Memento Mori

— Я вас ждал. Закройте двери как можно плотнее. И окна, окна! Но их не слишком, иначе… Я почти как крот. Нет сил терпеть…       Монтолон безропотно дрожащими руками затворяет за собой дверь и медлит оборачиваться. В последний месяц он узнал, что такое настоящий страх — это когда сердце замирает при очередном докладе Маршана: «Его Величество желал видеть вас сегодня после обеда». И хотя граф прекрасно знает, что незачем закрывать дверь и шторы, можно не ходить на носочках из комнаты в комнату и лишний раз не шикать на личного врача императора, когда тот ненавязчиво пытается заглянуть в комнату императора, — Его Величество всё равно почти что никого не подпускает к своей кровати — он всё равно боялся этого. Такое уже видел Гурго и Лас-Каз, а после них — Антоммарки. Только если в первые два раза это было продиктовано жалостью и состраданием, то в последний… Он старался об этом не думать и просто молился, чтобы никогда не увидеть того, про что он слышал.       Приказ Наполеона исполняется в тишине быстро и точно: дверь наглухо закрыта, шторы приспущены. Шарль не оборачивается, смотрит в пол, потому как твёрдо уверен, что в тени балдахина за ним зорко наблюдает император. Граф почти не дышит — то ли страх, то ли запах сырости, гнили и чего-то близкого к смерти стоит в полумрачной комнате. — Возьмите стул и сядьте напротив. Я хочу видеть ваше лицо на свету.       Монтолон на ватных ногах подходит к стоящему у стены небольшому столику, на котором специально для таких случаев было оставлено перо, чернила и старые записи — император, когда его отпускали боли, часто пересматривал их, правил и вновь отдавал кому-нибудь из свиты на перепись. — Ближе, иначе я вас не увижу толком, — голос усталый, тихий, но Монтолон всё равно передёргивает плечами и неловким движением приподнимает столик, чтобы поставить его ближе к постели. Неожиданно и резко его обрывает всё тот же голос, только чуть более раздражённый: — Бросьте! Разговор не для записи. А если вы и запишите, то не… Не всё.       Шарль молча кивает то ли в ответ на замечание императора, то ли своим мыслям и, не поднимая глаз, нерешительно пододвигает стул ближе к кровати. Если император прерывался на полуслове — или боли усиливались, или он забывался. Одно хуже другого. Однако теперь Монтолон, сидя напротив Наполеона так, что на лицо его падал тусклый солнечный свет, к своему удивлению заметил, что Его Величество спокойно откинулся на подушку за спиной и слабо улыбался. — Вы слишком бледны или это мои глаза отвыкли видеть свет? А впрочем, всё равно, если только вы, конечно, не больны… — Наполеон едва слышно глухо и коротко рассмеялся, отчего у Монтолона по спине пробежал холодок. — Я хотел… Хотел… Ах, да чего же я это хотел? Ещё и от вас… Нет, лучше позовите Маршана.       Но стоило только Монтолону привстать, как император повелительно вскинул руку: — Стойте! Я вспомнил… Старческая память, я теперь и на неё не могу положиться. Я звал вас, потому что мне снилось… Снова забыл! Разве что одно — я помню её, понимаете? Она мне снилась!       Монтолон знал, конечно, что император отчасти был суеверен, но сейчас… Не бредит ли он? Если это припадок, который может распознать только врач, то он теряет время. Или помешательство? Наполеон уже не первый раз забывается и говорит о «ней» с таким жаром, что врачи боятся, что вскоре это сменится бредом, из которого он уже не сможет выйти. — Сир, — голос дрогнул, но Монтолон был уже не в силах молчать, — Простите меня, но я не совсем понимаю, о ком именно идёт речь? «Она» — это покойная императрица Жозефина? Мадам Мать? Или Её Величество императрица Мария-Луиза?       Наполеон посмотрел на графа каким-то странным, испуганным взглядом и лишь одними губами спросил: — Жозефина умерла?       Монтолон прикусил щёку изнутри и замер, затаив дыхание и не зная, что теперь отвечать. Неужели Его Величество забыл о смерти императрицы? В последнее время память стала подводить его, но не настолько же, чтобы забывать о таких вещах. Наверное, он вновь отвлёкся или забылся… Да, просто мимолётная задумчивость! В конце концов, если это правда, что он стал забывать о таком, то надо обязательно сообщить врачу. — Нет-нет, я помню, — Наполеон морщится, складки собираются на его лбу, и он рукой ненадолго закрывает глаза, словно возвращаясь в тот день, когда ему сообщили о смерти любимой жены, — Но это было… Так давно. Столько лет прошло, а я всё никак не могу этого принять. Знаете, граф, я всё это время думал, что Бог забрал себе не того человека. Слишком рано для неё, слишком нелепо это вышло… Я думал, что хуже наказания для меня и быть не может, но сейчас я понимаю, что ошибался. Она умерла быстро и без лишних мучений. Моя судьба не будет настолько благосклонна ко мне. В конце концов, если Всевышний решил наказать меня за все мои прегрешения, то вам судить о справедливости кары его, ибо вот она перед вами!       