Кто ты будешь такой?

После раздолья на континенте неприступно-белые скалистые британские земли, иссеченные длинными, якобы защитными стенами, казались тесными. Материк выплюнул острова в море, будто не сумел прожевать, отторг, как нелюбимых пасынков, но разрытые на юго-восточном побережье оловянные шахты манили искателей наживы пересекать канал — гораздо сильнее, чем страшили пикты и обряды демонов здешних гор, лесов и рек. Ни удержать, ни бросить спорные земли Римская империя была не в силах и вцепилась в них, пока из пасти, изъеденной старостью и излишествами, не вывалятся клыки. Двор Артура — то, что назвали двором Артура — Ланселоту виделся стихийным скопищем сброда. Сюда, в место, где смешались вероисповедания, сословия и расы, как лавины с гор, стекли все отщепенцы, изгнанники, мятежные дворяне, воры, убийцы, шлюхи, еретики и язычники, люди и фэйри. Артур создал для них рай земной, Артур примирил всех со всеми. Ланселот видел, как Артуру это удалось — он будто нырнул с обрыва в ледяную воду, из которой рисковал не вынырнуть, но вода поистине ему благоволила. О его мистическом единении в мыслях и чувствах с Госпожой Озера говорили почтительным шепотом или не говорили вовсе. Нелегко было привыкнуть, что Грамейр превратился в Камелот, что здесь никто не богат и никто не беден; что столы для знати и побирушек накрывают на одной площади, а потом те и другие одинаково вытирают рты рукавами; что наречия здесь перемешаны, а за перегородками крылатые сношаются с двуногими; что из замка Красных Паладинов выбросили распятия и иконы, что в алтарные покровы заворачиваются бездомные в подворотнях; что золотые кубки пилят ножами прямо на ступенях, а дети играют в «стекляшки» драгоценными камнями, которые выковыряли из епископской короны. Говорят, что отец Артура был вором, — говорят, что и сам Артур был вором; где теперь тот вор? Нынешний Артур сказал: «Где я поставил ногу, то мое, пусть уходит Рим — по воле или против». Легко пинать издыхающего льва. Но прозвучало красиво и впечатлило многих. Золотые церемониальные доспехи сиянием подкрепляли эти слова и сидели на Артуре, как влитые. От него воистину исходил дар спасения. Камелот отвергал Ланселота, даже когда был Грамейром. Как ни назови, а стены, ворота и башни все те же: песчаник, бут, строительный раствор, железные штыри — и по-прежнему дышат холодом на чужака. Прежде он был диковинкой, которой Карден похвалялся перед Римом, обращенным в веру истинную совершенным оружием; но Грамейр, выстроенный руками последователей Христа, знал, что это ложь. Теперь у него были верительные грамоты, скрепленные печатью нового Верховного короля людей и фэйри, — помилование и защита от нападения, но не от ножа в подворотне. Под личиной Камелота старые камни помнили имя отступника — и не только камни. Персиваль чуял что-то похожее — а может, знал; потому-то не отходил далеко на пути из Хеорота до Камелота, путался под ногами на суше и на море, все время попадался на глаза. Он никак не желал расти, как не желал отказаться от прозвища Белка — ради этого прозвища и не рос, хотя Ланселот сомневался, что такое во власти фэйри; но этот недостаток с лихвой возмещал задиристый нрав, ловкость и пронзительный голос. Сестра Артура — мрачная, в черном одеянии — рассеянно покрутила грамоты в руках. Не знай Ланселот, что Моргана долгие годы была послушницей в монастыре, решил бы, что она не умеет читать. — Знала, что ты идешь, — непонятно пробормотала Моргана, повела длинным носом. Ее сходство с Артуром было удивительно сильным. Ланселот удержался от вопроса, что она вынюхивает — уж не дорожную ли вонь. — Где мне найти королеву? Его милость передал для нее несколько слов. — Она с утра ушла в лес. — Одна? — удивился Ланселот. Моргана кивнула. — Ей не нужен защитник. Согнутая возрастом старуха выискивала что-то: срывала лист то с одного, то с другого дерева, растирала между пальцами и принюхивалась, ощупывала кору, носком сапога сбивала кочки мха и склонялась рассмотреть преющую под ними землю. Ланселот слышал, как она бормочет себе под нос, плюется презрительно и резко, выдыхает сквозь зубы. Он переступил с ноги на ногу, хрустнул сук — женщина мгновенно вскинулась, выхватила длинный нож. Молниеносное, привычное движение. Ланселот примирительно поднял руки. Свет упал на нее. Каштановые волосы отливали рыжиной. Женщина вперила в него темные, яркие, как звезды, глаза, и несколько мгновений Ланселот не осознавал ничего, кроме благодати земли, в которой они зажглись. Вокруг встала тишина — знойная тишина середины лета, нарушаемая лишь трескотней насекомых; парил духмяный до головокружения запах хвои; женщина смотрела на Ланселота, потом медленно улыбнулась — вежливо, как улыбаются незнакомцу, — и напрочь перестала быть старухой. Улыбка оказалась молодая, как рассвет. — Кто ты? — спросил Ланселот. — Я думала, первым называется мужчина. Голос у нее был низкий и гулкий. — Ланселот, — сказал он. — А! — Ее брови взлетели вверх. Она опустила руку, сунула нож за пояс. — Я о тебе знаю. И ты обо мне наверняка слышал. Я — Гвиневра, Красное Копье. Внутри у него все пошло трещинами и обрушилось. Значит, это жена Артура. Королева-воин с Севера, флотоводец Камбера Ледяного Короля, неистовая, как берсерк. Королева, которая вытащила на берег свой драккар и отреклась от драконьего шлема ради героя с далеких берегов. Так пели; но ни одной песни не было о том, каковы ее улыбка и сияющие глаза. — Госпожа, — он низко склонил голову. — Не ожидал найти тебя… вот так. Она подоткнула юбку за широкий пояс, ловко пробралась сквозь травяные заросли и подошла к Ланселоту. Ближе стала видна россыпь мелких веснушек по смуглой, совсем не северной коже — на скулах и высоком лбу. — Артур… — Ланселот прочистил горло. — Его милость король Артур прислал тебе пожелания здоровья и передал, что дела задержат его на континенте еще несколько месяцев, но он вернется до зимы. Гвиневра морозно улыбнулась. — Передай моему господину королю, что