— Я устала. — Не говори так, — прерывает меня обиженный мужской голос, обладатель которого с трепетом поглаживает меня по голове.
Светлые слегка волнистые волосы ниспадают к его крепким плечам, за которыми так величественно стоят два белоснежных, как горный снег, крыла. Глаза голубые и чистые, словно озёра, а взгляд всегда успокаивающий, но проницательный. Полная противоположность меня: чёрные курчавые волосы, тёмно-карие, почти смоляные, что и зрачков не разглядеть, уставшие глаза, растерянный беглый взгляд, спрятанный под густыми мягкими бровями. Молодой мужчина, что будит меня до восхода солнца, хозяйственно огораживая от завлекательных предложений и игрищ нечисти, ведь молитву нельзя просыпать или откладывать.— Господь не любит меня, — зарываюсь лицом в ладони, чувствуя, как тяжелеют мои плечи, а в горле образовывается тугой режущий изнутри ком волнения и охватившего меня отчаяния, который я не в силах протолкнуть. — Оставил. — Не покинул тебя твой Господь и не возненавидел*, — рука его, тёплая, крепкая и мужественная, спускается к моему подбородку и нетребовательно приподнимает его, чтобы глаза видели лицо, а взор читал душу. — Но забыл, — прикрываю тонкие ноющие от боли веки, чтобы наконец дать слово той самой душе, что рвётся из неё на протяжении двух долгих томительных лет. — Ты жива, — шепчет он, садясь передо мной, жалкими и никчёмными плоти да костям, на колени, — у тебя есть пища и вода. Ноги, руки и крыша над головой, — и теперь два больших пальца почти бесследно избавляют мои щёки от мокрых дорожек. — У тебя есть семья.
Семья — усмехаюсь самой себе, пожимая плечами. Только отец. Отец, который изо дня в день, роняя давно зачерствевшее сердце под лёд, топит меня с головой в его промозглой расщелине, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Редко улица — в основном дом. Всегда в длинных плотных одеяниях, скрывающих все части тела. Только голова и запястья. Нет. Отец, сколько себя помню, никогда не принуждал меня к этому, и всё равно вынудил. Вся я была одним большим, хромающим на одну ногу, синяком. Ссадины и порезы. Поверхностные и глубокие. После смерти мамы меня перевели на дистанционное обучение. Лишилась друзей. Знакомых. Однокурсников и просто людей вокруг. Каждый приход отца с работы сопровождается осатанелым отшвыриванием меня об стену, дверь, обо всё, что попадается под его руку и мою голову. Ломанием мебели в щепки. Причинением физического и морального вреда. Всем тем, через что проходила она, и всем, что я, по несчастью, наблюдала с тех пор, как открыла глаза и осознала себя. В одну из беспокойных ночей она явилась ко мне во сне. Красивая, изящная и благородная. Словно ангел, она снизошла до меня. Живая, целая и невредимая. Спасение моё она видела в молитвах. Нескончаемых молитвах и вере во Всевышнего, который совсем скоро вырвет и освободит мою душу из когтистых лап дьявола.— Я хочу к маме, — измученно сползаю с края кровати к его коленям и роняю голову ему на грудь. Мужчина обнимает меня за дрожащие плечи и, раскрыв свои крылья, укутывает меня в них, как в тёплый плед. Он поднимает моё усталое, измученное временем и жестокими беспричинными, совершенно несправедливыми и остающимися безнаказанными побоями тело на руки, так легко и невесомо, словно маленькое пёрышко, выпавшее из его крыла, и бережно укладывает в постель, заботливо подправляя под головой подушку. — Твоё желание грешно, — склоняется он надо мной и тянет за край легкого, воздушного, как облако, одеяла. — Господь его слышит. И он тоже.
