We're innocent creatures That's what they want to teach us Forget to tell you what to do when All your feelings are wrong
Я уже третий час сижу в студии, бездумно водя ручкой по бумаге. В голову совсем ничего не идет. Работа над моим первым альбомом продолжается уже почти месяц и пока не слишком плодотворно. Я вздыхаю. Закрываю блокнот и с отвращением смотрю на обложку — там логотип звукозаписывающей компании, с которой мы работали в Лос-Анджелесе. Дурацкий сувенир, доставшийся нам с кучей другого хлама. Безликий. Как в таком вообще можно написать что-то хорошее? Я оглядываюсь по сторонам, но никакого другого поблизости нет. Тогда я вырываю несколько листов и кладу их перед собой. Сам блокнот зашвыриваю подальше, куда-то в угол, надеясь, что это поможет. Сосредотачиваюсь получше, пытаясь подумать о чем-нибудь приятном. Вспоминаю деревню, где мы жили летом у бабушки с дедушкой, бурые поля сорго в лунном свете и давно пересохший колодец во дворе. Стальное, подернутое дымкой облаков небо с галочками птиц в вышине. Девушку, которую я однажды встретил на заправке — она пошла платить, и я заметил, что с ее запястья соскользнул изящный серебристый браслет. Я выскочил из машины, чтобы поднять его и вернуть. Когда я ее окликнул, она растерянно и слегка сердито обернулась, но, поняв, в чем дело, улыбнулась и поблагодарила меня. Я сейчас не смог бы описать лица той девушки, но ее браслет навсегда остался в моей памяти — тонкая цепочка и блестящая в ярком свете заправочных фонарей пластинка со словами Be free. Закрываю глаза и полностью погружаюсь в воспоминания. Кажется, получается. В голове возникают несколько строк, и я торопливо их записываю. Пока в них еще нет ни рифмы, ни особого смысла, но это неважно. Это можно доработать потом. Главное — поймать настроение. Запечатлеть эмоции. Я продолжаю писать, просто мысли, просто обрывки, вспыхивающие в голове. Листы из пострадавшего блокнота скоро полностью покрываются словами, написанными моим торопливым подчерком, но я не хочу вставать и идти за новыми, поэтому просто втискиваю новые строчки между теми, что уже написаны. Наконец, все кончено. Я сгребаю бумажки вместе — надо будет еще немало постараться, чтобы привести их в порядок, но я доволен тем, что получилось. Открывается дверь и заходит Сэм — наш с Хонджуном директор, продюсер и просто тот, кто во всем нам помогает. Не церемонясь, и даже не здороваясь, он идет прямо к столу, ставит на него пластиковый стакан с кофе и берет мои записи. Быстро просматривает и недовольно хмурится: — Ну что ты как маленький. Тебе бумаги не хватает? — Так получилось, — отвечаю я, виновато улыбаясь. — Получилось… — ворчит Сэм, — и опять эти твои иероглифы… — Это буквы, — осторожно поправляю я. — В корейском буквы, а не… Но он даже не слушает: — Сонхва, я же просил. Вы три года прожили в Америке. Опять, что ли, переводчика нанимать? А это, между прочим, лишние деньги и время, и головная боль опять же кому? Мне. — Это только наброски, я сам все сделаю, — спешу вставить я, — и вообще, ты же знаешь, что тебе необязательно этим заниматься. Тексты — не твоя проблема, а моя. У тебя и так работы хватает. — Ты — моя проблема, — вздыхает Сэм. — Где бы вы с братом были, если бы не я? Я знаю, что спорить с ним бесполезно, поэтому просто встаю из-за стола и подхожу к окну. Я не обижаюсь. Сэм — хороший человек, он помогает нам, заботится обо всех делах и искренне переживает за все, что связано с нами. Просто работа у него нервная и трудная, вот он и злится. — О чем хоть песни? — спрашивает тем временем Сэм. Я стараюсь примерно описать свои мысли и только зародившуюся концепцию альбома. — Ну что это такое, — разочарованно тянет Сэм. — Сколько раз тебе повторять — твои любовные баллады были уместны десять лет назад. Сейчас нужно совсем не это, понимаешь ты? Он садится на стул, на