я неустанно молюсь о его здравии и благополучном возвращении. Не стоило гонять тебя через пролив за такой малостью. Ланселот замер, сбитый с толку безразличием в ее голосе. — Я не вернусь к нему, он отослал меня в Камелот. — Опасается, что мы не справимся? — Она фыркнула. — Нет, госпожа, тебе он верит. Я сам просил меня отослать. — Буду должна тебе поцелуй за труды, — по ее тону было ясно, что попытка получить такой долг закончится по меньшей мере увечьями. — Госпожа. — Я выбираю место для моих богов, — она огляделась. — Думаю, где им здесь может быть хорошо собраться кругом, отведать подношения и спеть о своих боях и победах… Ланселот положил ладонь на длинную мощную еловую лапу. По коже потянулся лиственный узор. Гвиневра следила внимательно. — Фэйри к несчастью, — хмурясь, пробормотала она. — Это хорошее дерево, госпожа, — Ланселот смотрел на сочный зеленый оттиск между вен. — Значит, место это хорошее, молодое. Твои боги порадуются. Ему удалось снова вызвать у нее улыбку. — Спасибо, — сказала Гвиневра. Он вернулся в Камелот — смотреть на его холодные, набитые бутом стены, и слушать брожение жизни в их кольце, бродить по его улицам, встречать неприятие и зарытый глубоко под враждебностью страх. Грамейр сменил имя и носил гордый титул столицы Верховного короля, но Ланселоту такого не дозволял. «Нравится тебе, Плачущий Монах, нравится?» — из каждого окна насмешливо хлопали обрывки церковных знамен вместо занавесей. Не потому ли, что прежде занавесей не было вовсе и в домах с пустыми окнами ютились по десять голодных сирот, чьи родители сгорели или истекли кровью на крестах, воздвигнутых Красными Паладинами? — Не особо, — шепотом ответил Ланселот, запрокинул голову. Небо было высоким и убийственно синим, солнце поливало золотом верхние этажи башен, выступающие над стенами. — Ну, какая она? — спросил Персиваль. Он высунулся из-за конька кровли — настоящая пронырливая белка, наверняка успел облазить половину крыш в ближайшем квартале. — Серьезная, — Ланселот жестом позвал его спуститься. — Слезай, покажешь, где нам отвели жилье. — Так себе местечко, где-то в отстойнике, — Персиваль метко плюнул в горло сливной трубы, через которую собиралась в пузатый кувшин дождевая вода. — Вот им всем! Могли бы расстараться. Ты, как-никак, друг короля! — Могли бы, — повторил Ланселот и пожал плечами. — А я слышал, она крикливая. — В бою все кричат. — Вот и нет! — Персиваль выбрался из своего убежища, ловко спустился по стене, ставя ступни в невидимые обычному глазу выбоины в стене и цепляясь за такие же пальцами. Он мягко прыгнул на мостовую, чуть присел и выпрямился. — Рыцарь в бою занят делом, чего вопить-то? — Ты-то что про это знаешь. — Знаю, потому что я сам рыцарь, — обиделся Персиваль. — Забыл? Я теперь Зеленый Рыцарь! Ланселот вздрогнул. Уцелевший зеленый глаз Гавейна на мгновение глянул на него из-под заплывшего синевой окровавленного века. Кривая улыбка обнажила выбитые зубы. Ланселот моргнул. — Само собой, — он положил ладонь Персивалю на макушку. — Но тебе только десять. — Одиннадцать. — Пусть так. Но ни один отец... — Ты мне не отец! — Я за тебя отвечаю, — строго сказал Ланселот. — Считай, отец. — Это ты сам выдумал! Я сам за себя отвечаю! И за тебя тоже! Забыл, благодаря кому ты живой? Ланселот негромко рассмеялся. Времена сменились, приступы бурного негодования теперь забавляли, а не вызывали желание засунуть Персивалю кляп в рот. Благодарение кому-то из богов — а может, только этому мальчишке — смеяться Ланселот выучился. Правду говоря, он немногим отличался от мертвеца, когда Персиваль привез его в лагерь к Артуру. Сам Ланселот ничего об этом не помнил. Троицына стража знатно его обработала. Три сломанных ребра, раздробленная лопатка, отбитые внутренности, трещины в берцовых костях, рваная глубокая рана на затылке — шипы содрали кожу и мышцы до кости, сотрясение, из-за которого он не мог ни есть, ни пить. Синяки и ссадины он не считал, сколько крови потерял — не имел понятия. Много. Запереть ее сил не хватало, исцелиться — тем более. Прошла неделя, прежде чем еда наконец-то стала задерживаться у него в желудке, еще одна, прежде чем он смог сесть, и еще одна, пока он смог выползти из шатра, в котором его мучили знахари Артура, и просить у земли, чтобы раны начали затягиваться. Тогда они с Артуром впервые лучше поняли друг друга. Дом им отвели на границе нижнего города, Персиваль нырнул в дверной проем одного из серых зданий, сработанных пополам из дерева и камня. Ланселот помнил, что эти места в Грамейре кишели крысами и попрошайками; вряд ли что-то изменилось в Камелоте, которым правили король на континенте, его вдовеющая сестра и жена… Он запнулся. — Внутри ничего так, — между тем деловито заключил Персиваль. — Чисто, постели вон... Еды только нет. Ланселот окинул взглядом чуть рассохшуюся, но по виду прочную мебель, добротный очаг, вязанку дров рядом с ним. За мутными рыбьими окнами бродили тени — жители нижнего города шли по своим нехитрым делам. У него бывали жилища и похуже и постели пожестче. — Как раз по мне, — он снял с пояса оба меча, прислонил к стене. — Скажи этой королеве… — Персиваль, — он предостерегающе сдвинул брови, уселся на грубый трехногий табурет, схватил Персиваля за пояс и усадил к себе на колено. Присутствие мальчишки его умиротворяло, хотя Персиваль сидел смирно не дольше, чем кошка. — Я — Белка, — сердито буркнул он и вывернулся. — Белка — это животное, — привычным поучительным тоном отозвался Ланселот. — Сколько раз тебе повторять. И Гвиневра — не «эта» королева, она твоя королева, жена Артура. — Королева фэйри — Нимуэ, — Персиваль не по-рыцарски уселся чистить ножны. — А эту я знать не знаю. Выслушав его рассказ о причинах возвращения с континента, Гвиневра некоторое время недоуменно молчала. Ее служанка — или подруга, в Камелоте, где стерты все границы сословий и родства, не так легко понять, кто кому и кем доводится, — стояла, наполовину скрытая высокой спинкой трона: