//
– Сергей, кого ты привёл, скажи на милость? – трагическим шёпотом вопросил Пестель, оглядываясь на круглый стол, за которым расположились Юшневский, Волконский и ещё кое-кто из южан. Мишель, не садясь, что-то с увлечением доказывал им, ожесточённо жестикулируя. Слушатели поглядывали на раскрасневшегося подпоручика с сомнением. – Товарища моего, – Сергей глянул чуть-чуть насмешливо. – Чем он тебя смутил? – Не смутил, но... Ты уверен, что он достаточно серьёзен для принятия его в общество? – Хочешь сказать, ты сомневаешься в твёрдости и искренности его намерений? Или не доверяешь мне и моему решению привести Мишеля сюда? – У меня нет оснований не доверять тебе, Сергей, – суховато ответил Павел Иванович. – Но всё же не стоит забывать о конспирации. У нас здесь не дамский кружок благотворительности, а тайное общество, не так давно объявленное вне закона вместе со многими другими подобными. А твой Мишель – уж прости за резкость – производит впечатление не в меру разговорчивого и легкомысленного мальчишки. – Может, ты всё-таки присмотришься к нему и не будешь делать поспешных заключений? – мягко заметил Сергей. – Вероятно, он кажется недалёким и неосторожным из-за манеры общения, но поверь, он всей душой желает принести пользу России и достаточно умён, чтобы как равный участвовать в наших беседах. Увидишь, он проявит свои лучшие качества в скором времени. – Наконец, ты предупредил его о грозящей всем нам каре в случае раскрытия? – Пестель постепенно сдавался, но явно хотел отступить, не теряя достоинства. Сергей спокойно отозвался: – Я рассказал Мишелю обо всём, что может постигнуть нас за подготовку противоправительственного заговора, вплоть до смертной казни. Если бы я не предуведомил его о возможном жёстком наказании и о необходимости хранить молчание касательно всего, что относится к обществу или может повредить товарищам – я не имел права вести его сюда и тем подвергнуть опасности и вас, и моего друга. – Ну, довольно, довольно, – махнул рукой Павел Иванович. – Пускай остаётся твой друг, не препятствую. Мишель будто услышал – оглянулся. Светился аж от удовольствия, глаза радостные, ну точно как именины справлял. «По сердцу ему, что наконец нашлось, куда силы направить» – подумал Сергей, вслед за Пестелем подходя к столу. ...–Так ты окончательно решил принять этого Бестужева в наш круг? – Юшневский, задержавшийся в гостиной после окончания собрания, наблюдал, как Павел Иванович прячет в нижний ящик какие-то бумаги, гасит одну за другой ненужные свечи, плотно задёргивает тяжёлые шторы. – Что же особенного? – Пестель передвинул стулья, вернув их на прежнее место, повернулся к нему. – Или мы зареклись принимать новых членов? – Разумеется, нет, но чрезмерная горячность нашего нового товарища... Сослужит ли она ему в дальнейшем добрую службу? – Отставить, Алексей, – шутливо приказал Павел Иванович. – За него Муравьёв головой ручается, а с Сергеем я знаком давно, он в людях знает толк. Пестель потёр кончики пальцев и вдруг хмыкнул: – А хорошо у этого Мишеля язык-то подвешен! Воистину – вития.//
Дождь зарядил с утра и не прекращался весь день. Не то чтобы это был настоящий ливень, но улучшению настроения не способствовал. А «крапило», как выразился Миша, действительно, до ночи, без перерыва. Расположились в увитой ярко-лиловой ипомеей и диким виноградом беседке. Серёжа углубился в чтение старой, ещё дореволюционного издания книги «История развития железных дорог в России», время от времени зачитывая вслух особенно занимательные отрывки. Мишель кутался в плед, грея руки о чашку кофе с маршмеллоу, и внимательно слушал. Читал Сергей почти как профессиональный чтец – точно выдерживая необходимые паузы, чуть возвышая или понижая голос, плавно переходя от предложения к предложению. Но больше всего Миша любил, когда Серёжа