Тени

      Прострекотала уже привычная пулеметная очередь над головой, даже не вызвав дрожи. Где-то справа взорвалась граната, поднимая фонтаном в воздух землю с обломками машин, и пара земляных комков долетела до него, неожиданно приземляясь на спину и стуча по каске. Высоко в небе гудели моторы самолетов, и своих, и чужих, стрекотали выстрелы, доносились отголоски взрывов, переплетаясь иногда с человеческими криками. Привычный уже пейзаж, пугающий, почти не меняющийся уже третий год, и все-таки привычный, и это пугало больше, чем то, что это действительно происходит, происходит сейчас, уже так долго и неизвестно сколько еще будет. В дикую какофонию взрывов, криков и гула ворвался новый резкий свистящий звук, раздающийся откуда-то сверху, и это вынудило посмотреть наверх. Там, оставляя за собой витиеватый след из густого, не рассеивающегося черного дыма, петляя и кружась, будто пытаясь если не удержаться на обломанных крыльях, то хотя бы смягчить, без сомнений, скорую и жесткую посадку-приземление, падал самолет. Чей? Непонятно. Да и сейчас не особо важно, возможно, узнает потом, возможно, никогда, а может и некому будет узнавать. Все, что важно сейчас – это доползти до ближайшего окопа. Ему уже видно не слишком-то надежное, но, так или иначе, укрытие, где можно перевести дух, осмотреться, перезарядить привычными секундными движениями автомат, да бросить пару гранат в сторону вражеских окопов и укреплений, не смотря на результат, которого может и не быть. В вещмешке, помимо боеприпасов и пары рулонов застиранной ткани под бинты, обнаружилась давно или только сегодня утром закинутая в него «на потом» и оставшаяся целой после нескольких часов ползания по земле, камням и в воде, шоколадка из солдатского пайка. Она тут же была съедена и запита из помятой и грязной металлической фляги, пару раз до этого принимавшей на себя предназначавшиеся хозяину пули, холодной, почти ледяной, водой, набранной тогда, когда уже раздались первые, в тот момент еще далекие, треск и грохот неотвратимо приближающегося боя. Выполнив свой короткий список обязательных, а других там и не было, действий для временного и сомнительного улучшения своего состояния, молодой, не старше тридцати лет, солдат осторожно, оглядываясь и прижимаясь к земле, выполз из окопа, крепко держа в руках автомат. Он был готов стрелять в любой момент во все, что движется во вражеской форме и говорящее на их грубом и резком языке. Измазанный в земле и речном иле, да еще и промокший до нитки после переправы, продвигался в сторону, откуда звуки были громче и чаще, что указывало на главное место действий. Он намеревался присоединиться к своим, а не просто метаться по всему, изрытому окопами и взрывами, полю, изредка отстреливаясь от таких же, как он, оторванных от основных сил и событий. Пробирался между искореженных, в основном, металлических обломков от техники, орудий и укреплений, и изуродованных тел своих и чужих, отдельных их частей, обрывков формы, мятых касок и, в большинстве, приведенных в негодность боеприпасов, оказавшихся если не в эпицентре взрыва гранаты, то очень близко. Валялись «выпотрошенные» вещмешки с таким же бесполезным теперь содержимым. Понимание того, что при меньшем везении кто-то не сегодня, так завтра может точно так же, как он сейчас, продвигаться мимо него, старательно отводя глаза и невольно ускоряясь, чтобы не всматриваться в стеклянные глаза неизвестного соотечественника, если будет во что всматриваться. Не зная о нем ничего, возможно, и не останется никого, кто смог бы потом, после всего, неважно боя или войны, помянуть его добрым словом. Понимание всего этого вызывало ужас и странное давящее и неосознанное желание, даже не желание, а призрачную тень этого желания: дезертировать, сбежать, оставить весь этот ужас кому-то и на кого-то, а самому отсидеться где-нибудь подальше и с родными. И быть с ними, а не беспомощно ждать будто бесконечно идущих писем. Не в силах отогнать подальше образы того, что пока пришел ответ, они уже были убиты во время атаки на деревню или их увели в концлагерь ради жутких и бесчеловечных экспериментов, что проводят эти сумасшедшие, считающих себя выше всех, по какому-то бредовому заключению их фюрера. Желание, которое тут же заглушается мыслью, более реальной, чем фантомное желание, что если все только и будут что бояться и бегать, то кто будет защищать? Защищать страну, город, деревню, военную часть, лагерь, друзей, себя или тех, кто где-то там, далеко, в относительной безопасности ждет твоего возвращения, тех, кто у тебя за спиной и, не зная ни тебя, никого из фронтовых, надеется на нашу защиту, на победу, что будет добыта нашими потом, кровью и оружием? Мать или сестра, жена или дети, кто кроме тебя самого будет за них сражаться? За то, чтобы они не боялись с каждым приходы почты обнаружить там, среди всего вороха, похоронку на их адрес, с твоим именем? За то, чтобы в мире, в котором они живут, не было войны, не было крови и окопной грязи, не было воплей людей и оглушающего скрежета металла? Кто, если не ты? Если не такие же, как ты? Кому есть за что, за кого или для чего вновь и вновь избавляться, заталкивая как можно дальше, от трусливых и жалких мыслей о том, чтобы сдаться? Если так сдадутся все, то кому защищать? На кого перекладывать заботу о собственной безопасности и будущем, если не останется никого с винтовкой за плечом, готового идти против превосходящего