Бабочки, обгоревшие на углях

***

      Повязка на глазу жжёт недвижимые веки, задевает дрожащие ресницы. Досчатый пол поглощается языками пламени, воняет углями и дымом, заполоняющим пространство. Вновь сгорело прекрасное рукотворное творение. Лишь холодный нефрит и белая яшма покрылись копотью, но остались нетронутыми.       Превратились в угли расписанные дорогими красками фрески. Всё сгорело.       У Хуа Чэн замирает в груди сердце.       Везде. Везде огонь и удушливый смрад дыма и благовоний. Отвратительно.       Она отвратительна. Настолько жалкая тварь, бесполезная и несносная шваль, ужасная уродина, не способная уберечь самое дорогое сердцу. Из раза в раз видящая одну и ту же картину, девушка может лишь беспомощно плакать и дрожащими руками поднимать вёдра с водой и обрушивать холодный поток на беснующиеся языки пламени.       Его Высочество подарил ей смысл влачить это жалкое существование. Он улыбался грязной безглазой оборванке в бинтах, держал на руках и не пугался грязи. Его лицо сияло, как солнце, ласково гладили её голову нежные руки.       Она топчется в болоте. Она горит в торфе и вязнет. Она остаётся ни с чем.       Хуа Чэн оседает на колени и неистово ревёт, точно обезумевшее зверьё в тёмном лесу. Её сердце, обуреваемое мраком, содрогается и сжимается, сжимается, сжимается…       Даже тысячи ударов не способны причинить ей боль, соизмеримую с потерей всего, что связано с самым дорогим человеком. Храмы принца Сяньлэ расплываются в глазу из-за слёз, нестройным солёным градом срывающихся на угли. Те тихо шипят, Сань Лан разгребает их ладонями, словно металлическим ковшом, и будто не чувствует, как кожа на пальцах нездоровым образом краснеет.       Под чёрными угольками лежит бедный белоснежный цветок, весь покрытый пеплом и чернотой. Девушка счастливо улыбается сквозь муки, прижимает грязное растение к чернильным от золы губам, едва задевая хрупкие лепестки.       Уцелевший цветок трепещет в руках. Слёзы стекают на него, застывают крупными каплями на прожилках, замирают на тычинках жидкой солью.       В голове — объятия, взывающие к трепету слова и Се Лянь. Многие девочки мечтают о принце, и Хуа Чэн понимает их, тянет руки к венценосной особе, после — к Божеству.       Кожа горит огнём, вздувается волдырями, но Хунхун продолжает идти.       А вокруг кровавый дождь и кричащие люди. Сань Лан сжимает зубы и глотает слёзы, наступая под чужой смех на раскалённые угли. Небо орошает почву костями и мольбами о помощи. Грозно разгулялся ветер, его потоки распаляют огонь на новые подвиги.       Старики и взрослые, родители и дети. Все они выглядят так по-разному, но так одинаково. Смотрят на неё с отвращением и ужасом, взирают на грязные бинты на лице, чтобы поджать губы в брезгливом порыве.       — Небеса воистину жестоки… Какое уродство они породили!       «Замолчите».       — Гуаньинь, помилуй! Ужасное дитя! Проклятое!       «Не хочу вас слышать».       — Урода хуже нигде не видывал!       «Закройте свои поганые рты».       У костей хруст как звон глиняных чаш: звонкий, отчётливый. Оглушающий звук, растекающийся злобной энергией по мелкому телу.       Людей вокруг нет. Они ей мерещатся.       Где правда? Где иллюзия? Ваше Высочество, скажите мне, что делать.       Се Лянь — недостижимый идеал, далёкое солнце, свет которого ведёт её за собой и позволяет жить. Крики вопящих созданий, в данный момент мало походящих на людей: струящаяся из ран кровь, гримасы страха и сгорбленные фигуры, скрывающиеся во мраке теней, — дробь из камней, летящих на всей скорости в тела, звон колокольчиков и смерть.       Хуа Чэн склоняет этот мир к его ногам. Она потеряет всё, кроме него.       Она отдаст жизнь за него.       Но чужие ей отдать легче, чем собственную.       «Сань Лан» — ироничное прозвище, на дне которого таятся грёзы и осколки надежд, похороненных под грудой пепла, смердящих трупов и тухлых персиков, которые Хунхун удавалось тайком своровать с соседских садов. Плоды в те времена наливались соком, перезревали, забытые уезжающими селянами, а румяные бока заставляли желудок остервенело булькать, прося пищи.       Шкурка лопается.       Се Лянь — запретный плод. Он сладок до дрожи, до томных невольных вздохов и рваных выдохов в пыльный рукав. Он неописуемо и маняще красив.       «Позволь, позволь мне тебя прикоснуться к твоей нежной коже».       Сок стекает по рукам, и она слизывает его языком.       Шелковистые тёмно-русые волосы спадают на плечи мягкими прядями, к которым она жаждет прислониться губами. Хочется поцеловать принца, остаться в его сердце навечно, забрать его с собой…       Нет.       Хуа Чэн поднимает руки вверх, улыбаясь небесам.       — Хочу сделать его счастливым. Хочу быть с ним. Не калечь его. Слышишь? Хватит… Хватит делать ему больно…       Пасмурное небо, скованное багряными облаками, не слушает своё дитя. Капли стекают по щекам вниз, пропитывая ткань красными разводами.       Идёт кровавый дождь.       Сань Лан вновь бредёт по углям, дрожащими ладонями закрывая глаза от неба.       — Я сошла с ума. Спаси меня… Спаси меня от этого кошмара.       «Се Лянь. Се Лянь, отзовись. Приди же на мой зов, я так молю тебя появиться».       «Пожалуйста. Покажись».       Бабочки прижимаются к рукам крошечными лапками, цепляются, как за последний спасительный оберег. Крылышки слабо трепещут, стараясь удержаться под алыми каплями, и Хуа Чэн с печалью прячет их. Пыльца на крыльях стёрлась, а некоторые лишились не только пыльцы, но и некоторых кусков, словно в них упирались горящей спичкой.       Ступни болят. Она продолжает идти, надеясь встретить его на своём пути.       Сяньлэ больше не показывается. Девушка пробует представить его лицо, его ласковую улыбку, но видит перед собой лишь пустоту и мрак.       Насекомые падают замертво.       Се Лянь в голове кричит от боли. Сань Лан шипит, не замечая, как из целого глаза начинают течь слёзы.       Бабочки, обгоревшие на углях, танцуют свой последний танец.