреты почти не давали точных представлений, а память оставалась неверной в этой самой главной детали), но куда важнее была сама суть — там открывается портал в другой мир, там его учитель, готовый убивать ради своей цели, там воплощение его кошмаров и мыслей. Там все закончится. А если нет, то не было никакого смысла в этих страданиях, в этих гонках с Тенью, в самой смерти.              Все это время велась просто сложная шахматная партия. Теперь черед Даниэля, и этот ход, вероятно, будет последним. А Даниэль никогда не был хорош в шахматах. Всё говорило о том, что он поступает верно, только разве это спасет от страха, который уже уничтожил каждую клеточку тела? Еще бился между висков мятежный разум, и рассудок, будто ночной костер, дотлевал. Скоро не останется ничего, сил едва-едва хватит на последний рывок, что все, наконец, решить.              И действовать нужно было быстро. Ритуал, проводимый Александром, по всем расчетам уже подходил к концу, но, если верить Агриппе (а Даниэль ему верил, потому что больше просто некому), ещё минут семь у них было. И этого вполне достаточно, чтобы сесть, перевести дыхание, лоскутом, оторванным от рубашки, перемотать повреждённое запястье и закрыть глаза, вспоминая.              Есть вещи, которые невозможно забыть даже под действием зелий, магии и ударов по голове. Первая пощёчина отца, первая драка в школе, первая неосторожная попытка самоубийства, первый поцелуй (пусть даже со вкусом чужой крови).              Даниэль смотрит на растерзанного их пытками человека и невольно радуется, что проспал завтрак. Радость эта, впрочем, несильная. Она похожа на темное пятно, которое все пульсирующее отвращение и весь ужас, пробирающийся по спине, только усиливает. Крысы с перепачканными в крови мордами снуют под ногами. Даниэль думает, что их будет не так трудно раздавить — наступил каблуком, чувствуя, как сминается податливое теплое тело, и все — и что это будет справедливо после всего, что они сделали. Но он дает им сбежать. Хоть кому-то.              Александр закупоривает склянки с эликсиром (он сверкает в блеске свечных огарков) и довольно улыбается. У него на руках кровь. И на рубашке, и на шее, даже на волосах, собранных в хвост, чтобы не мешались. Даниэль отворачивается, но перед глазами все равно эта картина: темно-бордовое на мертвенно-белом. Выступающие вдоль шеи вены. Даниэлю плохо. Каждая клеточка его тела напряжена, ноги готовы бежать по бесконечным коридорам и лестницам, лишь бы спастись от этого кошмара.              Это не первая подобная смерть, которую Даниэль видит, но он все равно невольно пытается ущипнуть себя за кожу на запястье. И поддается искушению, зная, что ничто не пробудит его от этого кошмара. Александр все замечает. Ухмыляется и, убирая пробирки и инструменты в сумку, потирает щеку, осматривая в задумчивости комнату. Даже ему не особо нравится возвращаться сюда лишний раз, если случается оставить тетради с записями, пустые колбы или еще что-нибудь.              — Почистишь клетку? — спрашивает Александр и проводит по краям углубления, еще некоторое время назад наполненного углем, пальцами. На них остается черный след. Даниэль кивает, все еще не глядя.              В поле зрения все равно попадают голова мертвеца, рот, чудовищно изогнутый, плечи и раскинутые руки, на ладонях — крошечные ранки от впившихся в кожу ногтей, на запястьях под слоем пыли — красноватые полосы, будто он пытался вскрыть вены чем-то тупым. Будто? Отросшие светлые волосы свалялись, упали на измученное лицо комком. Даниэль надеется, что он был рад, когда понял, что все кончается. Даниэль надеется, что улыбка в уголках окровавленных губ ему не мерещится. Он переводит взгляд на клетку и шумно сглатывает. Чистка орудий убийства давно стала его прямой обязанностью, но Александр по-прежнему каждый раз услужливо спрашивает. Если бы можно было отказаться… От всего этого.              — Когда это кончится? — спрашивает Даниэль, не вполне осознавая, что говорит вслух.       — Что именно? — переспрашивает Александр и замирает, как если бы разговор был чрезвычайно важен и интересен.       — Все эти пытки, убийства… Когда мы прекратим этим заниматься? — Даниэль чувствует, что его голос дрожит. Он слабак. Он снова плачет, трет запястьем глаза и морщится — руки в пыли и крови. Неприятно. Мерзко. И его снова тошнит, и невольная дрожь зарождается в кончиках пальцев. Кажется, за ребрами что-то скрежещет.              Александр вздыхает.       — Ты же знаешь, что мы не убиваем просто так. Они этого заслужили. А нам это необходимо.       Даниэль качает головой.       — Мне все труднее в это верить. Иногда люди оступаются, но разве можно наказывать их настолько жестоко? — он на секунду отводит взгляд, видит алый на полу и закрывает глаза (на обратной стороне век то же самое: плиты каменного пола, залитые красной краской с привкусом соли, и Даниэль почти кричит, но вместо этого с силой кусает губу. Укусить сильнее — на ней тоже выступит алый. Алый. Как зимний закат). — Простите, учитель, я просто очень устал.              И чувствует, что его обнимают. Он мешкает некоторое время, вдыхает судорожно запах цветов и крови и цепляется пальцами за плечи учителя. По крайней мере, эти смерти не зря. Ведь Александр бы не стал лгать — Даниэль уверен. Он поднимает голову, чтобы увидеть глаза учителя, но зачем-то вместо этого целует его и закрывает глаза.              Сдерживать слезы уже невозможно.              Даниэль закашлялся и зажал ладонью рот. Выдать себя сейчас, когда до торжества справедливости оставался последний шаг было бы более, чем глупо. Торжества справедливости… Кашель перешел в хриплый смех. Ему ли, вчерашнему мучителю и убийце, задыхающемуся от ужаса перед историей собственной жизни, олицетворять бесстрастную богиню правосудия?              Первое убийство, кстати, не забывается тоже.              Даниэль, конечно, в той или иной степени участвует во всех пытках. Он наблюдает, насколько позволяют силы, подает инструменты и, с трудом признаваясь себе в этом, сдержанно радуется, если учитель хвалит его. А Александр на похвалу достаточно скуп. Даниэль жмурится и, словно кот, жмется к руке, когда его гладят по волосам. Ему нравится. Ему нравится, когда жесткое лицо учителя смягчает улыбка, стоит ему отвернуться от очередной жертвы, нравится, когда они случайно задевают друг друга плечами на узких подвальных лестницах и когда соприкасаются коленями за обедом, нравится желать доброго утра и спокойной ночи. Ему просто нравится Александр.              В какой-то степени ему начинает нравиться мысль, что ради него кто-то готов убивать.              — Сегодня ты, — сообщает Александр, когда они встречаются у двери одной из камер. — Он больше не сможет принести нам ни капли эликсира. Не думаю, что амнезия поможет.       Даниэль понимающе кивает и удивляется своему спокойствию. Конечно, не всем приходится умирать в пытках, кого-то нужно убивать за ненадобностью, чтобы не тратить боле ни места, ни продовольствия. И морально он готовился к тому, что однажды Александр откажется делать это сам. Его руки и так были по локоть в крови. Даниэлю жалко учителя, но взять все полностью на себя… Он качает головой и берет у Александра клинок. Лезвие чуть ржавое, но по-прежнему острое.              В камере уже пахнет смертью. Этот запах не выветривается месяцами. Несчастный узник — с вывернутыми суставами и сломанными костями — единственным глазом смотрит куда-то за спины мучителей, так что Даниэль невольно оборачивается и ежится. Ему не первый раз кажется, что умирающие чувствуют приближение конца и что в этот самый миг к ним является сама Тень.              Александр учил, что самое главное — это не дать себе задуматься прежде, чем будет уже слишком поздно. И Даниэль не собирается перечить учителю. Он не думает. Приближается в один шаг, заносит кинжал и, зажмурившись, наносит удар.              Мимо.               Лезвие лишь слегка царапает шею, Александр разочарованно цокает языком, узник сипло смеется. У него вырван язык (кричал слишком громко), а он все равно умудряется смеяться так, что Даниэлю на рукава попадает грязного цвета слюна. Он морщится и тяжело дышит. Сделать вдох невозможно, воздух просто не проникает в сведенную спазмом грудь.              Убить. Ему нужно убить. Перерезать горло. Пронзить лезвием сердце. Метод неважен — важен результат. Им нужен бездыханный труп. Пронзить сонную артерию.              У Даниэля дрожат руки. Искореженное существо перед ним улыбается кровавыми деснами.              Конечно. Все справедливо. Не одному же Александру работать. Но Даниэль боится, как, кажется, не боялся никогда прежде. Уж лучше бы он убил этого человека в драке, чем с ножом на безоружного…              — Даниэль, он заслужил это, — повторяет учитель, но эти слова почти ничего не меняют. — Даниэль, посмотри: это давно уже не человек. Порок исказил его черты, а мы довершили начатое природой. Это монстр и безумец. Убей его, Даниэль!              Ладони потеют, и рукоять непослушно скользит в руках. Узник ждет. Он закрыл рот, сощурил глаз и ссутулил плечи, будто хотел прикрыть все еще кровоточащую рану под ухом. А взгляд такой понимающий и преданный, как у домашнего щенка.              И Даниэль вздергивает его за ворот рубахи и вонзает лезвие под ребра. Раз пять или чуть больше. Существо, содрогнувшись, умирает уже после второго.              