рыжая, нескладная и тощая девчонка-фэйри с толстенной косой. Витражи в высоких узких окнах, унаследованные Камелотом от Грамейра, были из настоящего цветного стекла — говорят, будто их доставили морем из самой Венеции — немыслимое расточительство. Эктор, покойный муж тетки Артура, лишившись единственного наследника, бросил преумножать свое состояние и пустился в безудержные траты, словно богатства предков жгли ему руки. Ланселот смотрел, как солнечный свет рассекает стекло, преломляется и смягчается в нем и кладет цветные тени на задумчивое молодое лицо королевы и ее длинные волосы, заколотые на северный манер. Губы стали ярче, концы волос пламенели. — Так это не Артур, это ты опасаешься, что мы не справимся? — наконец усмехнулась Гвиневра. — Что я не справлюсь? Буду недостаточно заботиться о твоем народе? Твой отряд фэйри будет следить, чтобы королева ненароком не стеснила и не оскорбила кого? — Нет, госпожа, — он спохватился, заметив, как поджала губы девчонка за спинкой трона, и отвел глаза. — Никто не посмеет сомневаться, что ты справедлива. Иначе давно пошли бы пересуды. Гвиневра громко выругалась на северном наречии. Девчонка за ее спиной вздрогнула от неожиданности. — Но это я пленил их защитника, Зеленого Рыцаря, и отдал Красным Паладинам, которые его убили, так что… — Это твое искупление? — оборвала Гвиневра и, не оборачиваясь, велела: — Ступай, Пим. Девчонка склонилась к ней, зашептала что-то. В глазах Гвиневры плеснуло раздражение. — Я сказала: ступай! — прикрикнула она. Дождалась, пока та выйдет из зала и стражники закроют двери, но все равно понизила голос: — Ей не стоит слушать, что я скажу. Но если ты хочешь перед ними выслужиться, то затея твоя пустая. Ты наберешь отряд, который не станет тебе подчиняться. Ты им ничего не докажешь. Я уже не пытаюсь. Все равно что обуздывать ветер. Ланселот вспомнил молчаливые улицы, пустые окна, детей, которые бросались прочь, женщин, которые делали знаки, отвращающие зло, и мужчин, в чьих глазах тлела ненависть, стоило им его увидеть. Но это лучше, чем первые дни в лагере Артура, когда его, мучимого бредом, болью и тошнотой, ни на минуту не оставляли без присмотра — до того желанной и доступной была его голова. Никто не верил, что Плачущий Монах перешел на сторону Артура и фэйри — он и сам не поверил бы. — Мне не стать одним из них, что бы я ни сделал — ты это хочешь сказать, госпожа? Она поднялась с трона, спустилась к нему: простое платье в пол из красной шерсти, увесистый золотой торквес — переплетенные диковинной вязью чудовища с длинными клыками обвили хвостами длинную шею. Синие отсветы легли на ткань, одели Гвиневру в пурпур, словно Римскую императрицу. — Не становись. Ты служишь Артуру, а не их Волчьей Ведьме. — Она тебе не нравится, — Ланселот улыбнулся. — Так я и думал. — Волка в ней не больше, чем во мне — кролика, — Гвиневра презрительно скривилась, ни словом, ни жестом не упомянула Артура. — Девчонка взяла в руки меч, который всегда жаждет крови, убила по его указке и решила, что стала воином. Потом она громко кричала, объявляя себя королевой, и решила, что стала ею. Если бы у нас в Норвегии каждая горластая девчонка с мечом объявляла себя королевой... — Поэтому ты королева в Британии? Она рассмеялась — благодарение Богу, смеяться она умела, — и хлопнула его по плечу. Крепкий, точный удар. — Ты ведь не старше этой девчонки. — Но умею кричать, — она понизила голос и почти прорычала эти слова. — Об этом я слышал, госпожа. Они встретились взглядами. Глаза у нее оказались темнее и глубже, чем запомнил Ланселот — а может, это все игры теней и света. — Мне говорили, ты приехал с мальчиком. Вас хорошо разместили? Это твой сын? Ланселот негромко рассмеялся. — Слава Сокрытому, нет! У монахов не бывает детей. Гвиневра приподняла брови. — Им что, члены отрезают? Он снова рассмеялся, разом обезоруженный и смущенный ее грубой прямотой, и покачал головой. — Им отрезают желания. — Лучше бы члены, — Гвиневра пожала плечами. Ланселот промолчал. Они стояли всего в шаге друг от друга — Ланселот мог видеть, как она дышит, представить, как бьется ее сердце. Гвиневра протянула руку. Загрубевшие жесткие пальцы — совсем не женские, с ногтями, обрезанными под корень, свободно коснулись его лица, скользнули по пепельным бороздам. Взгляд Гвиневры скользил по ним следом за пальцами. В молчании они слушали, чем живет внутренний двор: окрики стражи, перебранки поварят и пажей, визг закалываемой свиньи, скабрезные шутки и масляный хохот солдатни, тяжелый косноязычный выговор фэйри, которые едва выучились говорить на языке людей, высоко над Камелотом — крики диких соколов… — Эти метки, — сказала наконец Гвиневра. — Кто заставил тебя плакать? — Я таким родился. Суровое тепло ее изучающих прикосновений проникло так глубоко, что Ланселот не осмеливался измерить, насколько именно. Ласка матери или сестры была ему неведома, но в ней крылся бы совсем иной смысл. — Я знаю способ заставить человека всегда смеяться. Но вечно лить слезы? — ее низкий голос дрогнул. — Твой народ знал что-то, кроме горя? Он покачал головой, загнанный в угол ее простым вопросом. — Я не знаю. Должно быть, нет. Я последний, — голос выдал его скорбь по родичам, которых он не помнил. — Тяжкое это бремя, — серьезно заметила Гвиневра и отняла руку. — Неси его достойно. В своем достоинстве Ланселот как раз не был уверен — может, поэтому так рвался служить Артуру, который превращал любое бесчестье в величие, словно царь Мидас. Девчонка — он уже запомнил, что зовут ее Пим и что королеве она подруга — заявилась к нему домой несколько дней спустя с решимостью, которая вела христианских святых к мученичеству на языческих кострах. Она с опаской покосилась на мечи, праздно прислоненные к стене, и скороговоркой пошла в наступление. — Не знаю, что ты задумал, но имей в виду, если этот твой отряд — выдумка, чтобы навредить королеве… — Плохо ты знаешь свою королеву, — вздохнул Ланселот. — Разве она не Красное Копье, прославленная