люблю.

— Чушь это всё собачья, друг мой Аркадий, — хмурясь, произнёс Базаров. Его длинные волосы трепетали на ветру, худая фигура, облачённая в широкий балахон, надетый на просторную рубаху, слегка покачивалась — он ещё не совсем оправился от болезни, которой заразился от мёртвого крестьянина, а потому, пролежав несколько недель под присмотром отца, сил у него было мало. — Да как же, Евгений; ведь ты и сам говорил, что правильно это, что это разумно — ничего не поддерживать и всё отрицать — искусство, авторитеты, опыт, любовь… Не дав ему договорить, Базаров подошёл к нему, и взяв двумя пальцами за подбородок, внимательно посмотрел в глаза. — Любовь…а что есть любовь? Даже дядьке твоему, архаисту с выставки, она ничего хорошего не принесла. А ведь влюблён он был взаимно; так и то остался в дураках. А мне от неё, любви этой, и ловить нечего. Слишком сложна она; особенно, когда любишь того, кого любить совсем нельзя. Я это по себе знаю, потому и презираю это грешное чувство. Да тебе, наверное, и не понять этого. Кирсанов-младший моргнул пару раз; его ресницы и губы дрожали, то ли от страха, то ли от холода. Ощущая цепкие и холодные пальцы учителя своего, он, слушая его откровения, думал: «Милый Евгений! Да как же мне тебя не понимать; ведь сам я связан этими чувствами уже несколько лет; что ни дышать, ничего делать без тебя не могу. Не сотвори себе кумира, пишется в Бибили, а я… Грешен я, но уже не умею жить без этого греха, мой дорогой Базаров». Словно подслушав мысли своего друга, Евгений, как ошпаренный, отшатнулся от него. На лице у него застыло выражение той самой боли — такой, что кричать хочется, а сил на это, душевных сил, не осталось. — Уходи, прошу, уходи; не может так быть, и погубит это нас обоих. Не нужно этого; у тебя жена, она любит тебя; уходи, Аркадий. Молодой человек молча стоял, не поднимая взгляд на Базарова. И Евгений, тяжёло дыша от нахлынувших на него эмоций, едва переводил дух. Вдалеке, причаливая к пристани, загудел пароход; испуганная птица, сидевшая на дереве подле приятелей, встрепенулась и улетела. Аркадий качнул головой, и, закутавшись в свой шарф, тихо промолвил: — Ты же сам сказал мне когда-то, что, отрекаясь от чувств к кому-то, отрекаешься и от душевной боли; а ведь мы сейчас, отрекаемся от этих самых чувств, а вот от боли… Не в тысячу раз сильнее она становится? Не сильнее болит сердце, когда понимаешь, что тот, кого любишь до мурашек и головокружения, никогда не будет твоим? Ты прав; не нужно нам это, это нас погубит. И жена меня, окаянного, любит, не зная, что сердце моё всецело принадлежит только тебе, Базаров. И знаю я, как больно будет мне, от того, что я это сделаю, однако в сто раз больше я буду жалеть, что я этого не сделал. Медленно подойдя к затихшему Евгению, Кирсанов осторожно, чуть дыша, коснулся губами его холодных и подрагивающих губ. Их поцелуй был совершенно лишён чего-либо: страсти или тепла, любви или ласки. Но боль, которая так долго пронзала их души острым ножом, как будто бы снова разливалась по их телам, предаваясь друг другу. Никто из них не коснулся другого. Никто не поднял руки и не двинулся навстречу. *** Уже получасом позже, поспешно ушедший и смахивающий с глаз слёзы Аркадий, сидевший в небольшой кибитке, провожая взглядом леса и холмы, думал про себя: «Как же всё-таки больно любить того, кого ты действительно любишь». Он знал, что дома его ждёт Катенька; знал, что она переживает и беспокоится о нём, знал, что он не заслужил такой верной и понимающей женщины в своей жизни. Потому что всё, что ему было нужно, стояло в широкой рубахе и балахоне с кистями у большой старой яблони, и этим всем был для него Базаров. Кибитка завернула к Марьино, и Аркадий увидал спешивших ему навстречу отца и Фенечку. Он навесил на лицо учтиво-радостное выражение и помахал им рукой. Вот и всё. *** А Базаров, сгибаясь под холодным ветром, смотрел в небо, представляя красивое и мягкое лицо Аркадия, и слыша в ушах его голос, беспрестанно повторял одно лишь слово: «Люблю…»