Quasi fantasia

      Последняя мелодия гаснет в пустынном актовом зале.       Чанхи держит кисти рук несколько секунд над чёрно-белыми клавишами, пытаясь унять тремор. Лёгкая судорога сковывает мышцы правой руки, он даже не пытается шевельнуть пальцем — боль тут же пронзит конечность и напряжение вернёт её в исходное положение. Чхве беспомощно жмурит глаза в попытках не зацикливаться на неприятных ощущениях. Ему хочется завыть отчаянно, раненным зверем, но он молчит.       Ёнджэ мягко обхватывает его кисть, аккуратно массируя нужные точки, чтобы судорога прошла менее болезненно. От пальцев Сона лёгкие разряды тока по коже, возбуждающие нервные окончания — повышается чувствительность. Становится легче, но тремор так просто не отпускает руки Чанхи, неестественно бледные, худые до проступающих сухожилий и еле видимой сетки голубоватых вен, тянущихся от большого пальца к запястью.       Поцелуи Ёнджэ — робкие, почти неосязаемые, настолько осторожные, что Чанхи даже не смеет возразить — не смог бы всё равно. Потому что такие моменты всё, что у них есть. Моменты неконтролируемой слабости Чхве Чанхи и бескорыстной помощи Сон Ёнджэ.       У Чанхи в сердце сильная любовь к музыке, нотам и аккордам, потоком чарующих мелодий, направленных в игру на фортепьяно; у Ёнджэ любовь к музыке, что извлекает из мёртвых клавиш Чанхи, и полупрозрачных надежд на какое-то будущее с ним, хотя, последнее явно прозрачнее, чем самая кристально чистая вода.       Он с четырёх лет за фортепьяно, с четырёх лет болен музыкой и с каждым годом всё сильнее пропадает в ней, посвятил свою жизнь ей, мечтал поступить в консерваторию и показать всему миру красоту музыкального инструмента, однако, жизнь — сука беспощадная. Стерва ревнивая, совершенно без тормозов и жалости. Несчастная случайность — раздробленные кости, месяцы адской боли и уродливые шрамы от шарниров и спиц, приторно-ядовитое «вы не сможете больше играть»…       … и Ёнджэ, появившийся зачем-то в его жизни незадолго до всего этого.       Ёнджэ, чьи восхищённые взгляды ловил из зала на университетских мероприятиях, где его просили что-нибудь сыграть; Ёнджэ, чей смех что-то пробуждал в нём совершенно дикое и чуждо; Ёнджэ, чьё «я буду рядом» окончательно переворачивает его мир с ног на голову, заставляя чудные и бурные водопады в тропическом лесу пойти вспять.       — Прошло? — нежность и серьёзность в одном взгляде. Чанхи хочет зажмуриться, лишь бы он не смотрел на него так, будто Чхве — его вселенная, его всё.       — Прошло, — безжизненным эхом вторит Чанхи. Ему от самого себя противно: совершенно бесполезный, слабый, никчёмный. Что он может ему дать, кроме постоянной боли, зудящей глубоко в сердце?       В немного пыльном актовом зале так же эхом раздаётся их дыхание — частое Чанхи и равномерное Ёнджэ. Миллиарды пылинок кружат в воздухе, проявляясь в свете неяркого луча, пробивающегося сквозь толстое тусклое окно помещения, тут же оседая на давно не использованные мягкие кресла. Красный бархат мешается с пылью, становясь грязно-серым, и вселяет в душу знакомое чувство потерянности во времени и ненужности.       Чанхи сравнивает себя с пылью — все знают о её существовании, но никому эта гадость не нужна, от неё одни проблемы. Чхве хотелось, чтобы у Сона была аллергия на пыль, и он перестал таскаться за ним в актовый зал при каждой свободной минуте, чтобы была аллергия на него, и от одного только ясного взгляда в его сторону Ёнджэ тошнило, выворачивало и становилось так нестерпимо находиться в поле видимости, что он тут же уходил. Но у Сон Ёнджэ иммунитет непробиваемый, такой же упрямый, как и сам хозяин.       