За дверью раздался шум, словно что-то упало. Может ли быть, что Александр просто не дожил до конца проводимого им же ритуала? Это было бы так смешно и нелепо… Хоть что-то забавное во всей этой истории. Даниэль прикрыл рот ладонью и попробовал улыбнуться. По-настоящему, а не нервно и зло, как выходило последнее время. Губы дрожали, не слушались… А еще, он понял это внезапно, очень сильно хотелось пить.              Даниэль потянулся к сумке, пытаясь вспомнить, осталось ли что-то во фляге, но вспомнил о другом — голова. Жуткая голова с кровавыми лохмотьями вместо нижней челюсти и шеи. Первая мысль об этом напугала, вторая — снова почти рассмешила. Агриппа был столько лет рядом с Александром, а Даниэль все равно стал ему ближе. Или, по крайней мере, ему хотелось (и не хотелось одновременно) в это верить. И все доказательства он перебирал в голове, лелеял и ненавидел.              Александр ступает спокойно и важно, как и положено барону. Даниэль невольно подстраивается под его темп, пытается держать себя так же, но быстро сдается и смеется негромко. Быстро семенит ногами, иногда подпрыгивая на месте.              У них выходной. Ни убийств, ни пыток, ни исследований — Даниэль сам своему счастью не верит. Даже слуг почти невидно, и только их тени мелькают в коридорах то тут, то там. Они предоставлены сами себе и друг другу, и Даниэль, преисполнившись чего-то сладкого и очень детского, наивно прижимается губами к лицу Александра, не думая ни о чем.              В этом поцелуе, может, нет любви, о которой писали Гете или Гюго, но есть благодарность. Даниэль полагает, что это может быть даже более весомо. Благодарность, надежда, вера — он без раздумий продаст душу, если это будет необходимо, чтобы оплатить все, что для него сделали.              В темном коридоре Даниэль встает на колени, шарит трясущимися руками по коленям Александра и озвучивает свою мысль. С губ учителя вместо стона срывается хриплый смех.              — Это необязательно, — говорит он и закрывает глаза. Ресницы дрожат.       — Я и не говорю, — Даниэль отрывается, пошло причмокивая и краснея от стыда, — что готов прямо сейчас чертить на полу пентаграмму. Но если однажды это потребуется, чтобы, скажем, спасти вашу жизнь… Я буду готов.       Александр поджимает губу и запрокидывает голову. Не отвечает. Да и Даниэль совершенно не хочет думать, пусть даже о таком. Он ласкает учителя так, как может — пусть чуть неумело и неосторожно, но искренне. И это тоже благодарность. Кроме того, даже во сне Александр не бывает так расслаблен, как сейчас. И это Даниэлю тоже нравится.              — Ты уже, — говорит Александр потом. Еще чуть хрипло и как-то неровно (Даниэль в восторге, он кусает губы и почти скулит от желания, его переполняющего).       — Что?       — Уже сделал для меня достаточно. Просто еще не понимаешь этого, — он улыбается. И Даниэль — тоже. Он понимает.              Проблема была в том, что он не хотел видеть очевидного. Он был слишком увлечен сначала страхом, потом ужасом и попытками усмирить совесть и моральные принципы, а затем жестокой мыслью о своей исключительности и… Александром. Он был слишком глуп. Теперь Даниэль это понимал. Если бы только он одумался вовремя. Все могло бы быть иначе. Без таких жертв.              Агриппа закашлялся. И Даниэлю не нужно было открывать сумку, чтобы внутри черепа услышать его скрипучий глубокий голос:       — Осталось немного времени. Ты точно готов? Ты все помнишь?       — Помню, — ответил Даниэль и горько усмехнулся. Он помнил не только о своем долге и причинах поступка, который должен был совершить. С каждой вспышкой, озаряющей его рассудок, финал путешествия становился все банальнее. Даниэль не был уверен, что умрет следом за Александром, но точно знал, что жить дальше не сможет. Ему это просто больше не нужно.              Он представлял, как вернется домой, нагнется, чтобы поцеловать сестру, а разум опять затуманят эти мерзкие образы.              Каждый новый толчок заставляет Даниэля сильнее жмурится и впиваться ногтями в ладони. Он не думает о том, что так же делают их пленники во время пыток. Он слышит, как сквозь тонкую стену, собственные стоны и шумное дыхание Александра и подается навстречу. Колени дрожат. Упасть будет совсем нелепо. Он одной рукой тянется к плоти, болезненно пульсирующей, второй — цепляется за столбик кровати.              Сквозь щелку в скрывающем их балдахине виднеется приоткрытая дверь и два подсвечника по обеим от нее сторонам. Свет слепит глаза.              Даниэль чувствует, как Александр крепче сжимает ребра руками, слабо царапает кожу, и гадает не останется ли следов. Он даже не против. Он будет стыдливо осматривать их, крутясь перед зеркалом в ванной комнате, и думать, что это что-то значит. Что-то очень сокровенное.              