котором недавно сидел я, и устало сжимает пальцами виски. — Мне нужен секс, драйв, напряжение! Мне нужен оргазм! Время сейчас такое. Да ты посмотри на себя. Настоящий секс-символ! Надо соответствовать! Я начинаю потихоньку злиться. Сейчас самое время сказать, что это мой сольный альбом, что мне одному решать, каким он будет, что Сэм меня уже достал и вообще, я уже не маленький мальчик и сам знаю, чему я должен соответствовать, а чему нет. Но я молчу, потому что в глубине души знаю, что он прав. В шоу-бизнесе суровые законы, и я не хуже других усвоил железное правило: имидж — это все. А если не играешь по правилам, скоро окажешься за бортом. Увы, делать все, что пожелают, могут только дураки и сумасшедшие. Чем большего хочешь достичь, тем меньше у тебя свободы. — Я буду над этим работать, — бесцветным голосом говорю я. — Очень на это надеюсь. Хлопает дверь. Я остаюсь в одиночестве стоять у окна.***
Мы с Хонджуном сводные братья. Его мама переехала к нам с папой, когда мне было всего шесть, а Хонджуну — три. Никакой вражды, как это часто случается, между нами никогда не было — я полюбил его, как только впервые увидел. Сначала как непоседливого и частенько вредничающего братишку, потом как надежного друга и верного помощника, а потом еще сильнее, и однажды понял, что не могу без него жить. Я быстро к этому привык, хотя и ясно осознавал, что с таким раскладом счастья в жизни мне не видать. Но пока Хонджун был рядом, мне это было неважно. Я с детства играл на фортепиано и занимался пением — готовился к поступлению в консерваторию. А Хонджун… Ох, кажется, он увлекался всем на свете. Покупал специальные краски и разрисовывал новые, только купленные вещи, чем доводил маму чуть ли не до нервного срыва. Учился заплетать африканские косички с яркими бусинами на концах, мастерил бумажных змеев из разноцветной бумаги и тонких реек. И музыка его тоже привлекала. Я учил его всему, что знал сам, и он проявлял способности не хуже моих. И совершенно неожиданно для всех объявил, что вместо старшей школы пойдет в музыкальный колледж. Он вообще очень деятельный, Хонджун. Крутился, как мог, участвовал во всех творческих конкурсах, старался везде засветиться. И, пока я тихо учился в консерватории, он всю страну объездил, успел и ди-джеем поработать, и пройти пробы в десятке агентств, и разослать свою музыку везде, куда только можно. И вот, когда ему исполнилось девятнадцать, его пригласили в Сан-Франциско, писать музыку для рекламы. Полет творчества такой себе, зато какие возможности. Америка, никакой цензуры. Мечта любого музыканта. И Лос-Анджелес — центр музыкальной индустрии — совсем рядом. — Поехали со мной, — убеждал он меня. — Хватит тебе сидеть в этих пыльных залах, которые уже сто лет никому не сдались. Голос у тебя прекрасный, и вообще, ты красавчик, — воодушевленно взывал ко мне Хонджун. — Сделаем из тебя настоящего певца, запишешь альбом, станешь звездой. Только представь… Мы с тобой завоюем Штаты. А я только молча кивал, потому что уговаривать было не надо. Я бы и так поехал. Потому что я без него совсем не мог.***
Я сижу на кухне у нас дома. Хонджун готовит ужин. Вообще-то он не любит готовить, но сейчас так получилось, что у него чуть больше свободного времени, чем у меня. Уже почти десять, но это еще очень рано по сравнению с тем, как я обычно освобождаюсь. Чаще всего мы с братом вообще практически не видимся. Нам даже парой слов перекинуться некогда, не то что бы ужинать вместе. И это явно не идет на пользу моему вдохновению. Хонджун накрывает сковороду крышкой и, оставляя овощи тушится на медленном огне, присаживается рядом со мной: — Ну, как альбом? — спрашивает он, вытирая руки полотенцем. — Движется потихоньку, — отвечаю я, — сегодня Сэм приходил, опять ругался, что я пишу на корейском и не про то. Любовь сейчас не в моде. Нужен