воительница? Кто решится ей вредить? — Она добрая и доверчивая, — Пим скрестила руки на груди. — Вздумаешь ее дурачить — будешь иметь дело со мной. Ланселот оглядел ее — тощая до невозможности, руки и ноги — ветки, которые сломаются под весом настоящих доспехов и оружия. Он смутно припоминал девчонку по разоренной Красными Паладинами деревне Волчьей Ведьмы, откуда все началось, — а может, путал с кем-то. Тогда все лица для него были одинаковы. — Даже если так, что ты сделаешь? Заслонишь ее собой от моего коварства? — Слушай, ты… — Ланселот. — Да хоть этот твой всемогущий Господь, — огрызнулась Пим. — Он уже не мой. — Ланселот не поручился бы, что не жалеет об этом. — Я ее друг. За мной долг, даже два, столько раз она спасла мне жизнь, — голос девчонки зазвенел. — Если ты ее обидишь… — То что? — Ланселот наконец взглянул прямо в ее серые глазищи. Пим растерялась. Ланселот чувствовал, как она взглядом изучает пепельные дорожки слез на его щеках и не знает, куда деваться. — Придумаю что, — Пим поджала губы. — Белка меня спасет, — с глубокомысленным лицом сказал Ланселот. — Он мне должен за свое спасение, ты ведь наверняка знаешь? Девчонка залилась краской — почти до пунцового. — Ой, пошел ты! — рявкнула сердито и круто развернулась на пятках. В середине августа от Артура пришло короткое письмо. Он подтверждал, что намеревается зимовать в Камелоте, и сетовал на затяжные переговоры: Хеорот под крышу набит золотом и оружием, у Беовульфа лучшие кузнецы на континенте, но в сделках он тяжел и своего не уступит самозваному королю вдвое моложе. Лапа Гренделя повсюду в его владениях, на щитах, знаменах и стенах словно подтверждала, что он всегда готов загрести чужое добро. Взял бы с собой королеву, она северянка, им было бы на чем сойтись — еще в Хеороте сказал Ланселот. Артур едва не подавился вином. Гвиневра, поучительно заметил он, любые переговоры может превратить в резню. Артуру и впрямь не о чем было беспокоиться: пока в Хеороте он под медовуху из последних сил торговался с Беовульфом за каждый наконечник стрелы в военном союзе, а его сестра пугающим и безучастным черным призраком бродила по городу и за его пределами и порой хватала за руку кого-то из жителей, чтобы оставить метку смерти, Гвиневра смотрела за Камелотом, как за больным ребенком, учила его новому имени и ставила на ноги. Терпения у нее едва хватало на день, но каждую ночь запасы восполнялись. Ее зычный голос разносился над торговыми площадями и внутренним двором с утра до вечера — и Ланселот невольно согласился с Артуром: таким хорошо отдавать приказы, но не улещать неуступчивых переговорщиков. — Я знаю, что Пим приходила к тебе, — сказала Гвиневра при новой встрече — на рыночной площади, куда явилась проверить, кто из торговцев норовит подсунуть покупателю подгнившие овощи среди свежих, или недовесить фунт-другой шерсти в огромном тюке, или подменить отрез на платье, или сбыть больную овцу. Нашла такого одного и только что не вытрясла из бедняги душу — хотя Пим за ее спиной едва не покатывалась от смеха, глядя, как торговец испуганно таращится и божится всеми известными богами, что не разглядел порченый товар, покуда собирал повозки. Ланселот не верил, что Грамейр можно перекрестить в Камелот так легко, всего лишь вписав в летописи новое имя поверх старого. Гвиневра как будто решила доказать всему миру, что это возможно. — Не удивляйся, в городе у меня есть глаза и уши. Не держи зла на Пим. Она верный друг. — Я был не слишком с ней любезен, — признался Ланселот. — Я с ней тоже не всегда любезна, — хмыкнула Гвиневра. — Сперва я хотела ее прирезать, потом — утопить. А она, бедняжка, думает, я ей жизнь спасла. Она дружила с этой Волчьей Ведьмой, прежде чем познакомилась со мной. Ланселот искоса глянул на Пим: та крутилась возле прилавка с тканями и примеряла на себя то один, то другой отрез перед натертым до блеска медным зеркалом. — Нелегко ей между двух огней. — Ну, она нашла себе нового врага, против которого может воевать за нас обеих, теперь ее совесть успокоится, — безжалостно заметила Гвиневра. — Я — ее старый враг, госпожа, — напомнил Ланселот. — Да, верно. Плачущий Монах, — все так же безжалостно продолжила она. — Что же, старую собаку не нужно учить новым трюкам. Ланселот не решился уточнить, кого она считает старой собакой. — Ты набрал свой отряд? — Увы, — он развел руками. — А я говорила, — Гвиневра пожала плечами. — Забудь о фэйри. Ты служишь Артуру. Но его здесь нет, так что можешь служить мне. — Какой службы ждет от меня госпожа? — Для которой ты лучше всего, разумеется, — это прозвучало нетерпеливо. — Артур писал, что не встречал равного тебе воина. — Не думаю, что Артур встречал много настоящих воинов. — Я видела Артура в бою. Он победил лучших воинов Камбера. Ланселот улыбнулся. — Я видел Артура в бою и победил его, — сказал он без тени превосходства. Гвиневра чуть отпрянула, смерила его удивленным взглядом. — Тебе стоит плавать на моем драккаре, — рассмеялась она. Смех у нее оказался неожиданно звонкий, совсем девичий. — Разве твой драккар еще когда-нибудь поплывет? Смех оборвался. — Что ты знаешь? — ее глаза опасно сузились — две угольно-черные щели на загорелом лице в россыпи темно-рыжих веснушек. — Ничего, — он покачал головой, смутно догадываясь, что невольно попал в больное место. — Я лишь хотел сказать, госпожа, что ты теперь жена и королева Артура, едва ли ты снова выйдешь в море, как в прежние времена. Ее лицо смягчилось. — Если хочешь быть моим другом, — но не смягчился голос — слишком надменный для предложения дружбы, — называй меня Красное Копье или Гвен. Только не «госпожа», во мне ничего от госпожи. — Ладно, — он кивнул. — Гвен. Надо, чтобы кто-то надзирал за зерном, которое привозят в город, прежде чем им станут торговать. Оно не должно быть сырым, мешки — плесневелыми... Голод и людей, и фэйри толкает на страшное, а это наша первая зима в Камелоте. Кто знает, сколько ртов придется кормить… Голод впервые выгнал Артура