Даниэль сам себе напоминает наивную принцессу из сказки. Принцессу, которая убивает, а потом, не оттерев кровь с рук, падает в кровать к почти пожилому мужчине. Даниэль смеется и поворачивает голову к плечу, пытаясь заткнуть самого себя. Он знает: это напрасно — Александр всегда все видит и слышит. Куда больше, чем следует. Даниэль думает, что его учитель не совсем человек, и, когда тот обхватывает его руку, ускоряя до этого совсем ленивые ласки, находит, что это — тоже достаточно забавно.              Ему хорошо. Потому что Александр рядом, потому что спасение есть, потому что страха почти не осталось… Ничего больше ему не надо.              Даниэль от удовольствия и счастья снова почти смеется, когда на черную простыню попадают первые белесые капли его семени. Он обессилено падает следом, поворачивает голову, что рассмотреть Александра и, если получиться, поймать пару-тройку поцелуев, но замечает в дверях силуэт слуги. Он не двигается, только шевелит непропорционально длинными руками и чешет когтями бедра. Даниэль гневно шипит — нет сил даже отдать приказ — и протягивает руку, чтобы задернуть полог.              А Александр продолжает обнимать его, перебирать пряди волос и прикусывать кожу на плечах, вот только у Даниэля из головы все не идут горящие мертвым светом глаза.              От этой картины он тоже никогда не избавится. За последние часы он видел этих искореженных монстров очень много раз, в один миг даже подумал, что вот-вот падет от их рук (чудовищных лап), но…каким-то чудом выжил. Как если бы во всем этом безбожном и злом мире еще оставался кто-то, кто его защищал.              «Конечно, теперь у меня есть Агриппа», — подумал Даниэль и спрятал лицо в ладони. Все это было так глупо. От выступающих слез щипало мелкие ссадины на руках. Эта легкая, почти незаметная, боль стала последней каплей. Даниэль измученно взвыл, сжимая зубами рукав.              — Тише, — произнес Агриппа. Даниэль не слушал. Ему было все равно.              Следом за картинками прошлой жизни (словно чьей-то чужой), вспоминались эмоции. Они не ослепляли, но заменяли собой мир. Перед глазами простиралась чернота, тишина застилала уши, и Даниэль снова и снова чувствовал, что некогда был любим. Он больше не видел и не ощущал поцелуев и объятий, но это, нематериальное, было важнее.              Не прошло и месяца. Совсем недавно он считал себя таким важным, таким особенным, он видел смысл в своей жизни и ждал. Прогнать Тень, обрести свободу и полное счастье… Теперь не осталось ничего. Он думал, что был важен хоть для кого-то, но оказался не нужен, что был особенным, но…пушечное мясо было бы полезнее. То, ради чего Даниэль хотел жить, рассыпалось в прах. Он выстроил себе красивый сказочный замок, но мир диктовал свои правила. Все было иначе. Глупый ребенок снова забыл правила игры, он снова поверил в надежду.              Даниэль всхлипнул.              У него слезы текут по щекам, когда он смотрит на распятую на колесе женщину. Каждая мускула ее некогда крепкого тела была напряжена и слабо подрагивала, бессильно моталась опущенная на грудь голова. Александр готовит железный прут — держит его над огнем и осматривает заботливо и бережливо, как любимое дитя.              — Запомни, не обязательно ломать все кости, это может ускорить гибель, что нам, как ты понимаешь, ни к чему. Только самые крупные, — он замахивается, но удар не наносит, будто проверяет свои силы. А женщина уже кричит, дергается на месте и кого-то зовет. Даниэль задыхается, хочет заткнуть уши, но Александр грубо хватает его за руку. — Обычно никто не раскаляет орудие перед пыткой, но я посчитал, что так будет более продуктивно. Она монстр, Даниэль. Просто мусор. Таких не жалко.              И бьет по ноге. Раздается хруст, и Даниэль кричит вместе с их жертвой. Он почти падает на колени, только Александр его все так же держит. Он ждет, пока стихнет первая волна боли, чтобы продолжить, и монотонно рассказывает:       — После мы изогнем ее конечности и привяжем крепче. Видел когда-нибудь ступни, касающиеся затылка? Так делают шуты на воскресных ярмарках. Не видел? Я покажу.       И снова бьет.              Даниэль закрывает глаза и сдерживает рыдания. Он хочет молить о прощении и целовать этой женщине искореженные ноги. Мысль о том, что она убивала детей, не спасает. Даниэлю все равно очень страшно и стыдно. Он приоткрывает глаза (Александр требует от него этого) и видит обломки костей, прорывающие белую кожу. Кровь капает на пол. Даниэль уже знает, что ему этот звук будет сниться. Через минуту женщина срывает голос. Она только хрипит, и Даниэль благодарен судьбе за это. Хотя бы так… Чуть тише и, потому, чуть спокойнее.              Александр отпускает Даниэля и подходит к женщине. Он бьет ее по щеке, потом толкает, дергает каждую конечность. Даниэль рад, что волосы загораживают ее лицо. Александр прутом прижигает оголенные соски, и она дергается, пытаясь отстраниться, и от боли гортанно воет. Плоть медленно чернеет.              