секс, — повторяя слова Сэма, я пытаюсь изобразить его интонацию, на что Хонджун улыбается, но быстро снова становится серьезным. — Покажи, — просит он. Я сразу понимаю, что он имеет в виду, лезу в сумку и достаю уже изрядно помятые листы бумаги — я собирался поработать над песнями дома. Хонджун пробегает строчки глазами, потом поднимает взгляд на меня и говорит: — Это хорошие слова. Искренние. В них есть чувства. Забей на Сэма, он ничего не решает. — Хонджун возвращается к плите, я забираю свои наброски и снова засовываю их в сумку. — Ты же заешь, что я не могу проигнорировать Сэма. Он столько для нас сделал… — Ты все можешь, — прерывает меня Хонджун. Всего три слова, сказанные самым будничным тоном, но все мои сомнения сразу идут к черту. Если он так говорит, значит так оно и есть. Опираюсь руками на стол и кладу подбородок на согнутые локти — это моя любимая поза. Наблюдаю, как Хонджун с сосредоточенным видом помешивает еду на огне. — Джун-а, — тяну я, — а почему ты не живешь со своей девушкой? — У меня нет девушки, — парирует Хонджун, но даже со спины я вижу, как он напрягся. — А когда будет? Когда будет девушка, ты от меня уйдешь? — не успокаиваюсь я. — Я никогда не уйду, — есть у него такая привычка — между делом отрицать совершенно очевидные вещи. Я еле заметно улыбаюсь и тихо спрашиваю: — Так уж и никогда? — я знаю, что это неправда, но все равно мне приятно это слышать. Хонджун подходит ко мне, и я без промедления обнимаю его за талию, утыкаясь носом в живот. Его домашняя желто-фиолетовая футболка пропахла душистым луком и соевым соусом. Я глубоко вдыхаю — в такие моменты особенно ощущается, как я соскучился по Корее. Чувствую, как он кладет ладонь мне на голову и тихонько треплет волосы на макушке. — Я просто устал, — шепчу я, теснее прижимаясь к брату. — Знаю, — отвечает он, — может, возьмешь пару выходных? Я как раз на два дня улетаю в Италию. Там один известный ди-джей, пригласил меня на мастер-класс. Есть чему у него поучиться. А ты как раз побудешь один, расслабишься… — Ненавижу самолеты, — перебиваю я его, — ты улетишь, а я опять буду переживать. Хонджун снова гладит меня по голове. Потом присаживается напротив так, что наши лица оказываются почти на одном уровне. — Хочешь, я останусь дома? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза. Я очень сильно этого хочу, но вслух отвечаю: — Ну что ты… Я же знаю, как это для тебя важно. Лети, пожалуйста. Мне все равно надо работать. — Спасибо, — Хонджун хлопает меня по коленке и возвращается к плите. Я беру солонку и начинаю вертеть ее в руках, уныло глядя в стену. Новость меня здорово огорчила. Выходные без брата… Безрадостная перспектива.***
Впервые за долгое время мы ложимся спать вместе. Спальня у нас в квартире только одна, потому что на большее жилье у нас после переезда не было денег, но мы так редко ночуем вместе, что это и неважно. Я устал, и завтра мне снова рано вставать, но сон не идет. Я вспоминаю, как раньше, когда мы с Хонджуном были маленькими и спали в нашей комнате друг напротив друга, я просыпался посреди ночи, и мне в голову вдруг приходила ужасная мысль, что он умер. Задыхаясь от страха, я поворачивался и ждал, чтобы он пошевелился, вздохнул или подал любой другой признак жизни. Но Хонджун лежал совершенно неподвижно (он вообще очень спокойно спит). Тогда у меня сдавали нервы, я выбирался из постели и, стараясь двигаться бесшумно, подходил к кровати брата. Я наклонялся к самому лицу, стараясь поймать его теплое дыхание. И только после этого, успокоившись, я мог заснуть. От привычки наблюдать за Хонджуном во сне я не избавился до сих пор. Он спит ко мне спиной и дышит совсем тихо. Острые лопатки торчат из-под серой майки-борцовки, руки чуть заметно подрагивают. Надеюсь, ему снится что-то хорошее. Я аккуратно веду пальцами по миниатюрному плечу вниз, до