из Грамейра — на побережье, куда причалил драккар Красного Копья. Гвиневра кивнула. — У нас во льдах неурожай — главное горе. К концу лета Ланселот почувствовал, что ледяные стены Камелота не то прогрелись, не то отступились от него с упреками. Может, он смирился с течением жизни здесь — с рыночной суетой, утренней толкотней у колодцев, с руганью на всех наречиях, с алтарями на каждом углу, окропленными вином или кровью — по вере каждому; может, счел, что даже ему можно затеряться в мешанине народов и прав, которую Артур именовал равенством. Что Камелот однажды примет его, Ланселот не надеялся; но может, наконец-то перестанет замечать? Днем он сопровождал Гвиневру — один. Слава непревзойденного воина заменяла отряд стражников. Гвиневра могла бы любого нарядить в похожий плащ, любому повесить на пояс такой же меч и невозбранно пройти по всей Британии от Стены Адриана до Тинтагеля и обратно. Однажды она резким движением сбила с Ланселота капюшон прямо посреди улицы. На затылке еще явственно виднелись выбритая тонзура и шрам от старательно вырезанного Карденом при крещении символа веры. — Не прячься, — велела громко. — Кого ты хочешь обмануть? — Себя, — выдал он первое, что пришло в голову, — и понял, что это правда. Ночью он выбирался из города на охоту, хотя трофеев с собой не приносил; уходил до того, как последняя стража закрывала ворота, и возвращался после того, как первая их открывала, — и думал, что неплохо скрывает свои вылазки, пока однажды вечером Персиваль не потребовал взять его с собой. — Куда? — не понял Ланселот. — С тобой, — Персиваль деловито закрепил за спиной колчан со стрелами, взялся за лук. — Ты идешь убивать Красных Паладинов, а я с тобой. Я же теперь Зеленый Рыцарь. Все фэйри — братья. Я тебя защищаю. Ланселот возвел очи горе. — Я никого не иду убивать. Я просто иду послушать лес и убедиться, что никто из Красных Паладинов или Троицыной стражи не рыщет поблизости. — А если услышишь их, убьешь? — Да. — Вот поэтому я иду с тобой, — Персиваль широко улыбнулся, и Ланселот заметил, что у него еще сменяются зубы. — Нет. Ты идешь спать. Персиваль шагнул к нему, задрал голову, глянул снизу вверх — отчаянно и зло. — Я — Зеленый Рыцарь, а не ребенок! Верно. Красные Паладины не считали Персиваля ребенком, когда жгли его деревню и распинали на деревянных осиновых крестах его родичей. Ланселот не считал его ребенком, когда волок за собой привязанным к седлу через лес, когда бросил спать на земле и даже не развел костер, а мальчишка плевался ругательствами, сражаясь со своим страхом. Персиваль не был ребенком, когда выхватил чужой меч, чтобы придержать Троицыну стражу, которая размеренно дробила цепами кости Ланселота в лагере Кардена. И когда пылко отстаивал его, полумертвого, в лагере Артура, и когда ночь за ночью караулил, чтобы никто не пришел зарезать обессилевшего Плачущего Монаха… Что теперь толку возрождать его детство. — Ладно, — сдался Ланселот. — Идем вместе. Изуродованное лицо Гавейна снова мелькнуло перед глазами. На нем — подобие искренней улыбки, сгусток крови вывалился между выбитыми зубами. Гавейн подмигнул Ланселоту уцелевшим зеленым глазом. В лесу не было ни звука — не хотелось даже говорить. Персиваль немедленно вскарабкался на дерево, легко перебирался с ветки на ветку, словно танцевал — белка или нет, но в лесу он был дома. Ланселот сперва оборачивался, проверяя, не отстал ли мальчишка; потом бросил. Он опустился на колено, положил руку на присыпанную хвоей землю. Деревья — черные резные тени на чернильном небе — медленно клонились под несильным, но неостановимым ветром. Пахло прелой землей, поздним, полуувядшим уже цветением. Он почувствовал, как духи земли отозвались, как, признавая, дохнули под кожу. Таких подсказок не дождаться в Камелоте, где сады были редки и возделаны с таким тщанием, что выхолощенная почва, от которой не требовалось ничего, кроме плодоношения, не могла поделиться ни тайнами, ни силами. — Ну, слышно чего? — прорезал далекий голос Персиваля его размышления. Ланселот плотнее смежил веки, не желая упустить видение. Согнутая женская фигура, испачканные в земле пальцы на рукояти ножа. Старуха молодеет на глазах, как по волшебству. Запах прелой хвои и развороченного мха. Глаза темные и сияющие, как ночное небо на исходе лета. Земля под ним словно вдохнула холодный воздух и выпустила теплый животворящий пар. Скоро выпадет роса. — Эй? — громче окликнул Персиваль. — Ты уснул, что ли? — Все тихо, — очнувшись, ответил Ланселот. — Сегодня все тихо, Зеленый Рыцарь. Персиваль засопел. — Давай тут останемся, — предложил вдруг. — Ну его, город… по очереди посторожим друг друга только… Ланселот усмехнулся. — Давай. Я первый. Персиваль спустился со своей ветки, перебрался ближе и впервые за много месяцев притулился под боком, длинно и широко зевнул. Ланселот подтянул его поближе, накрыл полой плаща, подоткнул; вытянулся и прикрыл глаза. Вдалеке ухнула сова. Испуганный молодой заяц метнулся в траву погуще, там сжался в комок, затряс ушами. Кабан чесал грязный бок о корягу, сухие мелкие комья земли сыпались на вытоптанные заросли костяники. Еще дальше, на взгорье, тоскливо завыл отбившийся от стаи волк. Покой, как одеяло, упал с небес, и Ланселот бессознательно и безмятежно зашептал «Отче наш». Гвиневра не подала виду, что знает о его ночных вылазках. Ей хватало забот о том, как бы заставить жителей города завести кошек — хотя бы по две на каждую сторону улицы, чтобы давили крыс и не давали разнести заразу. — Если зимой вдруг наступит голод, кошки крупнее крыс, — кивнул Ланселот, и Гвиневра одобрительно улыбнулась: он понял ее мысль до конца. — Ты уже возвела святилище своим богам? — Моим богам не нужно святилище, — она щелчком сбросила на пол гневно исчерченную бумагу, обвела взглядом пыльные счетные книги и испустила мученический стон. — Мои боги приходят как гости и сидят под открытым небом, сколько вздумается. Это ты своего запираешь в каменном доме. — Тяжко с тобой