Воспоминания

Гарден отлично помнит свое детство. Помнит в деталях — с двух лет, с первого воспоминания: как отец катал ее на плечах по дороге домой с какого-то приема, где впервые выводил ее в свет. Помнит до мелочей — до последнего фонарика над кроватью, до корешков любимых книг, итальянских и английских вперемешку, до каждого лица на семейных фотографиях на каминной полке — такой недостижимо высокой сначала, но все более близкой с каждым годом. Она помнит кузенов, которые постоянно спорили — точнее, пока Ронднуар сыпал колкостями, Роше терпел, а потом уступал — разве ж его переспоришь? Помнит лица всех кукол, имена всех родственников со стороны отца, имена которых без запинки выговаривала на семейных торжествах, чем смешила их обладателей. Когда Гарден думает о детстве — оно залито золотом и солнцем. По крайней мере, поначалу. Воспоминания о музыке спутаны; она хорошо помнит, что Ронднуар брал ее и выносил из спальни, а потом она сидела на рояле, пока он и Роше играли ей в четыре руки. Мелодия задорная и веселая, она болтает ногами и подпевает; когда вдруг до нее доносится чей-то громкий крик и отчаянная ругань отца, Роше начинает играть громче, и она невольно тоже громче поет, и за собственным голосом и задором кузенов совсем забывает про то, что слышала. Отца часто нет; дядя Джотто называет это «работой», тетя Джой — «важным заданием, не переживай, милая», все остальные — «он опять шатается где-то». Всем остальным Гарден не верит — потому что, когда отец возвращается, он не спускает ее с рук, и улыбается так, будто украл где-то солнце и проглотил, и свет теперь исходит из него. Гарден запускает руки в такие же золотые пряди волос, как у нее, и вдруг успокаивается — отец здесь. Он никуда не денется. С ним ничего не случится. Он заваливает ее куклами, он сам ее одевает как куклу и называет так же; дни делятся на счастливые — когда он дома, и туманные — когда его нет. Даже когда ее начинают готовить к наследию семьи, обучают защищать себя и знать больше, чем могут знать другие люди, Гарден не задумывается ни на секунду о том, что, возможно, она делает что-то неправильное. Отец, все родственники в один голос говорят, что так надо. Надо — значит, надо. Ее учат стрелять, обороняться без оружия, но ей больше нравится играть с ножами; ее увлекает история ядов, и отец рассказывает о них ей целыми днями напролет, стоит попросить. Ее учат и выглядеть обезоруживающе; «лучший удар — превентивный удар», шутит тетя Джой, впервые показывая ей, как ходить на каблуках. Гарден каблуки не нравятся, но надо — значит, надо. Она должна соответствовать статусу семьи. Она соответствует, потому что отец радуется любому ее успеху, и это подстегивает её ещё сильнее. Но тем странней понимать, что взрослые иногда смотрят на нее, словно она — бомба замедленного действия со сломанным, но заведённым таймером. Гарден помнит тревожные взгляды семьи и что никто ничего ей не говорит —только помнит, что тем утром на склонах гор был густой туман, и свет от солнца был рассеян все время, что ее и кузенов везли к их родственнице. Помнит, как было зябко и холодно — и каким взвинченным был отец, когда забирал ее оттуда — аккурат перед самым семилетием. Слово «безумие" не произносится. Отец в своей манере объясняет, что это просто проклятие; в некоторых иногда вселяется злой дух, который заставляет кричать, кидаться предметами, что винить за это нельзя, но лучше убраться подальше и позвать старших. Хуже всего весной; криков и скандалов становится больше, а отец убегает из дома. Не на задания. Тетя Джой аккуратно называет это «поисками». Дядя Джотто... Он говорит: «я не хочу ругаться при детях». Когда в их доме появляется свёрток с ребенком, теней и духов становится куда больше, и Гарден иногда кажется, что они подбираются и к ней; в такие дни она обнимает покрепче куклу, которую отец привез из Америки, забирается на кресло в его кабинете и прячется под пледом там. Гувернанток она доводит