С этими словами Наполеон как-то ядовито улыбнулся и обвёл рукой комнату, ставшей в последние месяцы его прибежищем, страной, миром. Он выдержал небольшую паузу и показал на тёмно-жёлтое пятно на своей нательной рубашке, некрасиво расползающееся на боку и уходящее за спину: — Хотел бы я сказать, что это пот от непосильного труда, а не от озноба. Право, стыдно за то, что я так опустился. Каждый день меняю рубашку и всё одно и то же…       Вдруг он замолчал, пальцами прощупывая ткань на месте пятна, словно желая что-то найти, но через минуту вскинул голову и спросил: — Так о чём мы? Ах да, сон! Я и забыл о нём… Признаться, не знаю, что это было: наваждение, бред, сон, — но так или иначе, а я почувствовал её! — на секунду Монтолону показалось, что он снова заметил искру в глазах императора, но это длилось лишь мгновение. — Я почувствовал смерть, дорогой граф. Она близко. Слишком близко.       Монтолон передёрнул плечами — ладони вспотели, по спине побежали мурашки. Он едва успел открыть рот, чтобы попытаться доказать императору обратное, но тот перебил его: — Не говорите мне обратное, прошу вас. Не вы первый, не вы последний, кто скажет мне то, что я уже знаю. Просто слушайте меня, мысленно наденьте рясу священнослужителя и примите мою исповедь беспристрастно, не пытаясь меня разуверить или ободрить. Пока я в сознании… У меня ещё есть время раскаяться.       Монтолон мялся: раньше он бы с лёгкостью запомнил весь разговор между им и императором, ведь тот в последнее время стал замкнут, мрачен и молчалив, но сейчас Его Величество был как никогда разговорчив. Беседа предстояла долгой, затяжной, а записать хоть одну фразу под диктовку Наполеон всегда разрешал. Монтолон резко встал, потянулся к столику, но чьи-то сухие жёлтые пальцы цепко схватили его за руку — Наполеон с какой-то не свойственной ему яростью бросился вперёд и теперь крепко держал побледневшего графа. — Я сказал… Никаких! — теперь уже Монтолон бросился помогать императору — Наполеон сгорбился, и, тяжело дыша, стал заваливаться на больной бок. Одной рукой крепко держась за рукава мундира графа, а другой за пожелтевшую от пота рубаху, Бонапарт ещё пытался что-то сказать, но услышать можно было лишь тихий хрип. Шарль осторожно, стараясь обойтись без резких и неловких движений, позволяя императору опереться на подставленную руку, аккуратно укладывает его обратно на подушки. Бледный Наполеон закрывает глаза и, закусив губу, молча сидит так минута за минутой. Он дышит прерывисто, тяжело и в какой-то момент не выдерживает и вымученно закидывает голову наверх.       Только после их разговора Монтолон понял, почему императору приходилось так делать — не только для того, чтобы справиться с болью, но и чтобы никто не видел его повлажневших глаз.       Боль внутри идёт спазмами, волна за волной, заставляя с каждым разом Наполеона вздрагивать и всё крепче и крепче сжимать простынь под ним. Он так сильно кусает губы, что они, пересохшие и потрескавшиеся от постоянной жажды, едва ли не кровоточат. Боль настолько сильна, что он едва сдерживает стоны, больше напоминающие жалобное мычание. Наполеону больно даже не столько от этой рези в желудке, сколько от ощущения беспомощности над собой и собственным телом. Сколько раз он себе представлял сцену своих последних часов, всевозможные варианты проносились у него в голове: ядра, шальные пули, осколки гранат, бубонная чума, взрывы пороховых бочек, кинжалы в спину… В конце концов, даже яд! На деле же Наполеон чувствовал, что в смерти его не будет ничего ни героического, ни романтичного. В последние месяцы он утратил былое жизнелюбие лишь потому, что стало ясно: Незачем было так бороться и цепляться за жизнь, если его всё равно ждал такой позорный конец.       