спорить! — Со мной не надо спорить, — она передернула плечами и повернулась к счетным книгам спиной. — Разве я не говорила? Моим богам нужен только круг, в котором они могли бы вкушать подношения, пить мед и петь песни, только херг, на котором эти подношения будут ждать, когда их отведают… Скоро время Блота. Наш праздник урожая на севере. Идем с нами? Я возьму Пим, научу нашим обрядам. Какая разница, кому ей поклоняться… В споре о богах Ланселот каждый раз ступал на зыбкую почву, не уверенный, что вправе рассуждать о вере, неверии и культе. — Она поклоняется Сокрытому. Не могут все на свете отказаться от своих богов, только потому что в одном месте их собралось слишком много… — Ты-то отказался. Воистину в ней не было ни капли жалости. — А этот ваш Сокрытый — почему такое имя? — Они… — Ланселот запнулся, по привычке отделив себя от фэйри. — Мы не знаем, каков он, но он повсюду. — Еще один бог! — Гвиневра скривилась. — Слишком много богов. Артуру их не примирить. — На твоей родине тоже много богов, — сдержанно напомнил Ланселот, — и ты привела их с собой. — Мои боги заняты каждый своим делом. У них повода для распрей нет. Но Артур думает насадить здесь еще и нового по имени Равенство. И вдобавок эта его странная сестра... Когда-нибудь он запутается в своих богах, и все его дела потонут в хаосе… — Артур — добрый человек, — Ланселот сдвинул брови. — Говорят, только в его руке Экскалибур не просит крови. В нем больше Бога, чем в ком бы то ни было. — Чем в твоих Красных Паладинах? — поддела Гвиневра. — Они давно не мои, — Ланселот улыбнулся. — А это знаменитый Меч Веры? — она ловким движением выхватила его меч из ножен, перебросила из руки в руку — все же запястье чуть дрогнуло, локоть просел от непривычного веса. — Он самый. — Хорош. Ее ладонь двинулась по лезвию от рукояти до острия, вдоль углубления посередине, пальцы походя повторяли христианские символы, потерявшие значение и силу. Ланселот зачарованно смотрел и чувствовал, как пересыхает во рту. — Если я и питала чувства к Артуру, — вдруг проговорила Гвиневра, — их давно унес ветер. — Почему ты за него вышла? — вырвалось у Ланселота. Взглядом Гвиневра пронзила его насквозь. — Он же твой друг, — и пожала плечами. — Ты должен знать. Ланселот молчал. Гвиневра вернула ему меч, ненадолго закрыла глаза. Веки у нее были покрыты плотной зеленой краской и обведены сурьмой — длинные ровные полоски тянулись почти до висков. — Он был так непохож на тех, с кем я выросла. Я решила, что это ключ к покою. Я сказала себе, что с ним все сложится. — А как же его разбитое сердце? — Наши сердца разбиваются каждый день. Если бы это и впрямь убивало, мир бы обезлюдел. Он был вынужден принять это бесхитростное умозаключение. Гвиневра, в одной длинной просторной белой рубахе, босая, подошла к сложенному из камней хергу, в три удара высекла искру из огнива, зажгла сухие травы в очаге, бросила туда горсть пшеницы; негромко напевая на северном языке, опустилась на колени. Окунула пальцы в чашу с бычьей кровью, плеснула несколько капель в жертвенник — они зашипели в огне, поднялся и снова лег густой дым. Гвиневра поклонилась, окровавленными пальцами нарисовала полосы у себя на лбу и щеках, снова запела гортанно и гулко, простерла руки ладонями вверх, низко опустила голову. Волосы двумя тяжелыми волнами упали вперед, влажный от пота завиток волос четко в ложбинке на шее приковал взгляд Ланселота. — Говорят, раньше это была человеческая кровь, — за спиной страшным шепотом сказала Пим. Легко было представить, как широко она при этом раскрыла глаза. — Тихо ты, — буркнул Персиваль и, судя по звуку, наступил ей на ногу. Гвиневра подняла голову, белый ворот и каштановые волосы скрыли даже самую узкую полоску кожи от чужого взгляда. Ланселоту казалось, будто его обокрали. Он увяз в этом ощущении и не уловил, как заволновалась земля; очнулся только когда трубно загудел весь лес, затрещали ветки и захрустела, ломаясь, трава — и следом на поляну вылетели всадники. Тонко взвизгнула Пим, гневно завопил Персиваль. Ланселот выхватил меч, бросился навстречу, рубанул первую лошадь по ногам. Она тяжело рухнула в кусты, испуская крики боли. Четверо в черных монашеских одеяниях и золотых масках Троицыной стражи окружили его, намереваясь затоптать. Ланселот выбрал взглядом самую нерасторопную из лошадей, нырнул под незащищенное брюхо, вспорол наискосок. Она рухнула на колени и набок, придавила всадника. Три оставшиеся в испуге попятились, поднялись на дыбы, всадники спрыгнули на землю. Ланселот уклонился от выброшенных цепов, прокатился вперед по скользкой траве, ударом в колено свалил ближайшего монаха, рубанул по бедру другого, сморгнул брызнувшую в глаза кровь. Цепь обмотала его руку, он примерился и снизу ударил кулаком в лицо. Носовая кость, хрустнула и ушла вверх, прямо в мозг, третий коротко крикнул и рухнул замертво. Ланселот перехватил меч за лезвие, вместе с цепом вырвался из мертвой руки, ударил с разворота — острие вонзилось в маску и глубоко в череп. Еще трое; один как раз выбрался из-под упавшей лошади, боковым зрением Ланселот заметил движение, пригнулся, и прямо над ним свистнул тяжелый шипастый шар — в затылке полыхнуло от воспоминания, как болезненно он сдирает плоть; Ланселот развернулся к противнику, несколько шагов они кружили напротив друг друга, выискивая слабое место. Монах не выдержал первым, замахнулся и открылся сбоку. Ланселот ударил мечом под ребра — с такой силой, что острие прошло сквозь внутренности и вышло над ключицей. Тот, что с разрубленным бедром, был еще жив и пытался подняться. Ланселот, безоружный, подошел к нему, отнял цеп и уложил одним ударом — теперь навсегда. Он упустил из вида пятого; огляделся и увидел его на земле с ножом Гвиневры в груди. Кровавая взвесь опала на траву, Ланселот размотал цепь и отбросил прочь, вырвал меч из чужого тела, тщательно вытер полой чужого черного плаща и вложил в ножны. Слышно было, как, ломая ветки, мчались прочь испуганные лошади — значит, времени прошло чуть. Та, которой он перерубил передние ноги, еще содрогалась в агонии, задними копытами взбивала в пыль траву и землю. Ланселот одним ударом отрубил ей голову. Вторая со вспоротым брюхом была мертва, сизые кишки в крови поблескивали на солнце. Он обошел и пересчитал нападавших. Все пятеро остались плавать в собственной крови, которая по капле, неохотно сочилась к земле через плотный слой мха и дерна. Посмертные одинаково слепые золотые маски Троицыной стражи держались крепко. Ланселот слышал, что этих воинов тренируют в подземельях, чтобы могли сражаться вслепую. Он сорвал маски одну за другой: лица под ними — те, что уцелели после боя — были обезображены врожденными уродствами. В Троицыну стражу только таких и набирали — отторгнутых и увечных, которым в равной степени опротивели своя и чужая жизнь, чтобы с легкостью натаскать на убийство. Давно ли он не слишком от них отличался — и не поручился бы, что теперь отличается. Ланселот огляделся. Пим все еще жмурилась и прижимала к себе Персиваля, который брыкался, словно его поймали в силок. Пим разжала руки. — Целы? — сухо спросил Ланселот. — Ц-целы, — стуча зубами, ответила Пим. — Хорошо. Персиваль испуганным не выглядел. Круглые глаза горели восторгом. — Видела, видела? — он возбужденно дергал Гвиневру за рукав. — Видела?! Как он их! Гвиневра тяжело дышала. — Я бы и сама, — сказала она. — Конечно, — без тени сомнения ответил Ланселот. — Но со мной быстрее. Боюсь, твоим богам лучше найти другое место для трапезы. — Отчего же? — Она улыбнулась — и Ланселот подумал, что такой улыбки у нее никогда не видел. — Мои боги любят битвы и кровь. — Пойдемте отсюда! — взмолилась Пим. Она дрожала с головы до пят. — Надо послать кого-то, чтобы унесли тела, — Гвиневра равнодушно глянула на трупы. Ее ничуть не беспокоило, что она стоит босиком на окровавленной земле и что кровью напитывается подол белой рубахи. Ланселот покачал головой. — Это поможет ненадолго. Плохой знак, что они вообще пришли. Значит, придут еще. — Думаешь, Папа Авель решил начать охоту на нас? — Авель старик. Ему крестовые походы уже не по силам. А вот Анастасию... — Это его преемник? — живо поинтересовалась Гвиневра. — Преемник. Но Рим, может статься, столько не протянет. — Пойдемте отсюда! — снова взмолилась Пим. — Персиваль, проводи Пим в город и скажи, чтобы пришли за телами, — Гвиневра сделала, должно быть, немалое усилие над собой, чтобы это звучало как просьба. Давая им время уйти вперед, она намеренно долго отирала ноги, и Ланселот старался не думать, что у нее неожиданно широкая ступня для таких длинных пальцев — как у всех, кто с детства привык бегать босиком. — Артур писал, что в тебе сидит зверь, — заметила Гвиневра. — Не уверен, что это похвала. — Артуру нужен зверь. — У него полно зверья на любой вкус, — каменея, проговорил Ланселот. Гвиневра хмыкнула, отбросила смятый лист лопуха. — Я сказала зверь, а не дикарь, — сказала назидательно. Он вдруг с ожесточением сорвал плащ, кожаную длинную куртку, серую монашескую рубаху, уже основательно выпревшую на спине и под мышками, сел на землю, обхватив голову, вцепился ногтями в шрам на затылке. Он не двигался, а Гвиневра смотрела на его располосованную плетьми в бесполезном бичевании спину. На кожу, разодранную столько раз, что края ран уже не срастались, рубцы буграми наползали друг на друга, как корни деревьев. — Так они ищут бога? Или так растят зверей? — спросила она. — Эти христиане? Ланселот длинно выдохнул и промолчал. — Думают, бог притаился где-то в человеческой плоти, и если сечь как следует, он выпорхнет из раны, как пташка? — Это зависит от веры. — Персиваль проболтался, что твой народ берет силы у земли для исцеления. — Он ощутил прикосновение и вздрогнул. — Почему эти раны не затянулись? — Тогда меня учили, что это грех, — Ланселот потянулся за одеждой. — У тебя отобрали того, кем ты должен был стать, — заключила Гвиневра и после молчания прибавила: — У меня тоже это отобрали. — Рождаемся на рассвете, чтобы уйти в сумерках, — он вздохнул. — Что тут отбирать. — Что это значит? — спросила Гвиневра и сама же ответила: — Что жизнь коротка. Ланселот чуть обернулся, взглянул на нее снизу вверх. — Для нас это значит, что мы дети дня. Но твое толкование нравится мне больше. Гвиневра предупредила: это не обычный обход города — и велела оседлать лошадей. Они выехали еще до рассвета и ехали до полудня, пока не спустились в долину реки Аск — к тому времени солнце уже начало печь, и травы и кустарники спешили отвернуться от него. Сразу за Камелотом река круто сворачивала в лесистые горы, но Гвиневра направила лошадь к устью, вдоль спокойного равнинного течения, туда, где Аск стерег длинный узкий залив полноводной реки Северн. Фэйри говорили, что каждое утро осенью над водой молочными влажными клубами встает не туман, а дыхание дракона. Когда дорога окончательно заросла и стала непролазной, Гвиневра наконец сказала спешиться. Они привязали лошадей и дальше пошли пешком. Гвиневра перекусывала на ходу, рвала крепкими зубами сушеное мясо и запивала водой из фляжки. Ланселот молча шагал за ней по мху. — Хочу показать тебе кое-что, — она остановилась и замолчала, словно внутри еще уговаривала себя сделать последний шаг и не была уверена, что он того стоит. Наконец решительно опустила ветку. — Вот драккар Красного Копья. Ланселот увидел вытянутую бесшумную заводь с каменистым дном, окруженную тонким поясом хвойного перелеска. Можжевельник и сосны у берега перемежались дубами, ясенями и орешником. Деревья стояли двумя неприступными и недвижимыми стенами, только высоко вверху трепетали, сближаясь, кроны. На берегу лежал корабль. На его носу исполинского размера копье с некогда красным древком надломилось и повисло, как сломанная рука. В борту зияла гигантская рана, словно в него вонзило зубы чудовище и выдрало внутренности. Расщепленные доски окружали выбоину. Теперь Ланселоту стало понятно, насколько нечаянные слова попали в