Даниэль прекрасно понимал, что должен убить. Другого пути просто нет. Вот только почему об этом так страшно думать, если он уже убивал раньше? Он убивал ножом и голыми руками, а теперь будет и того проще, так почему же так жутко?              Оставалось три или четыре минуты. Не столь существенная разница. И если это последние минуты жизни (а Даниэль надеялся, что это так), то стоило бы провести их достойно, а он мог только жалеть себя, пряча лицо и сокрушаясь, что нельзя спрятаться целиком. От самого себя. От самого существования.       — Мне страшно. Мне снятся кошмары. Я убиваю снова и снова. Мою руки, а кровь продолжает течь между пальцев, — шепчет Даниэль. Голос дрожит. Он цепляется за плечи Александра, но не видит ничего в его прищуренных глазах. Никакого утешения. Только темные провалы вместо белка и зрачков.       — Это пройдет. Ты же знаешь, что ни в чем не виноват, — отвечает учитель. Даниэль не верит.              Даниэль с силой закусил губу.              — Он снова мне снился! — говорит Даниэль за завтраком. — Органы наружу, ещё пульсируют, но быстро темнеют. И его агония… Этот булькающий кашель, которым он захлебнулся.       Он смеётся. Александр смеётся вместе с ним.       — Этот мальчишка решительно вцепился в тебя.       — Не то слово, учитель, — лицо Даниэля стало чуть серьезнее, только глаза все ещё озорные. — Распутный еретик, увидевший миссию в своем палаче. А впрочем, учитель, может, миссия в замке действительно есть. Вы бы подошли на эту роль спасителя.              Александр изумлённо распахивает глаза и смеётся ещё громче, будто неуверенно.       — Это ещё почему?       — Вы спасаете меня, — просто отвечает Даниэль. — Вы умны, образованы, благородны… Что ещё нужно тому, кто призван стать единственной надеждой?              Сухая холодная рука касается колена Даниэля. Он чувствует дрожь и сам не понимает, возбуждение это или страх — глаза Александра горят чем-то темным.              — Не сотвори себе кумира, Даниэль, — говорит он, и мягкий голос рокочет под сводами замка. — Ты можешь считать меня хорошим человеком, но никогда и никому не доверяй настолько, чтобы ослепнуть. Быть может, это однажды спасет тебе жизнь.              И все же Даниэль ослеп. И если в минуту просветления он поклялся убить Александра, то теперь новым символом спасения стал Агриппа. Агриппа, то единственное существо во всем замке, которое еще было в чем-то уверено, которое еще знало, что делать. И Даниэль уже не был уверен, что его ослабший разум просто не выдумал его, как сладкую предсмертную мечту. Ведь это, быть может, было просто тело и просто отрубленная голова, а голос был додуман самим Даниэлем.              Впрочем, уже и это не имело значения. Даниэль полагал, что ему удастся кинуть голову в портал, а после напасть на Александра и причинить ему физический вред. Самый глупый способ для сражения с каким-то высшим существом, но других идей пока не было. У Даниэля не было ничего. Он так и не стал великим алхимиком (а если и стал, то забыл) или магом, его изможденное тело вряд ли способно на победу в настоящей драке, но можно хотя бы попытаться…              — Время уходит, — пробормотал Агриппа, и его скрипучий голос вновь ввинтился в виски Даниэля. Он вздрогнул. Каждое слово пронзало насквозь.              Время уходит. Даниэль знал это прекрасно. Время вместе с кровью отчаянно билось в жилах, будто прорывая их оболочку.              — Я сейчас…       — Ты боишься. Чего?              Даниэль закрыл глаза и усмехнулся. Как он мог ответить на этот вопрос? Неужели признаться честно? Это было бы…слишком наивно. Он и не думал, что Агриппа поймёт.              — Мне страшно, — говорит Даниэль и смотрит на ключ, уже вставленный в замочную скважину.       — Я знаю, — отвечает Александр. И по плечу гладит, так что становится чуть теплее, несмотря на могильный холод ужаса. — Именно поэтому я и не хотел показывать их раньше. Но раз уж ты тут надолго…       Даниэль смотрит на руку на своем плече: тонкую, пальцы с длинными ногтями, тяжёлые стальные перстни с камнями на мизинце и указательном пальце, и глотает перепуганное «навсегда».              Александр открывает дверь. За ней — просто слуги. Один сидит на полу у стены, бессмысленно тыкая ножом между каменными плитами пол, другой смотрит в окно, третий лежит на железных нарах, свесив руку. В разверзнутой, разодранной глотке каплями вязкой слюны булькает храп.              Даниэль думает, что его вот-вот вырвет, и хватает Александра за руку. Он полагал, что после всех пыток, виденных им, готов ко всему, но…ошибся. Не так сложно смотреть на трупы, перекошенные, истертые в лохмотья. В конце концов, это просто трупы, смерть наступила закономерно в следствие множественных физических травм, но когда подобное тело живо… Нет никаких причин, чтобы продолжало шевелиться существо, у которого подбородок свисает до груди и десна кровавыми опухолями дрожат при каждом движении головы. Тело, перетянутое жгутами, лезвие, вогнанные в ладонь вместо пальцев, грубые швы на ногах, сквозь которые виднеется пульсирующая плоть. И мерзкий гнилостный запах, повисший в воздухе.              