до исступления тем, что просто отказывается слушаться; словно в надежде на то, что отец вернётся и защитит ее. Но он появляется все реже — даже несмотря на то, что дома на одного его ребенка больше. Гарден слышит шепот слуг — «она, видимо, ревнует, вот и ведёт себя так», но она не ревнует. Отец принадлежит ей. Не маленькому Киндеру, хотя с ним и интересно — ей. И больше никому. Гарден уже не десять лет; она давным-давно выросла, стала хитрее и умнее почти всех окружающих. Соответствовать статусу семьи легче, чем даже дышать; она нежно улыбается, ведёт игры и без стеснения стравливает между собой конкурентов, не испытывает жалости и не ждёт пощады тогда, когда её всё-таки обыгрывают. Но иногда ночью она все ещё рывком садится на кровати, стряхивает сон — ей снятся ледяные пальцы на ее горле, которые давят и стискивают, и лицо, которое один-в-один ее, искаженное яростью и ненавистью. Тогда память с удовольствием садиста напоминает ей все, что она старается загнать поглубже хотя бы днём. Как мать кричит отцу, что отец и Гарден сломали ее жизнь, пока кузены заглушают музыкой скандал. Как отец раз за разом сбегает из дома, оставляет ее с матерью, потому что не может выносить постоянные скандалы и обвинения. Как дядя запрещает отцу разводиться. Как отец пахнет чужими женщинами, как ему звонят домой, и потом мать долго рыдает, когда случайно берет трубку и слышит голос одной из его женщин. Как мать обвиняет Гарден в том, что отец не любит ее из-за нее. Что должен был быть первенец-мальчик, и тогда бы этого не было. Ревность — это не про Гарден, это про ее мать. Помнит психозы матери. Помнит, как ее отправляют прочь, пока психиатры пытаются хоть как-то справиться с матерью и делают ее послушной и покорной — на время. И помнит день, когда Киндеру исполняется год — ей тогда десять. Мать ласково гладит ее по голове и вдруг тихо говорит: ты больше не нужна. Без тебя мы будем счастливее — Киндер, он и я. И прежде, чем Гарден успевает понять, за что — мать сдавливает руки на ее горле. Она не подходит к брату; чем старше он становится, тем больше он похож на мать, и, как бы ни старалась, Гарден не может смотреть на него без клокочущей в груди ярости. Помогает только то, что членам семьи Ферреро не пристало демонстрировать ярость кому ни попадя. Умом она понимает, что он не виноват — но память, бессердечная память тыкает ее, как котенка, носом. Напоминает, что отец упрятал мать в психушку, чем вызвал ярость ее семьи. Напоминает, что отец сбежал. Напоминает, что Киндер так же похож на мать, как и сама Гарден: лицом. Манерами. Глазами. Тени и духи, что мерещились ей в детстве, пляшут на дне его глаз — и она не может смотреть на него, отводит взгляд, отмахивается: «я не могу тебе помочь, спроси Ронда или Роше». Он гораздо более чужой ей, чем все побочные дети отца, которых он завещал ей найти. Он учится быть таким же, как они все — соответствующим правилам Ферреро; учится настолько хорошо, что в редких, но эмоциональных спорах бьёт метко — туда, где до сих пор саднит, несмотря на почти двадцать прожитых лет. — Я помню Буэно и Делис, — хрипло говорит пожилая итальянка. Вокруг них — приемный зал поместья Ферреро, как всегда, ослепительный; Киндер стоит по левую руку от нее. Гарден взмахивает ресницами. — Часто с ними встречались? — О, — Итальянка (Гарден даже не помнит ее имени, но изображает вежливый интерес) делает глоток вина и прикрывает от удовольствия глаза. — Они так хорошо смотрелись вместе. Удивительно крепкая и дружная семья. Подавив желание расхохотаться ей в лицо, Гарден степенно кивает; однако прежде, чем она успевает что-то сказать, итальянка продолжает: — Вы, кстати, потрясающе похожи на маму. Она была очень красива. Гарден мягко качает головой. — Спасибо, но я больше похожа во многом на отца. А мой брат — практически копия матери. «Только не такой безумный», — замечает она про себя — и отходит в сторону. Она не замечает, как Киндер провожает ее взглядом.