С тех пор как умерла мама, моя жизнь превратилась в ад. В ад на Земле. В моём доме. Главным источником всех бед отца, его неблагосостоянием, вечным позором, кошмарным сном, от которого он поскорее хотел пробудиться, избавиться, забыть, головной болью и гадостью была я. Любая мелочь, еле слышимый звук, который издавал мой рот, неощутимое, почти сквозное движение тела могли спровоцировать его на новую атаку, которая через пару часов проявлялась на моём теле багровым синяком или кровоподтёком. Постоянные издевательства, гонения, насилие и оскорбления, высмеивающие мою неполноценность, утраченные физические способности или мышление, — всё это стало полноправным хозяином моей жизни, держащим её в ржавых болезненных оковах. Четверг. Покорно держу пост каждые понедельник и четверг. Ни крошки хлеба, ни капли воды, пока солнце не зайдёт за горизонт. Стойкое соблюдение обета, данного Господу с крепким намерением в еле постукивающим за ноющими рёбрами сердце, срок которого наступит с вечера, после захода солнца, и продлится до рассвета, с восходом его. Летом поститься сложнее всего: сумерки переходящи, свет бесконечен. Четырнадцать часов сорок шесть минут. Только во время поста действительно осознаёшь, что значит "завтракай, как король — ужинай, как нищий". Стакан тёплой воды и пара фиников — вот моя трапеза разговения. Стойко выношу озверелые удары плетьми от голода и жажды по искалеченным внутренностям, которые боле не мучают меня, и не могу понять, то ли дело привычки, то ли равнодушия, что течёт теперь в жилах вместе с застывшей кровью. Пост за Всевышнего, что дал мне эту жизнь, благодарность за то, что имею возможность просыпаться и радоваться каждому дню. Пост за родных и близких. За их здравие и благополучие. Но позаботился ли хоть кто-нибудь о моих здравии и благополучии, которые завернули в белый саван моей матери и засыпали сверху чёрной рыхлой, влажной землёй? Ночи коротки, и каждая ужаснее предыдущей. Мрак пугает неизведанностью, а холод окутывает страхом. Скрипучий треск под свинцовыми шагами темноты, что подкрадывается ко мне со спины, мучительно вырезая на ней печати полного повиновения и бесповоротного преклонения. И средь всей этой бесплотной падали, что рвётся ухватить от меня лакомый кусочек, растерзать на части и выплюнуть обглоданные кости, лишь красные, как огни, глаза, предупреждающие, смотрящие, следящие за мной из любого угла, куда б только голову ни повернуть, и ждут своего часа. Часа моего небытия. Вытираю лицо, затем руки и ноги — другим полотенцем. Вновь оборачиваю тело в длинное шёлковое одеяние, тщательно подготавливая себя к полуденной молитве. Словно в полёте разворачиваюсь лишь на одних носках, развевая за собой шлейф платья, и накидываю на голову платок, под которым уже немо покоятся волосы, когда чувствую его присутствие. — Прости. Мужчина отворачивается и покорно ждёт, когда я позволю ему вновь взглянуть на себя. Слишком интимный жест. Я покрываю своё тело, прежде чем обнажить душу перед Господом. — Ты не должен извиняться. Первыми реагируют его крылья. Затем мужчина оборачивается ко мне и подходит ближе. Родные надёжные ладони тянутся к моим щекам, но я отшатываюсь. Никаких прикосновений. Нельзя. Не положено, ведь самое время уже приступать к молитве. Он делает ещё пару деликатных ненавязчивых движений в мою сторону и всё-таки укладывает их на моём побледневшем лице. Такие тёплые. Нет. Горячие. Ладони, которые заставляют беспрекословно поверить в то, что этот мир прекрасен. Увидеть всё самое сокровенное и драгоценное, стоит только закрыть глаза, и я, преданная ему вся и без остатка, безропотно их прикрываю. Ощущаю, как тонкие ползущие струи тепла расходятся по всем клеточным расщелинам моего податливого под воздействием его