локтя. Потом, не в силах противостоять искушению, приподнимаюсь и целую его пониже шеи, там, где отросшие сзади волосы слегка намокли от пота (в комнате жарко, но Хонджун никогда не засыпает с кондиционером — боится простудиться и навредить голосу). Конечно, я должен был бы трепетать от страха быть раскрытым, но я совершенно спокоен — Хонджун спит так крепко, что его даже специально не разбудишь. Потому я откидываюсь обратно на спину, позволяя приятному, возбуждающему теплу наливаться и зреть у себя внутри. Одной рукой глажу себя внизу живота, чувствуя иголочки-импульсы жара, покалывающие кожу, затем спускаюсь ниже, при этом другой рукой касаясь пальцами хонджуновой спины. Представляю духоту и сухость песка, пустыню и изнуряющий зной. Солнечное марево неба и горячий воздух, колышущийся на горизонте. Жар внутри становится нестерпимым, я закрываю глаза и вижу перед собой брата, его приоткрытые губы, его ключицы в широком вороте футболки… Воздуха не хватает, и я последними движениями руки довожу себя до оргазма, тяжело и прерывисто дыша. Хонджун что-то неразборчиво бормочет и немного возится, устраиваясь удобнее. Я отдергиваю руку и тихо встаю, чтобы устранить следы своего греха. В ванной я долго сижу в темноте на закрытой крышке унитаза, изредка стирая бегущие по щекам слезы. Потом забираюсь на унитаз ногами и неудобно курю в узкое окошко под потолком. Табак внутри сигареты тлеет, превращаясь в столбик пепла. В моих неловких, дрожащих пальцах он падает и в прах разбивается о кафель. Я представляю, как точно так же будет сгорать сердце у меня в груди, когда Хонджун уйдет, и от одной мысли об этом становится мучительно больно и страшно. Но я утешаю себя. Лучше ведь иметь и потерять, чем не иметь вовсе? «Разрушение — тоже красиво», — шепчу я и с силой вдавливаю окурок в край раковины. Мне, конечно, не стоит курить. Но, по сравнению с другими вещами, что я делаю, это не кажется таким уж ужасным.***
Когда-нибудь Хонджун обязательно уйдет, я это точно знаю. Мне грустно об этом думать, но так будет правильно. Где-нибудь он найдет свое счастье, женится, у него появятся дети. Мы будем встречаться по субботам у него на заднем дворе, пить холодный чай со льдом и шутить над общими коллегами, которые тоже придут со своими семьями. Мы будем обсуждать, кто куда ездил в отпуск, гоняться за детьми и хохотать до упаду, а солнце будет светить особенно ярко, как будто радуясь за всех нас. Когда я представляю эту сцену в своей голове, мне хочется плакать и смеяться в одно и то же время. Ведь когда это станет правдой, после нашего расставания пройдет уже не один год. Я научусь жить один и радоваться за него, и тогда я уже стану счастливым. Но до этого будет еще самый печальный в мире день — день, когда он уйдет. Я обещаю себе, что, когда Хонджун соберется меня оставить, я не стану его останавливать. А потом, когда все уже будет кончено, я обещаю, что не буду умолять его вернуться, не буду ждать на пороге, надеясь, что он придет, не буду плакать по ночам и проклинать судьбу. Вместо этого я обниму его на прощание, сам закрою за ним дверь и заставлю себя улыбнуться, чтобы не давать волю слезам. Потом постою недолго в пустой прихожей и пройду по коридору в квартире, в которой его уже не будет. Вечером станет сложнее. Но и тогда я не сдамся. Я пойду в магазин и куплю свою любимую еду, сладости и что-нибудь жирное, из-за чего Хонджун вечно на меня ворчал. И может даже закажу пиццу с болгарским перцем, который он так не любит, убеждая себя, что теперь я могу все решать сам, и это здорово. Я включу какой-нибудь фильм, и буду с интересом наблюдать за героями и сопереживать им, стараясь хоть на пару часов забыть, что теперь я живу один. Думаю, лучше так мне и провести всю ночь, ведь вряд ли у меня получится заснуть. И бог знает, сколько таких ночей мне предстоит пережить. Возвращаюсь в реальность и смотрю на часы — почти четыре. Даже мысли об этом невыносимы. Завтра вечером Хонджун улетает. Я не поеду в аэропорт провожать его — мы попрощаемся здесь, на пороге нашего пока еще общего дома. Каждый его отъезд — маленькая репетиция грядущего расставания. Да, я начинаю готовиться заранее. Я должен быть уверен, что смогу это пережить. Завтра Хонджун улетает. Еще не навсегда, но все равно… Ненавижу самолеты.***