Даниэль пятится, когда одно из существ поворачивает голову, почти заглядывает в глаза. У него зрачки дрожат бессмысленно, делая выражение лица — морды — совершенно тупым. Александр оборачивается на него, бледного, бормочущего что-то бездумно, и прячет улыбку. Ему весело! Даниэлю стыдно, а еще очень противно. И он пытается понять, почему учитель держит в своем доме таких существ, но каждая мысль пугает все больше. Он готов был привыкать к смертям, но не к такому существованию.              Душно.              Даниэль оттягивает ворот рубашки и хватает ртом воздух, но от вони его тошнит лишь сильнее. Приходится зажмуриться, кашель царапает горло.              — Ты шокирован, Даниэль? — спрашивает Александр, растягивая имя ученика.       — Я…я просто не понимаю, учитель, — бормочет он и мотает головой. — Что с ними? Почему…       Александр продолжает улыбаться. Даниэль чувствует, как сжимается рука на его плече, и едва удерживается от желания прижаться тоже. Он не хочет этого видеть. Это — хуже вывернутых наизнанку тел.              Почему смерть не сжалится над этими несчастными? Неужели они совсем-совсем не чувствуют, как разлагаются изнутри, как в их плоти черви… Даниэль замечает их только теперь. Он кашляет, зажимая рот руками, и полыхает. Это слабость, но терпеть больше невозможно. Ему слишком мерзко, слишком страшно. Он царапает щеки грязными ногтями и понимает, что задевает костяшками влажные от слез ресницы.              — Это тоже что-то вроде Тени, Даниэль, — объясняет Александр. Он больше не смеется. Его голос успокаивает. — Высшие силы. Только этих мне удалось подчинить. Если ты переживаешь за них, то не стоит. Они не чувствуют боли. Если честно, — он усмехается, — они вообще ничего не чувствуют, кроме раболепной покорности перед своим господином. Ну, и перед тобой, если твои приказы не противоречат моим.       Даниэль сглатывает шумно и морщится от вкуса желчи.       — Передо мной? Значит, они…принадлежат и мне тоже?       — Да, Даниэль.              В глазах учителя искрится слабая улыбка. И Даниэль на нее отвечает, хотя и вымучено. Почти нехотя. А после снова смотрит на слуг, и дрожь пробирает его до костей. Он ищет руку Александра, чтобы стиснуть ее, чтобы пальцы так лихорадочно не дергались в воздухе.              И странная мысль вдруг приходит на ум. «Если твои приказы не противоречат моим». А если однажды будут?              — Даниэль, — снова позвал Агриппа, и это, к неожиданности, стало спасением от удушающих воспоминаний. Достаточно Даниэль насмотрелся на этих монстров. Тогда…и теперь. Он взглянул еще раз на окровавленную штанину, сквозь прорехи в ткани виднелась рваная рана, только-только затянувшаяся коркой.              — Простите. Уже пора, да?       — Портал еще закрыт. Я не чувствую его силы. Но я хочу, чтобы ты шел туда, уверенный в своих силах. Чего ты ждешь? Что тебя останавливает?              Даниэль усмехнулся и помотал головой.              — Я просто устал. Эти пять минут и…я буду готов.              Что останавливает? Может, незабытый вкус поцелуя. Может, тепло осторожных объятий, в которых Даниэль чувствовал себя слишком хрупким, но отказаться не мог. Может, страсть, одно воспоминание о которой по-прежнему пьянило кровь.              Даниэль слишком хорошо понимал, что сошел с ума. Ему снились кошмары, монстры и мертвые тела мерещились ему в темных углах спальни и коридорах с редкими тусклыми факелами вдоль стен. Он так часто просыпался в поту и судорожно искал на прикроватном столике трутницу или коробок спичек, что уже и забыл, что бывает иначе. Порой ужас накатывал во время самых обычных занятий. Несколько раз Даниэль замирал во время ужина, не донеся до рта вилку с наколотым мясом, и начинал дрожать, сжимать руки на коленях, молиться, зная, что Бог никогда его не услышит. Не такого, как он…              Но зато его всегда слышал Александр. Александр, который улыбался едва-едва заметно, гладил по голове, который перед сном всегда целовал в лоб, уверяя, что все это совсем скоро кончится. Александру хотелось верить безоговорочно, сейчас и во веки веков.              Если бы Даниэль только знал, какой конец имел в виду учитель…              Только это почему-то почти не волновало. Пускай все эти чувства он выдумал себе сам, но ведь они в самом деле были, пусть и внутри него одного. Они еще оставляли в жизни хоть какой-то смысл. Даниэль — простой сумасшедший, каких толпы на улицах больших городов, оборванных, покрытых язвами, умирающих от голода и стужи. Но все же он — ничем не лучше самого грязного из них — получил шанс чувствовать себя нужным и любимым.              