чувственных прикосновений туловища, окутывая всё его под воздушным шёлком. Следом же тепло льнёт к моей вздымающейся груди и разливается по хрупким плечам, потому что он делает ко мне ещё один шаг. Кожа лица реагирует на кроткое дыхание проступающим румянцем, и вот его гладкие губы слегка касаются моего холодного лба. Я знаю, он тоже закрыл глаза, но в отличие от моего, лицо его спокойно и блаженно. — Ты услышана, — шепчет он одними губами, что всё ещё касаются меня. — Мне велено забрать тебя с исполнением предрассветной молитвы. Глаза не желают больше видеть, им не за чем, когда есть уши, что внемлют последнему слову Господа. Руки приподнимаются сами и неуверенно ложатся на его спину, под крыльями, пока мужчина нежно прижимает меня к себе. Ночи коротки, и каждая ужаснее предыдущей, но не было ещё такой, как эта. Тихий шёпот молитвы под мерцающий свет ночника и постукивание перламутровых маленьких камешков чёток. Укладываю ладони на бёдра и приветствую ангелов и джиннов неторопливыми поворотами головы вправо, затем влево, убеждая их в намерении, что я не причиню им вреда. Целую камешки в ладони и привстаю, чтобы свернуть молитвенный коврик, но вмиг цепенею. Грохот. Оглушающий грохот, доносящийся за дверью моей комнаты, что доблестно пытается сдержать натиск ударов и толчков, но вот отлетает сама, чуть ли не срываясь с петель. Громадная крылатая тень, поглощающая в себя весь свет этой необъятной вселенной, и эти красные, горящие глаза, испепеляющие меня из мрака. Цепко сжимаю чётки в пальцах и намертво прислоняю руки к груди, дрожащими обсохшими губами нашёптывая слова Басмаллы*. Путаясь в буквах, роняю рассредоточенный взгляд за крылья надвигающейся на меня медленным, поджаривая на вертеле все мои внутренности, образом сущности: разбросанные окровавленные белые перья и сломанные во всех местах пальцы тянутся ползущими толчками по ковру коридора и с мерзким хрустом выворачиваются наизнанку в проёме от захлопнувшейся обратно двери. Он не смог. Руки лихорадочно дрожат, а ноги подкашиваются. Жар. Я испытываю сильнейший жар, который застрял в каждом нервном окончании моего онемелого тела. Желудок завязывается в тугой узел, а по спине водопадом льётся холодный пот, натягивая ткань платья и вынуждая его намертво прилипнуть к коже. До ушей сквозь шёлк доносится его хриплый шёпот, с каждым шипящим звуком высасывая из меня жизнь. Расправив шипованные крылья во всю мощь, нечто поднимает руку на уровень моих глаз, и я, зажатая за горло невидимой, но прочной хваткой, отрываюсь от пола, конвульсивно болтая ногами в попытке снова прочувствовать опору. Старания тщетны. Он швыряет меня на кровать, больно ударяя затылком об изголовье, и со смертоносной скоростью восседает на мне верхом. Неумолимо проваливаюсь под его грузным телом и словно тону, захлёбываясь в собственной панике. Пальцы, грубые, грязные и жёсткие, задрав моё платье, врезаются в оголённое бедро, а я, лишь поджав губы, стараюсь изо всех сил не выронить чётки и вспомнить ценнейшие слова, на которые возложила последние надежды и спасение души своей. И вот окровавленная тяжёлая рука тянется к моей голове и с ядовитым омерзением срывает с неё платок — единственное, что способно было укрыть меня от пороков и грехов этого мира. Успеваю зацепиться лишь за клыки в хищном оскале и руки, что наматывают на себя края тонкой ткани. Чувствую, как сдавливается трахея до хруста в шее, как напрягаются вены на ней, и глаза, больно закатывающиеся под дёргающиеся веки, наливаются слезами. Ни звука, ни писка, ни вдоха, ни выдоха. Лишь ноги, что ёрзают под ним, сминая одеяло, и слабеющие пальцы моих рук, ногтями впивающиеся в его жилистую толстую кожу из последних сил.***