Стою у окна и смотрю на улицу. Сейчас конец октября, и солнце ласковыми косыми лучами заглядывает в комнату, грея мне руки. Я только что прибрал всю квартиру: разложил по местам вещи, протер пыль и вымыл полы. Прямо из окна стряхнул мусор с разноцветных вязаных ковриков. Расправил покрывала и пледы, чтобы все выглядело уютно и аккуратно. Люблю чистоту. Гляжу на туманные холмы вдали и снова вспоминаю браслет той девушки с заправки. Be free было выбито на серебристой пластинке. А я не смог. Так и не смог стать свободным, но парадокс в том, что ключ от цепей на моих запястьях в моих же руках. Я сам защелкнул замок, приговорив себя к жизни в несчастье. И никогда не делал ничего, чтобы выбраться. Я был тихим и стеснительным, привык видеть только старое фортепиано да строгих, чопорных учителей, которые занимались со мной музыкой. У меня не было друзей, единственным моим компаньоном стал мой брат. Лишь от него я вправе был ожидать взаимности и поддержки. И он давал мне их, поэтому так просто было его любить. Ревновать, желать, жаждать большего. Я потерялся в своих фантазиях, позволил семенам порока прорасти в моей душе, я вожделел своего брата не так, как положено родственникам. Я вспоминаю все разы, когда мечтал поцеловать его, прижать к себе так, чтобы стало больно ребрам. Как представлял его обнаженным, и мастурбировал, пока он, ничего не подозревая, спокойно спал совсем рядом со мной. Милый, наивный Хонджун, который из нас двоих вел себя более зрело, хоть и был младшим. Именно он обеспечивал нас первое время после переезда в Америку, он нашел Сэма и какими-то невероятными способами уговорил его попробовать работать с нами. Я обязан ему всем, что имею. И теперь настало время отблагодарить его за это. Я снова прокручиваю в голове картинки нашего гипотетического будущего. Жар летнего солнца, крики носящихся вокруг детей, звон кубиков льда в стаканах с холодным чаем. Свадьба Хонджуна, бесконечные одинокие ночи боли и сожалений… Они такие яркие, что хочется зажмуриться, но, чем сильнее я закрываю глаза, тем отчетливее они проступают на обратной стороне век. К черту это. Я отхожу от подоконника и сажусь на кровать. Я не стану ждать, пока моя жизнь развалится окончательно. Не стану ждать, пока Хонджун приведет невесту, женится, и каждый день мое сердце будет пылать в агонии. Приехать с ним сюда было моей величайшей ошибкой. Это как каждый день приносить в дом свежие цветы болея астмой. Я должен жить своей жизнью. И позволить ему жить своей. Хватаю телефон и парой нажатий клавиш бронирую билет на ближайший рейс до Сеула. Кидаю в чемодан вещи — только самое необходимое. Потом долго сижу и мучаюсь, стараюсь сочинить записку для Хонджуна, мну листы один за другим — ничего не выходит. В конце концов большими буквами вывожу BE FREE и оставляю бумажку на кухонном столе. Рядом кладу тексты нескольких песен, которые я успел сочинить — мне они больше не понадобятся. Любовные баллады, посвященные моей самой большой любви. Мне кажется, будет правильно, если они останутся у него. По дороге в аэропорт раздумываю, что, наверное, восстановлюсь в консерватории. Вернусь к пыльным инструментам и скучным преподавателям. А потом, может, останусь там работать. Я хочу тихой жизни. Блеск и слава не нужны мне и никогда не были. Я приехал сюда только ради брата, хоть и не хотел ничего из того, что делал. Я хотел только быть с