Они оба знают, что чувствуют: Ёнджэ всепоглощающую любовь, о которой написано немало книг, которой посвящены оды и баллады, за которую убивали и страдали, а Чанхи сжирающую изнутри пустоту, скребущуюся противными кошками, и страх стать ещё более ограниченным, чем он есть сейчас. С Ёнджэ комфортно, легко и тяжело одновременно, но без него Чхве уже давно бы потерял себя. Застрял бы где-то на грани между «до» и «после» без возможности свернуть на «сейчас».       Наверное, страшнее потери навыка игры на фортепьяно для Чанхи «ты мне нравишься» или «я люблю тебя» от Ёнджэ. Потому что он не уверен, что у них что-то будет. Потому что перспективному Сон Ёнджэ не нужен потерявший смысл жизни Чхве Чанхи.       — Можно? — тихо так, что даже эха нет. Чанхи мурашками пробивает.       Он никогда не уточнял, что именно значит в этот раз «можно», ибо доверял Ёнджэ.       Ощущать тепло его тела рядом с собой на небольшой банкетке — приятно. Они чуть касаются предплечьями и коленями. У Сона плечи шире, да и сам он массивный, складный и невероятно очаровательный для таких, как Чанхи. Широкая ладонь возвышается над спящими клавишами, а после плавно опускаются на них, извлекая первый аккорд.       До-диез минор.       Пальцы, ранее массирующие скованную руку Чанхи, порхают над октавами, нажимая минорные печальные аккорды, но они звучат так одиноко. Догадка бьёт высоковольтным разрядом в позвоночник, навылет задевая мозг — игра в четыре руки.       Адажио — начало и первая из трёх частей «Лунной сонаты» Бетховена.       Голенищем Чанхи чувствует, как Ёнджэ медленно нажимает на педаль усиления звука, как и без того сумрачная мелодия будто насыщается, становясь довольно скорбной. Сон ничего не говорит вслух, показывает музыкой, что требуется от Чхве — подыграть. Чанхи бросает в холод, он сжимает ткань штанов на худых коленях, ему страшно допустить ошибку, руки начинает потряхивать. Он думает, что судорога вернётся в любой момент, и вместо красивого звука получится дисгармония.       Но она была и сейчас, когда Ёнджэ играл лишь одну партию, звучащую неполно. Чанхи решился.       Неуверенный и слабый звук под его пальцами высвобождается из недр множества металлических струн на Аллегретто — второй части произведения. Слабая, едва заметная улыбка появляется на губах Сона, когда игра Чанхи становится увереннее. Странно, но играя в паре с младшим Чхве не ощущает слабость в руках, тремор и нарастающее напряжение, словно его это расслабляет. Их исполнение — цветок между двух пропастей, аллегория эта не случайна, ибо первые такты мелодии напоминают поневоле раскрывающуюся чашечку цветка, а последующие — свисающие на стебле листья.       Скерцо берёт на себя Ёнджэ, Чанхи бы не справился с таким стремительным ритмом без риска вновь получить судорогу. Помещение, пустующее по нескольку месяцев каждый учебный год, наполнилось невероятной виртуозной игрой двух молодых людей, чьи сердца бились то ли в унисон любви, то ли самой мелодии.       Престо Агитато — заключительная часть «Сонаты» и самая любимая у Чанхи.       Внезапное адажио, извлечённое Ёнджэ из минорных нот, а после пиано — Чанхи чувствует себя доведенным до крайности, его прежде хаотичные мысли умолкают, а дыхание пресеклось. И когда через минуту дыхание вновь оживает, и пальцы его поднимаются над чёрно-белым в завершении своей партии, он ощущает тёплые губы на своих чуть холодных губах под затухающий последний аккорд, в котором заключена остается величественная сила, покоряющая, укрощающая, принимающая поток всего вокруг.       Чанхи всё ещё боится услышать «я тебя люблю» от Ёнджэ, но не боится двигаться с ним дальше рука об руку. Без озвучивания чувств…       … музыка сама всё говорит за них.