И дело не в том, что у Даниэля не было будущего, а в том, что у него оставалось прошлое. Неважно, к чему оно привело. Если и есть параллельные миры, то во всех из них финал один: жертвы, предательство, ритуал, и всё же… Даниэль думал о том, что самым счастливым был не в те дни, когда получал очередную похвалу от профессора в университете, дописывал исторический труд или доставал из сырой земли древний артефакт, а тогда, когда, едва смыв с рук кровь, оборачивался и губами ловил чужую косую улыбку, озорно краснел, как мальчишка, и по-настоящему верил, что все будет хорошо.              Ничего этого уже не вернуть. Слишком далеко они ушли. Да и слишком решительны действия Александра. И Даниэлю стоило бы лишь сильнее жаждать мести, но он мог только думать и мучительно жалеть себя, лелея мечты о той сказке, которая изначально была обречена.              Прижатый грудью к поверхности стола, Даниэль едва может дышать. Он дышит хрипло, цепляется пальцами, где только может достать, и, кажется, случайно ломает ручку верхнего ящика. Плевать. Эту проблему они решат позже.              Александр, кажется, вообще не дышит. По крайней мере, Даниэль не слышит ничего. И не видит, потому что жмурится до разбегающихся ярких пятен перед глазами. Он только чувствует. Чувствует невероятный жар, так что хочется от паха до груди пропороть ногтями (как они нередко поступали с пленниками), чтобы хоть немного облегчить эту муку. Чувствует прикосновения к бедрам, спине — везде, где только достают холодные руки. Касания пальцев почему-то напоминают паучьи лапы. Чувствует, как собственная плоть трется о залитые чернилами листы бумаги. Кажется, это были заметки его дневника.              Плевать.              Плевать на все.              Даниэль громко стонет от слишком резкого толчка, выгибается, чувствуя, как мертвая хватка тут же смыкается на прядях влажных от пота волос. Сейчас все это — блаженство. Еще месяц назад он бы счел подобное грехом, а теперь… Теперь просто плевать. Думать о чем-либо невыносимо. Существует только желание, снедающее его целиком, эта удушливая страсть, которой так хочется поддаться, блеск свечей да скрип стола, смешавшийся с шумным дыханием и воем ветра. И еще что-то совсем другое, что-то, засевшее под ребрами горячим масляным сгустком.              — Я не хочу уезжать, — признается Даниэль позже. Между словами он делает паузы, жмется к учителю ближе, внезапно робея, и закрывает глаза. — Я помню, что вы говорили, что я буду свободен, как только все закончится, но я… просто не хочу.       Александр смеется и поворачивает голову, целуя его наугад — попадает над бровью. Туда же сегодня во время работы плюнул сгустком слюны и крови один из пленников. Через час его тело уже было в морге.       — Не делай поспешных выводов, мой мальчик, — говорит он. Рука скользит по бедру, мешая концентрироваться. — Сначала мы проведем ритуал, а потом ты все решишь. Сейчас ты слишком сильно зависим от меня, а потом дела будут обстоять совсем иначе. Не хотелось бы, чтобы ты жалел о своих словах.       Даниэль фыркает и мотает головой. Он знает, что не пожалеет.              Что ж, по крайней мере, в этом Даниэль не ошибся. Он всего лишь выражал свои чувства и мысли существу, дороже которого у него никого не было. Это всего лишь честность, и стыдиться ее было бы глупо.              Даниэль жалел совсем о другом. Зачем он поехал в ту экспедицию? Зачем нарушил заранее разработанный план? Зачем не сдался и приехал сюда? Зачем позволил себе полюбить? Зачем не стал скрывать это? Зачем выбрал надежду вместо смирения в ожидании смерти? Зачем?              Ведь было бы так просто выстроить стену, чтобы не умирать сейчас раз за разом от каждого нового воспоминания, пронзающего насквозь.              От двери за спиной шел жар, будто там уже разверзлась бездна Ада. Даниэль кутался в жилет и сутулил плечи. Голос Агриппы снова мешал мысли.              — Даниэль! Ты винишь себя? В том, что сделал, или том, что ждет тебя впереди? Напрасно. Александр всегда был хорошим лжецом, он не заслуживает сочувствия, которое ты испытываешь.              Сочувствие? Даниэль не был уверен, что это оно. Нет. Это чувство можно сравнить с тем, когда ты стоишь на краю могилы. Под тобой — сухая сыпучая земля (один неосторожный шаг, и можно сорваться вниз), перед глазами — деревянная коробка, в которой лежит кто-то очень-очень близкий, некогда теплый, пахнущий духами и старыми книгами. А вокруг — только лес да голубое небо (такого тошнотворно правильного цвета). И никто в целом мире не знает, что происходит. Просто снова кто-то умер — такое случается. А тебе надо кинуть первую горсть земли, только пальцы стынут и шевелить ими больно. Будто именно эта горсть и станет причиной смерти.              — Я ведь тоже однажды любил, — вдруг признается Александр, едва Даниэль успевает закончить рассказ про одну подругу из университета. Он называл ее Люси, хотя на самом деле не может даже примерно вспомнить имени, фамилии или черт лица. Еще несколько лет назад все это казалось таким важным, а теперь… Теперь самое важное было вокруг него: проклятия, старинные предания, алхимия, преступники. И учитель, конечно же.       — Любили? — интересуется Даниэль и чуть-чуть ревнует.       — Это было давно. Еще в моем родном…городе. Я мог бы долго рассказывать тебе о нем, но это не слишком интересно и чересчур сложно. В другой раз, — он улыбается, видя, каким разочарованным стало лицо ученика, и продолжает: — Она была, как это принято говорить, завидной невестой. Впрочем, я тоже был достаточно известен. Наверное, никто даже не удивился, когда мы сошлись, но дело не в этом. Я уехал, чтобы доказать ей, что чего-то стою, что достоин гораздо большего, чем милые встречи при свете вечерних огней.       — Она не оценила?       — Не знаю. Я так и не вернулся. Не смог, — поясняет Александр, пожимая плечами, и смотрит вперед. За балконом, на котором они мерзнут, не желая уходить, уже второй час, идет дождь. Среди стволов деревьев мелькают первые тени ночных хищников.              Даниэлю очень-очень тоскливо.              — Вы еще любите ее? — спрашивает он, не уверенный, что хочет знать ответ.       Александр молчит. Он впервые такой: задумчивый, возможно, даже грустный. Тонкие пальцы с силой стискивают перила.       — Я не могу попасть домой уже много лет, Даниэль. Все остальное неважно, — он пожимает плечами и оборачивается. Выбившаяся из хвоста прядь бьется на ветру и лезет в глаза, а у Даниэля недостаточно смелости, чтобы поправить ее. Не сейчас.              «Он просто хотел домой», — Даниэлю бесконечно смешно. Он подумал о том, что, в сущности, этого хотели они оба. Просто вернуться, может, не в родной дом, но к самому себе. К самому себе, когда мир еще казался на несколько десятых лучше. И у Александра появился шанс.              А верный ученик упал еще глубже.              Даниэлю нравится в воскресное утро подолгу валяться в кровати. Александр обычно встает рано и сразу садится за стол — работать. Он еще растрепан со сна, волосы ложатся по вороту распахнутой на груди сорочки. Даниэль знает, что может подняться, пройтись на цыпочках и одним поцелуем отвлечь учителя на ближайший час или полтора. Но не хочет. Ему нравится наблюдать и молчать, подставляя лицо сочащимся через приоткрытые шторы солнечным лучам, пока Александр не потянется, оборачиваясь, и не соберется его будить.              Даниэль измотанно выдохнул. Последний рубеж. Он достаточно умен, чтобы понимать, что из замка скорее всего никто не выйдет живым. Да и кому это нужно. Ему — нет. Он все-таки открыл сумку, чтобы достать из небольшого внутреннего кармана медальон. В такие обычно вставляют фотографии, но этот был пуст. Даниэль нашел его на столе, еще ранним вечером, когда все это только начиналось, и зачем-то прихватил с собой. Впрочем, более осмысленным этот сувенир не стал: может, там и не было никогда ничьего портрета. Просто Даниэль вдруг подумал… Он стиснул медальон в руке, а потом кинул в темноту коридора. Плевать, если кто-то услышит.              Смысла ждать больше тоже нет.              Даниэль вытянул руку. Приподнялся с трудом.              — Но надо работать, учитель. Я не могу просто пролежать весь день, — хрипло возражает Даниэль, щурясь на свет.       — Можешь и должен. Мне не нужно, чтобы ты кашлял на наших пленников. Делу это не поможет, — Александр целует его в лоб, тянется потушить свечу и замирает. — Спи и поправляйся. Сейчас это важнее.              Ноги болели. Даниэль пошатнулся, ухватился за стену и перевел дух. Лямка от сумки натерла плечо.              Даниэль задыхается от долгого бега, но улыбается во весь рот. Александр, сидящий с книгой среди розовых кустов во дворе особняка, тихо смеется. Это неважно, что, пожелав порадовать учителя, ученик набрал целую корзину ядовитых ягод. Зато от чистого сердца. Подобному они всегда найдут применение в работе.              Даниэль закрыл глаза. Зажмурился до боли.              — Я бы пожелал никогда не видеть этих тел, — признается Даниэль, прикрывая за собой дверь морга.       — Я бы тоже, — отвечает Александр и протягивает ему влажную тряпку, чтобы вытереть руки. — Но ты знаешь, что это необходимо. Когда все кончится, мы сможем сполна насладиться свободой.              А потом повернулся и решительно толкнул тяжелые скрипучие двери.              — Вы будете рядом, учитель?       — Если ты того пожелаешь, мой мальчик. Всегда.