ним, но теперь я понял. От моих страданий никому лучше не станет. Я должен измениться. Даже если на это уйдет большая часть моей жизни. Приземляюсь в Сеуле, разбитый после неудобного сна-полудремы, полного пугающих видений. Снова думаю о Хонджуне. Что он станет делать, когда поймет, что случилось? Разозлится или, может, расстроится? Будет звонить и спрашивать, что со мной произошло? Разобьется ли его сердце так же, как разбилось мое? Надеюсь, что нет. Он вообще очень жизнерадостный и отходчивый, мой Хонджун. А даже если и да… «Разрушение — тоже красиво», — шепотом утешаю я себя и иду ловить такси в новую жизнь.***
Полгода спустя — …В эфире «Вечер с Майком Стилински», и сегодня у нас в гостях восходящая звезда из Южной Кореи Ким Хонджун и его очаровательный компаньон Чон Юнхо с презентацией нового альбома «Inception». И сегодня нам посчастливится стать свидетелями их живого исполнения одноименного заглавного трека. Встречайте! Мужчина средних лет в пиджаке с фиолетовыми блестками призывно машет рукой, и на сцену выходят Хонджун и Юнхо. Я впервые вижу их рядом и непроизвольно замечаю, что Юнхо выше брата на целую голову. Вспоминаю, что Хонджун рассказывал про него: он переехал в США еще в детстве, но корейский знал, на счастье Хонджуна. Он говорил, что ему с Юнхо очень повезло. Я был согласен. Начинается песня. Юнхо подыгрывает на пианино и поет тягучие строчки припева (на бумаге они казались мне не такими пронзительными, но на голос Юнхо легли идеально). Его корейский звучит чуть странно, но это даже добавляет песне красоты. Хонджун читает куплеты, переделанные под рэп-партии. Внимательно вслушиваюсь в слова — он кое-что поменял, но смысл остался прежним. Мне нравится. После того, как смолкает последний аккорд и овации приглашенных в студию зрителей, ведущий берет у Юнхо и Хонджуна небольшое интервью. Спрашивает о скрытом смысле текста. Хонджун улыбчиво поясняет, что слова песни написал его сводный брат, который вернулся в Корею как раз перед тем, как началась работа над альбомом. — Думаю, он вложил в эти слова что-то особенное, — заканчивает Хонджун, глядя прямо в камеру, и мне кажется на секунду, словно он может меня видеть. — Что-то действительно важное для него. Он никогда так и не рассказал мне, что они действительно значат, но, в любом случае, я рад, что он позволил мне использовать свои стихи. Они очень красивые. — Дивные стихи, — преувеличенно воодушевленно подтверждает ведущий, а потом с широкой улыбкой добавляет: — Сонхва, если вы смотрите, свяжитесь с нами. Уверен, любая звукозаписывающая компания будет рада работать с таким талан… Я ставлю ролик на паузу, а потом и вовсе закрываю окошко с ютубом. Выхожу на балкон и достаю сигарету. Пока она медленно тлеет, снова раздумываю, как Хонджуну удалось уговорить Сэма записать песню почти полностью на корейском. Он ненавидел другие языки, считал, что хорошо продается только то, что написано на английском. Но это же Хонджун… Он к любому мог найти подход. Их с Юнхо альбом вышел пару дней назад, но уже взлетел в чартах. Я усмехаюсь, глядя в даль. Кто бы сомневался, что он добьется всего, чего хотел. Звонит телефон, я не глядя беру трубку. — Привет, брат, — слышится из динамика. — Уже посмотрел? — Конечно, — я киваю, будто он может меня видеть. — И каково мнение профессионала? Хорошо звучит вживую? — Отлично, — отвечаю. — У твоего очаровательного компаньона прекрасный голос. Звучит завораживающе. — Да, Юнхо — настоящий самородок, он ведь почти не учился, знаешь… — Хонджун медлит и добавляет чуть тише. — Но все равно, в твоем исполнении было бы лучше. Я выбрасываю окурок и запрокидываю голову, чтобы не дать слезам, выступившим на глазах, пролиться. Заставляю свой голос не дрожать и, пересилив себя, улыбаюсь. — Ничего, — говорю я, заходя обратно в квартиру. — У вас получилось тоже красиво.