и количеством людей, и качеством вооружения противника? Кому вставать на места беглых трусов, если ими, то есть беглыми трусами, будут все? Вот и остается только затолкать призраки малодушного желания, временно подавляемого разумным объяснением с самим собой, как можно дальше и глубже в голове, если не за пределами оной, поудобнее перехватить оружие в руках, сжать зубы, сглотнув слюну, и продолжать делать то, что делают все. По непомерным, вгоняющим в ступор своими масштабами цифрам с, кажется, бесконечным количеством нулей, что лишь расценки от судьбы на выкуп своими, или друзей, или просто сослуживцев потом, кровью и жизнями за каждый клочок земли, каждую каплю рек и озер, воздух и просто жизней мирных людей. Ну, это если в масштабах. А здесь и сейчас достаточно просто, не умирая, двигаться вперед и только вперед, не совершая и малейшего отступа назад, сдвигать линию фронта буквально по метру, по сантиметру обратно к границе, не позволяя ни остановить, ни обернуть вспять это целенаправленное продвижение. Не останавливаясь при этом, чтобы не дать и минуты передышки, покоя и возможность обдумать то, как опрокинуть неожиданный и упорный отпор, казалось бы, разбитых в пух и прах защитников, истощая этим сумасшедшим отчаянным броском все доступные им немногочисленные ресурсы, в надежде на подкрепление, что где-то там уже спешит помощь. Предаваясь философскому порыву самокопания и разбираясь в собственной мотивации, чуть было не упустил тот роковой момент, когда в нескольких метрах с глухим стуком приземлилась граната, грозя в течении следующих нескольких секунд взорваться и таки прихватить его с собой. Но, в последний миг, подтянувшись на руках, он все-таки успел нырнуть «рыбкой» в недорытую траншею. Но и этого хватило, чтобы избежать смертоносного металлического вихря, который поднял в воздух очередной земляной фонтан, на этот раз засыпавший его уже полностью, так что от песка и земли он еще долго отплевывался, скрипя песчинками на зубах. В ушах немного навязчиво то ли гудит, то ли звенит. Но как бы тяжело не становилось от каждого движения, необходимо осмотреться. Вздрагивая и морщась от противного треска в ушах, солдат приподнял голову над краем своего очень вовремя примеченного укрытия, дожидаясь пока слетит земля с края каски, часть которой попала за шиворот на что он не обратил внимания. На пару секунд затихает все, исчезает любой малейший шорох, возникает, слегка паническая мысль, что он оглох или контузия просто оказалась сильнее, чем казалась ранее. Но нет, это просто было затишье перед бурей, переломным мгновением, которого только и ждали, чтобы небольшой толпой с воинственными криками броситься вперед, сметая все на своем пути, не придавая значения свисту пуль. Этот всеобщий душевный подъем, единый порыв захватил всех, все с какой-то необъяснимой безумной смелостью рвались вперед, будто не было ничего важнее того, чтобы сделать это, неважно что, главное – исполнить то самое эфемерное нечто, что прозвано долгом. Именно оно заставило его вскочить на ноги, несмотря на то, что какие-то несколько мгновений назад он и подумать о движениях не мог без боли и тошноты. Несколько мгновений назад, что, кажется, были где-то не здесь и не с ним, а с кем-то другим и когда-то давно, вечность назад. Вскочил, вскинул автомат, подхватил всеобщее «Ура!» и позволил этому потоку утянуть себя куда-то следом за всеми, со всеми оставшимися в живых солдатами. Ногу обжигает какой-то приглушенной, будто не его, болью. Он даже не сразу замечает её, не замечает теплой, стекающей в сапог, крови, не замечает, что каждый новый шаг дается ему с большим усилием, чем предыдущий. Не хочет замечать, потому что нужно сделать еще хотя бы один рывок, еще немного, последний раз сделать хоть что-то, чтобы приблизиться к победе. Перед тем как упасть, внести своей жизнью, действиями, кровью хоть сколько-то весомый вклад в будущее. Последнее, что он увидел, теряя сознание, было тем как другие занимали укрепления, что только что принадлежали врагу, поднимали их оружие и продолжали идти. Потом были только неясные блики и проблески, жар, горький, едва уловимый запах лекарств, смешивающийся и растворяющийся в удушающе-тяжелом аромате крови и гноя, исходящем отовсюду, странное давление и покалывание на ноге, несмолкающие чужие крики и стоны, шепот в бреду и молитвы, к чему примешивался и его голос. По резко распахнутым глазам после сна, сопровождающегося кошмаром или воспоминанием, хлестнуло ярким солнечным лучом через не зашторенное окно. Это вынудило поморщиться, и глаза заслезились. Тени прошлого не отпускали его. Даже не надо смотреть на календарь, чтобы понять, какой сегодня день, потому как это ему снится только один день в году, будто в насмешку над всем остальным. Ведь были моменты в его жизни и страшнее, и значительнее. Хотя со значительностью он переборщил, никогда более ни до, ни после он не испытывал такого пьянящего чувства единения, понимания того, что в те моменты они были друг другу ближе, чем когда-либо еще. Они понимали, что все они бьются, не допуская и налета мысли о слабости, в любом её проявлении, что сражаются как один и за одного: за свободу, за будущее, за спокойствие. Бьются, не жалея себя и готовые положить все, что имеют и чего не имеют на алтарь того, что будет, не замечающие ни ран, ни опустевших обойм, идущие только вперед в странном, но таком правильном порыве вдохновения.