— Что известно? — равнодушно хмыкнул мужчина в сером костюме, держа руки в карманах. Его пиджак был расстёгнут, а на шее нетуго затянут галстук, который он то и дело время от времени одёргивал, словно шероховатая ткань сама по себе зажимала его горло в удушающей хватке. Расправив широкие плечи, он преспокойно — или только делал вид — стоял посреди комнаты в куче одежды, тряпок, вещей и осколков — всё это хаотично разбросано по полу, словно пятью минутами ранее сюда наведался тайфун. — Лейла Жанали, — послышалось рядом сразу после шелеста страницы. Второй мужчина, чуть младше первого, в белой рубашке и тёмных брюках встал возле него и упёрся глазами в папку. — Двадцать два года, студентка измирского университета Яшар, факультет архитектуры, — он мельком огляделся и перевёл сосредоточенный взгляд в папку перед собой. — Ей чудом удалось выжить в автокатастрофе, в которой погибли её родители два года назад. Столкновение с бетонной перегородкой по дороге из Стамбула. Лейла вылетела через лобовое стекло, потому что не была пристёгнута на пассажирском сидении. — Родители? — шмыгнул носом мужчина постарше. — Собирали по частям и отдирали от обивки салона. Вернее, от того, что от него осталось. Первый, несколько раз перешагнув через горки хлама на полу, подошёл к кровати в комнате и уже стоял, склонившись над ней. — Ни единого шрама на лице. — Как и ни единого своего зуба, — констатировал второй и снова вернулся к записям. — Черепно-мозговая травма, переломанные рёбра, искромсанная кожа на плечах и бёдрах и открытый перелом ноги. Несколько месяцев реабилитации, и вот она уже на своих, не сказал бы, двух, но полуторах — точно. В связи с этим Яшар полностью оплатил её лечение и любезно согласился выдать освобождение, несмотря на исключительно дневную форму обучения, а после восстановления её перевели на дистанционное. — Родственники? — Ни одного, — мигом отозвался читающий. — Лейла продолжала общаться только с однокурсниками, но в один момент перестала выходить на связь, — он нарочито приподнял запястье и как бы невзначай глянул на часы, — почти три дня назад. — Что ещё? — наконец выпрямился первый, придирчиво осматривая помещение. — Всё тело — от горла до ступней — в ранах и ссадинах, чисты только запястья и лицо. За дверью послышался глухой шорох: кто-то, неумело переступая через препятствия в виде поломанной мебели, очень настойчиво пробирался в комнату. Мужчина с папкой в руках обернулся и принял принесённый третьим прозрачный запечатанный пакет. — Излюбленное орудие, — подошёл он к мужчине в костюме и протянул руку, — кухонный нож. Тот молча взял пакет и стал разглядывать улику внутри: чёрная деревянная рукоять и длинное затупленное лезвие. Тяжёлый. Рассмотрев со всех сторон прибор в прозрачной упаковке, он кинул его на постель и сунул руки в карманы, сфокусировавшись вновь перед собой. — В шкафчиках ванной найдено около полсотни разных препаратов и лекарств, в основном анальгетики наркотического и ненаркотического происхождения. Обезболивающие, — и в первого полетела белая баночка, которую тот успел перехватить. — Зеркало, кстати, разбито и вымазано кровью, но признаков бойни нет. — Морфин, — с каким-то унынием усмехнулся своим мыслям стоящий возле кровати, ловко вертя в пальцах шумящую как погремушка баночку. — Причина смерти? — Асфиксия. Папка захлопнулась. Мужчина вынул из кармана медицинскую перчатку и натянул на своё жилистое запястье. Слегка наклонившись, он потянулся рукой к бездыханному телу девушки и, деликатно подцепив двумя пальцами шёлковый платок возле её шеи, бережно вытянул его из зажатых бледных кулаков, не тревожа покой перламутровых чёток. «İblis*», — на выдохе произнёс он и, прощупав в пальцах скользящую мягкую ткань, устремил сосредоточенный, тяжёлый под густыми бровями взгляд в окно.