Проходит несколько минут, и к Наполеону постепенно возвращается способность мыслить и говорить. Он пересиливает себя, открывает глаза и медленно фокусирует взгляд на блестящей пуговице у ворота мундира. Ещё какое-то время они сидят в тишине, пока Бонапарт не спрашивает: — Как думаете, если бы матерям погибших из-за меня солдат разрешили бы выстрелить в меня… Сколько бы пуль я получил? — Наполеон помрачнел и вновь собираясь с мыслями, стараясь перешагнуть через себя и свою гордость, продолжил: — Пожалуй, больше, чем Мюрат и Ней вместе взятые, — Бонапарт морщится, словно вспоминает не о бывших союзниках и товарищах, а о канализационных крысах. Он хмурится и с наигранным презрением продолжает едко комментировать, — Чёрт с ними! Идиоты. Они заслуженно получили свои пули. Будь у меня возможность, так сам бы взялся за них… Гильотина плакала по кудрям Иоахима ещё с первых дней нашего знакомства, как, впрочем, и все парижские модницы по его нарядам. А Ней!..       Наполеон неожиданно умолк и, исподлобья метнув взгляд на Монтолона, тяжело вздохнул. Он устало потёр виски, выдержал большую паузу и угрюмо заключил: — Я не помню, когда в последний раз исповедовался. Был слишком занят, чтобы позаботиться о таких мелочах, как собственная совесть. Как думаете, насколько большой котёл в Аду (я уверен, что попаду туда!) для меня уготовлен? Из меня вышел плохой верующий… Но, право, у меня есть на то причины —я видел слишком много смерти в своей жизни. У меня просьба… Научите меня каяться. Пока не поздно.       Монтолон поёжился и закусил губу. Он едва ли знал, что ответить на это. Среди этого бесконечного водоворота войн, боёв, балов и ежедневной рутины (особенно в последние года) он сам едва ли находил временя на исповедь. Да и грехов у него было куда меньше, чем у того, кто сидел перед ним.       Руководствуясь больше каким-то внутренним порывом, нежели действительной необходимостью ответить, Шарль едва слышно произнёс: — Сир… Когда исповедуются, то рассказывают правду. Правду о своих грехах.       Бонапарт, c пристальным вниманием наблюдавший за белым, точно полотно Монтолоном, отрицательно покачал головой и, подперев её одной рукой, пустым и рассеянным взглядом стал смотреть сквозь графа. — Надо было сделать это, пока я был здоров. Будет сложно вспомнить всё… Знаете, с каждым днём я всё хуже помню кто я есть и кем я был. А те воспоминания, что приходят в голову, слишком отрывочны и сумбурны. И всё же, я попробую…       Вдох. Выдох. В голове — звенящая пустота, в душе — зияющая дыра, на дне которой проснулась закостеневшая совесть. — Я… Мне жаль мою семью. Я считаю, что виноват перед ними. В годы моей юности они подвергали себя излишнему риску, а сейчас… Смерть Элизы заметно подкосила здоровье матери, боюсь, она не переживёт смерти ещё кого-то из нас. Я подарил ей целое состояние, но всё равно оставил на плечах оставшихся братьев и сестёр. Моя мать, конечно, тоже не идеал — мне до сих пор неприятно вспоминать, как она отзывалась об императрице Жозефине… К сожалению, замечания её по большей части были справедливы. Вдруг Наполеон непривычно громко расхохотался и, опустив голову, признался: — Я поступал как обиженный маленький мальчик, когда изменял ей. Дурак! Всё льстил своему самолюбию и пытался зализать старые раны, пока она устраивала мне скандал за скандалом… И каждый раз смешанные чувства: сомнительное зубоскальство и жалость в одном флаконе. Её убила не простуда, её убил я. Она перенесла столько упрёков, обрушившихся на неё в самом начале нашего брака потому, что я был рядом и готов был умереть у её ног, но она не пережила моей ссылки… А всё почему? Я вам отвечу: любовь не терпит позора. Я опозорил её, и ей ничего не оставалось, кроме как умереть. А Гортензия? Она была несчастна с Луи, это тоже моя вина. У него скверный характер, совсем не подходящий её натуре… А слухи двора, как они ударили по ней! Я виноват в том, что сделал её несчастной.       Последние слова, прозвучавшие с какой-то особенной, болезненной силой, повисли в воздухе. Бонапарт нервным движением несколько раз оправил волосы и, глубоко вздохнув, дрогнувшим голосом прошептал: — Я испортил жизнь Мари. Я старше её на двадцать лет и, боюсь, что в глубине души она ненавидит меня за испорченную юность. Да что там! я ведь унизил её отца. Мой Ваграм стал настоящим Ватерлоо для их семьи. Боже, я ведь даже не знаю толком, что творится на континенте, жива ли она, жив ли сын?! Монтолон нехотя перевёл взгляд на императора — он едва сдерживал слёзы. — Что с ним? Что с моим сыном? Что он будет думать обо мне, когда вырастет? Что его отец — тиран, жадный до крови несчастных людей, монстр, не знающий любви и сострадания? Кем я стану в его глазах, когда его мать скажет, что я не смог защитить его от врагов? Бросил сына ради очередной войны, к которой отнёсся как ребёнок. Оставил его мать ради русских сугробов, пепелищ деревень и мёртвой конины. Променял счастье тихой семейной жизни на туманный блеск призрачной славы. Я стану предателем для него, он возненавидит меня и будет прав.       