Тёмно-красное

— Она идеальна, не так ли? Мне вбили в голову этот вопрос ещё в первый день работы, когда я даже не проводил консультаций. Причём, мне тогда не было очевидно, что он риторический. Я думал, клиент может сказать что-то вроде: «Ну конечно! Как вы вообще можете спрашивать?», — и начать повествование о том, как же она страдала на пути к славе, что ей пришлось испытать, пробиваясь наверх, начиная со слов: «Разве вы не слышали?». Но они молчат. То ли от безвольного удовольствия — слушать подтверждение и восхваление своего выбора, то ли принимая правила этой игры — зная, что это всего лишь моё притворство. Думаю, скорее второе. Мы слишком часто принимаем неписанные правила — сначала это просто вежливость, а потом мания. Сколько ты готов терпеть? Терпишь ли? Сможешь ли остановиться? Нет. И это выгодно. Идеал. Странное слово. Если верить древним источникам и скептикам, то никто не идеален. Все примерно одинаковые, но только лишь примерно, ведь без этого слова получается, что все люди лишь копии друг друга, а если мы всего лишь копии, значит либо идеала не существует, либо идеальны все. А это вне моей политики. Есть же те, что хуже. Есть те, что лучше. Но у всех есть недостатки. Кажется… если много знаешь о том, что пытаются скрыть. Раньше я думал, что если идеал и существует, то лишь относительный. Всё же, это понятие слишком расплывчатое, кто-то вообще считает, что идеал для каждого свой. Это глупость. Можно же просто сравнивать людей и, методом исключения, всё же вывести того самого. Правда, на это уйдёт куча времени — нужно знать исследуемых не хуже, чем членов своей семьи. Я живу уже кучу времени и мне кажется, я никого так и не узнал как следует. Хотя, мне и не нужно — я всё же не учёный. Но если говорить об идеале, то, кажется, я нашёл его не проводя исследования. Лишь долго лелея в своей голове, взращивая её образ — да, я не ошибся. Сейчас я просто не могу ошибаться — то малое количество людей, что могут видеть её сейчас, они точно со мной согласны. Она не увядает — так обычно говорят про тех, кто теряет красоту вместе с жизненными силами. Но она не стареет. Просто умирает. Умирающая звезда — новый вид искусства, а я — один из немногочисленных зрителей. И сижу в первом ряду, я даже могу почувствовать её дыхание на себе и прикосновения её тёплой кожи к моей. Умирающий Сид Марч — небольшой побочный эффект этой авангардной театральной постановки. Я пройду вдоль роз, что растут в её крытом саду — их запах лишь запутывает и выводит из привычной стерильности. А цвет заставляет вспомнить то её помаду — да, кажется на том снимке для клиники её губы были выкрашены именно ей, то цвет её ногтей на её руках, одной из которых она касалась моего лица (но то был всего лишь бред больного), то кровь на её губах — да, кажется она захлебывается ей во сне. — У тебя ещё не началось кровотечение? — Кровотечение? — Изо рта. Нет, пока не началось. Она сказала, это хорошо, но я не совсем уверен — чувствуя, как кровь отливает от щёк, я хотя бы буду знать, что она у меня есть. Что это она внутри меня, а не что-то ещё. И я промолчал. Потому что это очевидно. Почти всю жизнь её голос поглощал прочие вокруг меня. Почти всю жизнь её лицо было рядом, словно она присматривала за мной, словно именно с её немого одобрения я делал то, что считал правильным. И до сих пор считаю. Наверное, это даже можно назвать связью. Но она слишком тонка, и едва ли реальна. Знает ли Ханна Гаест, что Эдвард Поррис болен простым герпесом, взятым у неё? Знает ли она, сколько он за это заплатил? Как он выглядит сейчас? Она не знает. Знает лишь, что скорее всего кто-то купил её вирус — какой-то поклонник, которого она вряд ли когда-нибудь увидит и не то чтобы это её сильно расстраивает. Знает ли она, что я видел её, умоляющую сказать ей что сделать с собой? Кричащую о том, как ей страшно? Свернувшуюся в калачик, словно котёнок? Она никогда не узнает, у неё уже нет времени на это. Я никогда ей не скажу. Она ведь не знала, как меня зовут. Она ведь даже не хотела узнать — она спросила лишь о том, кто я. Она ведь даже не знала, кто я… И сейчас не знает. Что уж говорить — мне нечего рассказывать, а она слишком слаба, чтобы слушать. Я — тот, кто болен тем же, чем и она. И она видела меня в лицо. И мы умираем. Вместе. Она никогда не поправится. Она не должна поправиться. Я пришёл к этому совсем недавно, но теперь я точно знаю, что умирание — квинтэссенция её жизни, наблюдать которую дозволено лишь избранным. А я всего лишь вовлечённый зритель. И если бы её, Ханну Гаест, сейчас увидели другие — они бы не поняли. Им было бы жаль, а жалость тут ни к чему. Жалость вообще ни к чему не приводит — если бы наши реалии базировались на жалости, то мир вряд ли бы смог пережить хотя бы один несчастный кризис. Прогресс всегда будет важнее. Да, если говорить о прогрессе науки — он никого не щадит. Но если я хочу увековечить её, то… вряд ли кто-то скажет, что это жестоко. Вряд ли кто-то будет против того, чтобы понять её. По-настоящему. Если отвлечься от роз, то дом, в котором она находится, до невозможности похож на Ханну. На вид — сияющий от своего великолепия. Внутри — всё так же великолепен, но в своём медленном разрушении. Хотя, агонии он, в отличие от Ханны, вряд ли когда-нибудь достигнет — скорее всего его подлатают, выбелят, обновят краски на более яркие, посеют цветы, которые будут куда более уживчивыми, чем те же злосчастные розы. И этот дом — о нём же никто не знает. А о Ханне… Я зайду в её спальню. Туда, где единственное, за что цепляется глаз — пятна крови на её подушке, ведь теперь она сама сливается с белизной своей кровати. Я слышал, что знаменитостей часто красят в угоду света камер, но болезнь не только заставила её снять свой макияж, но и нанесла свой, авторский. Правда, губы накрашены не слишком умело, но в том же тёмно-красном. Всё это — самое красивое, что я видел в своей жизни. Самое настоящее и в тот же момент, самое невозможное. И я даже не уверен, что именно чувствую. И никак не могу назвать… Она просыпается — это лишь случайность, или тепло от моей ладони на её лице? — и хрипит, задыхаясь. Из её рта вновь льётся кровь. Я могу разглядеть её покрасневшие и распухшие глаза, из которых полились слёзы — кажется, она не врала насчёт невозможности спать. Меня отталкивают, ведь Ханна ещё жива, ей нужно помочь. Наверное, я просто теряю рассудок — и всё этот вирус, поражающий и тело, и мозг. Ничего не могу с этим поделать, если даже доктор не может. Думаю, в этом нет ничего страшного. Думаю, что я не слишком особенный, чтобы бояться потерять самого себя. А может, всё же стоит бояться? Думаю, нет. Потому что мне это не выгодно. — Что вы здесь делаете? Хотел бы я знать. Думаю, скоро все узнают.