Улыбка, поцелуй, выдох

      Французику кажется, что он умирает. Ему есть с чем сравнивать — когда-то он лежал, скорчившись, у мусорных баков в одном из бесконечных переулков старого марсельского порта, и влажный горячий воздух, пахнущий рыбой и мочой, щекотал его легкие, пробираясь в них через кровоточащую щель между ребрами. Фиалковые сумерки висели над набережной Рив Нёв, и голоса туристов смешивались с музыкой из бесчисленных ресторанчиков и плотным маревом дрожали в полосе разноцветного теплого света. Умирать было не так больно, как он раньше думал. Намного больнее было понимать, что он невидим для всех этих нарядных людей на набережной, не существует для них, и чувство собственной значимости вытекало на заплатанный асфальт вместе с кровью при каждом вздохе. Да, Французик хорошо знает, каково умирать, — так он думал, пока его агония не начала растягиваться на недели.       Вся его жизнь укладывается в три такта портового вальса, три коротких слога. Он повторяет их раз за разом, он помнит каждое движение каждой мышцы, которое требуется, чтобы произнести ее имя. Сначала уголки губ разбегаются в стороны, потом губы складываются словно для поцелуя, кончик языка толкается в нижние зубы перед выдохом… Улыбка, поцелуй, выдох. Ки-ми-ко. Корки на пересохших губах цепляются друг за друга, Французик жмурится, резко втягивает носом воздух, и его глаза обжигает изнутри черепа мятный холод кокаина.        — Ты похож на привидение, — говорит Хьюи.        — Я и есть привидение, — отвечает Французик. — Меня не существует.       Он накидывает капюшон толстовки на голову и идет к лестнице. Хьюи, кажется, хочет сказать что-то еще, но ММ дергает его за рукав и качает головой. За Французиком закрывается тяжелая железная дверь.       Улыбка, поцелуй, выдох. Яркий лак для ногтей, блестящая заколка с цветными стразами, — счастье так дешево. Французик понимает, что сейчас она улыбнется даже раньше, чем она сама, по едва заметному движению скул, по искорке, разгорающейся в темной, беззвездной бездне ее глаз, и миг ожидания ее улыбки приносит ему несравнимое ни с чем наслаждение. Улыбка, поцелуй, выдох. Французик стонет сквозь сжатые зубы, и ускоряет шаг.        — Где здесь можно потанцевать? Черный здоровяк, следящий за дверью в ломбард, удивленно вскидывает бровь.        — Где на этом районе можно потанцевать? — терпеливо повторяет Французик.        — Потанцевать в смысле потанцевать или, ну, потанцевать? — интересуется здоровяк.        — Без разницы, — отвечает Французик, и все-таки получает адрес.       А ведь он был счастлив. Ему было достаточно ее улыбки, ее взгляд окутывал его теплым мягким одеялом, привязывал к земле, к миру, в котором он не существовал нигде, кроме смазанных фотографий с полицейских ориентировок. Есть те, кому всегда недостаточно, — Билли Бутчер, например, или этот мальчишка, Хьюи. Французик всегда умел довольствоваться малым, но суперы забрали и это. Через узкую щель в ребрах драгоценные крупицы счастья выпали на землю, и пустота в груди с каждым вздохом разрастается, затягивая в себя последние крохи рассудка.       Французик толкает облезлую деревянную дверь, и делает шаг в клубы дыма, растворенные в желтом свете голых лампочек. В нелегальные бары на вторых-третьих этажах заброшенных зданий не заходят незнакомцы, поэтому при появлении Французика со своих мест поднимаются все немногочисленные посетители.        — Эй, ты, — мужик в футболке «Make America white again» подходит к Французику почти вплотную и нависает над ним, поигрывая грудной мышцей. — Тебя что, давно не пиздили? Или не ебали?        — Зависит от того, боец ты или педрила, — скалится Французик и скидывает капюшон.        — Ах ты, ебучий террорюга!       Пока мужик замахивается, можно продать партию «калашниковых». Французик бьет его в солнечное сплетение сложенными пальцами и легко отскакивает назад в шутовском поклоне.        — Давайте, парни, все вместе, — Французик паясничает, пока его противники, расталкивая столики и друг друга, пробираются к нему. — Шесть белых воинов против одного террориста! Спасите ебаную Америку!       Когда он приходит в себя, то пытается понять, сколько времени прошло. Пол липкий от крови и выпивки, левая сторона лица превратилась в гигантскую пульсирующую опухоль, на выдохе что-то всхлипывает в легких. Французик сидит, прислонившись спиной к барной стойке, и внимательно смотрит на свои руки, сжимающие бутылку. Под багровыми потеками спекшейся крови на стесанных костяшках проглядывает что-то белое. Французик размышляет, может ли это быть кость, но его отвлекает какой-то хрип.        — Какого хрена, — стонет один из валяющихся на полу мужчин. Его рука неестественно вывернута в двух местах, под щекой — лужица розовой пенистой рвоты. — Какого, блядь, хрена…        — Она не любит меня, приятель, — отвечает Французик. — Просто она не любит меня.       От этих слов ему хочется плакать, и он плачет, не сдерживаясь и не смущаясь, и снова закрывает глаза. Ему снятся фиалковые сумерки над набережной Рив Нёв, и девушка в белом платье, кружащаяся под портовый вальс. Улыбка, поцелуй, выдох. Она касается тонкими прохладными пальцами его лица, и сверхновая в голове взрывается, выворачиваясь наизнанку черной дырой.       Французик открывает глаза и видит перед собой хмурое лицо Кимико. Он понимает, что она сейчас улыбнется, раньше, чем она сама, по едва заметному движению скул, по искорке, разгорающейся в темной, беззвездной бездне ее глаз. Искорка становится все ярче, преломляясь сквозь дрожащую на ресницах каплю, и Французику кажется, что смерть отступает от этого света назад, в пахнущую рыбой и мочой марсельскую подворотню.        — Кимико, — говорит он, с трудом шевеля распухшими губами. — Прости меня, сердечко мое.       Ее губы кривятся, ладонь мелькает перед глазами, рубя воздух яростными движениями.        — Я больше никогда не уйду, — соглашается Французик. — Только посмотри на меня, Кимико… Меня не существует, пока ты на меня не смотришь, меня просто не существует…       Кимико прижимает палец к своим губам, потом к его. Французик захлебывается воздухом и соскальзывает в теплые мягкие объятия беспамятства. Улыбка, поцелуй, выдох.