Наполеон закрыл глаза. Мысли, что гложили его не один год, слова, которые он так боялся произнести, слетали с губ быстрее, чем он осознавал, что говорит. Он слишком близок к смерти, чтобы врать. Бонапарт переводит дыхание и, качая головой, продолжает сокрушаться: — Сколько людей поверили мне и скольких из них я свёл в могилу? Мюирон был первым, кто уверовал в меня и кого я подвёл… За моими плечами всегда стояли не ангел и демон, а когорта мёртвых друзей. Я не думал о том, что Сулковский умрёт по моей вине. Мне жаль Каффарелли, и когда я навещал его, то чувствовал вину за то, что он уходит из жизни так рано. Клебер и Дезе… Боже, уже в тот день я должен был понять, что принесут мне последующие войны! Леклерк отдал жизнь за никому ненужный кусок земли, который я боялся тогда потерять. Дюрок и Ланн… Я до последнего не мог понять, какого это — цепляться за жизнь, когда под тобой уже разверзлась бездна и смерть дышит в шею. Массена, Лефевр, Бертье, Понятовский, чёрт возьми, да те же Ней и Мюрат — они могли бы прожить гораздо дольше, не потакай я своему честолюбию. А за смерть молодого герцога я всегда буду корить себя… Я убил того, кого даже не знал лично, ради одного лишь своего места и славы! А ведь прав был Коленкур, когда сказал мне, что у меня есть одна плохая страсть — страсть к войне… Боже, да ведь это я убил его брата! Несчастный Огюст, я помню, как тихо плакал твой брат, ещё за минуту до этой страшной вести радовавшийся твоей маленькой победе… Наполеон устало откинулся на подушки и замер. Этот монолог отнял у него все силы: — Их слишком, слишком много на моей совести, граф. Мне снятся кошмары, в которых я вижу их мёртвые тела, я начинаю наяву слышать предсмертные хрипы… Я не кланялся ядрам, не боялся шальных пуль, но каждый раз вздрагивал, когда вспоминал их глаза. Этот предсмертный взгляд… Что они хотели им сказать? Это был укор или сожаление? Проклятие или просьба? Они хотели, чтобы я был на их месте? Или чтобы я был последним, кого они хотели бы видеть рядом?       Монтолон почти не дышал. Казалось, что он уже не воспринимал то, что говорит его император — он слышал только раскаянье больного, почти что лежащего на смертном одре человека. Бонапарт облизал пересохшие губы и, судорожным движением проглотив ком слёз, ставший поперёк горла, закончил: — Мой последний совет вам: не ищите в мире смысла, не ищите правды. Я решил придать смысла своей жизни, я поверил в свой идеал и сотворил себе кумира. Я определённо заставил Бога подвинуться со своего места, потому что на нас двоих его явно бы не хватило… И что из этого вышло? Стоило ли это всех тех усилий и отданных за одну мою идею жизней? Нет. Только посмотрите, какую страшную цену и заплатил за своё тщеславие! В одиночестве издыхаю как пёс на камне посреди океана, в плену, поддерживая своё существование одними только воспоминаниями о старой славе и «подвигах». Вы только взгляните — я стал обузой для всех! Я не хочу, чтобы такое повторилось, не такой след в истории я хотел оставить… Скажите, дорогой граф, можно ли вас попросить об одной услуге? Пожалуйста, сбивайте спесь со всех гордецов. Пожалейте их, иначе они кончат как я, а такого конца я не пожелаю ни одному врагу. Я буду благодарен вам, если вы постараетесь выполнить эту просьбу. Мне легче будет лечь под камень и при этом знать, что я успел снять с себя хотя бы часть той ноши, которую нёс все эти годы. Это была не исповедь. Это было унижением перед самим собой. — Пожалуй, это всё, что я хотел и смог сказать… — глухо отозвался Наполеон из глубины подушек и балдахина, точно рак-отшельник из своей раковины, — Вы можете идти.       Монтолон молча плакал. То, чего он боялся случилось — он был последним человеком, кто видел настоящие эмоции Его Величества. Он медленно встал, опустивши голову, чтобы не было видно его слёз, и, сгорбленный и разбитый, подошёл к дверям. Когда он уже взялся за ручку, его тихо окликнули: — Простите, любезный граф. И вы меня… Простите.