цель. — Когда-то это был лучший драккар, — Гвиневра скупо улыбнулась воспоминанию. — А теперь это просто дерево. Ни жизни, ни моря. И поманила его за собой, спустилась в низину, к воде, выбрала сухое место и села на песок. Ланселот остался стоять. — Отец растил меня воином, — Гвиневра нащупала камешек и метнула. Тот гулко провалился во вспоротую утробу корабля. Она заговорила, и слово за словом в ее голосе нарастала ярость. — Он мечтал о сыне, которому передаст свой драккар... и не только драккар. Я умела все, что полагалось уметь мальчишке моих лет, и даже лучше, потому что каждое свое право мне приходилось отвоевывать... мы дружили с этой змеей Айдис. Хотя тогда она змеей еще не была. — Гвиневра помолчала, по взгляду Ланселот понял — вернулась с северных берегов в устье Аска. — А ты что-нибудь помнишь из своего детства? Он покачал головой. — Мне был год или два, когда Карден забрал меня. Даже фэйри не помнят себя так рано. — И что ты почувствовал, когда он умер? Карден? Он прислушался к себе. Эта весть пришла к нему так поздно, что в скорби уже не было смысла. — Печаль. Много лет он был мне вместо отца. А что почувствовала ты, когда умер Камбер? — Покой, — от нее повеяло холодом. — За что ты ее так ненавидела? Эту… Айдис? — Я утопила это в море, — с невероятным достоинством ответила Гвиневра. Улыбка у нее была кровожадная. — С наслаждением. Она нащупала еще один камешек, но передумала и не глядя отправила его в воду. По поверхности разошлись круги — и растаяли. — Камбер был младшим братом моего отца. — Гвиневра перевела взгляд на искалеченный борт. — Мне было двенадцать, когда отец умер, а Камбер присвоил мой трон как регент и уже не вернул. Так что я заняла место, которое получилось занять, и завоевывала себе сторонников, пока могла завоевать, а потом змея Айдис... — в ее голосе снова волной поднялась ярость, и Гвиневра перевела дыхание. — Артур здорово помог мне на Севере, — сказала она, словно ответила на давний вопрос, как же все-таки стала его женой. — И ты его отблагодарила. — Можно и так сказать. Я вдруг поняла, как мне опостылели и эти снега, и этот ледяной трон, и драка за него… Гвиневра покачала головой, будто не верила ни единому своему слову, и взглянула ему в глаза. — Может, я все это зря?.. Ланселот, — произнесла она негромко, хриплый и низкий голос шел из самого нутра, — я должна тебе поцелуй. — Ты жена Артура, — напомнил он беспомощно. Себе — не ей. — Я — Красное Копье, а не «жена Артура». Она поднялась на ноги, шагнула совсем близко, обхватила ладонями его лицо, потом шею, пригнула к себе; привстала на носки и ткнулась губами в губы — неловко, потом все настойчивее, пока он не поддался ее нажиму и языку; Гвиневра вслепую гладила пепельные борозды на его щеках, зарылась пальцами в волосы, задела крестообразный шрам на затылке. Ланселота пробрала дрожь. Ему не доводилось раздевать женщин, и его женщины не раздевали тоже; Гвиневра была нетерпелива, непоследовательна и нетребовательна — она разделась донага, а с него только сдернула куртку и стянула штаны на бедра. У нее было закаленное, подтянутое и твердое тело воина, горячее и скользкое от пота. Она потянула Ланселота вниз, оседлала его уверенно и жадно; запрокинула голову, свет пролился ей на шею, устремился вниз по телу, поблескивая на струйках пота. Она качнулась, приподнялась и опустилась, обеими руками вцепилась в него, твердые пальцы впились сквозь одежду между ребрами. У нее вырвался стон — жалобный и блаженный, Гвиневра наклонилась вперед, кусая губы, приподнялась и опустилась снова, издала новый короткий стон. — Тихо, — шептала она между стонами, — тихо-тихо... Ему трудно было понять, к кому обращено это «тихо», что должно быть тихо; она покачивалась над ним, сжималась так сладко, так тесно, что он толкнулся несколько раз навстречу без всякого ритма — и все закончилось. Гвиневра в ярости зарычала, ударила его по щеке и снова, пока Ланселот пытался отдышаться, сметенный и обессиленный. Жаркий преступный опыт обладания чужой женой вышел постыдным — от и до. Она с непроницаемым лицом поднялась на ноги, кое-как оделась. — Гвен, — тихо позвал он. Она остановилась, позволила ему подойти; привалилась спиной к груди, перехватила руку, потянула к себе, за пояс штанов и вниз, между ног. Всего несколько движений вниз и вверх, направляемых ее рукой, и Гвиневра беззвучно содрогнулась и тяжело уронила голову назад, уперлась затылком ему в плечо, крепко сжимая ладонь. Потом она разморенными движениями застегнула одежду, обернулась, пьяным взглядом обвела заводь — и на Ланселота смотрела не дольше, чем на кустарник в подлеске. — Не ходи за мной, — велела глухо. В распахнутой рубашке еще видна была испарина под ключицами. — Сейчас не ходи. Ланселот смотрел, как она уходит — шатаясь и пытаясь найти опору в воздухе. Собственные липкие и блестящие пальцы пахли солью и цветами. Несколько дней он не попадался Гвиневре на глаза. В городе его тоже не видели — и только Персиваль неохотно открыл, куда же он подевался. Она нашла Ланселота в заводи реки Аск — на сей раз не бесшумной; его присутствие издалека выдавал размеренный стук. Гвиневра выбралась на берег из-под можжевеловой ветки — и перед глазами у нее заплясала полуденная мозаика. Красные крупные ягоды боярышника, набравшая влаги, чуть топкая от этого земля, хрупкие сосновые иголки, хрустящие под подошвами, как прожаренная хлебная корка — и цвета такого же, густо-золотого с ржавчиной. Его лоснящаяся от пота длинная спина в пугающих шрамах. Размеренные взмахи рук, блеск отточенного лезвия в спокойном послеобеденном солнце раннего, летнего еще сентября. Непрерывные, звонкие в тишине удары по древесине. Щепки, брызжущие в стороны. Вечная сырость из темной глубины леса. Длинные сверкающие новизной доски для обшивки бортов. Запах смолы, свежей древесины, в который ей хочется упасть, чтобы плакать, как в детстве, навзрыд и всласть. Так она и сделала: села на землю и наконец-то позволила себе плакать взахлеб.