по-своему пересказывал прочитанное или давал волю воображению, сочиняя чудные истории, повествуя так живо, словно сам был свидетелем произошедшего. Чего стоили красочные описания дуэлей и балов, военных парадов, звенящее напряжение, если повествовалось о подготовке государственных переворотов... Мишель закрывал глаза и, засыпая, видел всё как наяву, слишком отчётливо для простого сна. Сны эти он никогда не мог полностью восстановить в памяти и это отчаянно злило. Он откуда-то знал, что в полуночных видениях заключено нечто очень важное, но что – не умел понять. Понимание ускользало от Миши, рассыпалось пылинками, стоило ему проснуться, и оставалось лишь бить кулаком по ни в чём не повинной подушке и мысленно стенать от беспомощности. В беседку вошёл Сапсан. Потоптался на пороге и улёгся в углу, поглядывая на хозяина с ленивым любопытством. Сергей отложил книгу, потянулся и окликнул: – Сапсан, ко мне! Огромный кавказец тут же подлетел к нему и как щенок яростно завилял хвостом, преданно заглядывая в глаза. Серёжа рассмеялся, обнял пса, прижался щекой к морде: – Соскучился, мой хороший? Сапсан миролюбиво проворчал, соглашаясь. – Ну побудь с нами, только не мешай, – улыбаясь, разрешил Сергей и повернулся к Мише. Тот сидел, подперев голову рукой, с напрочь отсутствующим видом. Серёжа пощёлкал перед его лицом: – Мишель, возвратись в реальность, ты здесь нужен. Миша вздрогнул, поднял глаза. Серёжа аккуратно поправил сползающий плед, серьёзно спросил: – Ты в каких облаках витаешь, Миш? – Скорее не в облаках, а в тучах, – невесело хмыкнул Миша. – В облаках лучше всё-таки. Сергей коротко улыбнулся уголком губ, присел перед ним на корточки, понизил голос, будто говорил о чём-то потаённом: – Мишель, скажи, пожалуйста, ты совершенно ничего не помнишь из того, что снилось сегодня ночью? – К чему мне кошмары запоминать? – Миша зябко повёл плечом, передёрнулся. – Сражение какое-то, погиб кто-то... Серёж, я не вспомню. Извини. Миша врал. В этот раз он помнил. Поле. Заснеженное и бескрайнее. Снег был повсюду – впереди и позади, вверху, в небе, и под ногами. Бежал, но бежать по вязкому снегу оказалось трудно. Ужас вырастал перед ним чёрной глухой стеной. За этой стеной кто-то упал и не поднимался, и нужно помочь, остаться рядом, вернуть к жизни, но это непосильно. Его, Мишины, руки в чужой крови, и простреленное знамя. Там, впереди, кто-то близкий, неизмеримо дорогой ему – погиб. Прорвался наконец, под заглушённые, как сквозь воду, выстрелы, подбежал, стал на колени. Просил, чтобы не ушёл насовсем, звал. Кто-то молчал и не двигался. Кто-то, даже с размытыми чертами так похожий на... Проснулся от того, что кричал во сне. Сергея, спавшего с ним в одной комнате, но на разных кроватях (ежедневно беседовали по полночи, пока глаза не начинали закрываться), разбудил и испугал не на шутку: – Мишель! Что с тобой? Плакал навзрыд, уткнувшись в подушку, на взволнованные расспросы ответить был просто не в состоянии. Нашёл Серёжину руку, сжал до боли, будто кроме как за Сергея, зацепиться в целом свете не за что: – Живой, – выдохнул. – Не уходи, Серёжа. – Тише, тише, – Сергей гладил по голове, шептал, низко склонившись к Мише, точно заговор над ним читал. – Что-то страшное приснилось, да? Тише, Мишенька, ш-ш... Плакал и презирал себя за слабость, но перестать не выходило. Пытался заговорить – и тут же срывался, захлебнувшись собственным всхлипом. Сергей кое-как убедил отпустить хоть на минуту, принёс воду, заставил выпить какую-то таблетку, вытирал ему, как маленькому, мокрое лицо платком. Миша снова перехватил его ладонь своей. Боялся – выпустит и вновь рухнет в липкую бездонную яму кошмара, испачкает руки в крови. В крови... Успокоился после долгих уговоров, перевернул подушку на сухую, не залитую слезами сторону, выдавил с усилием: – Серёжа, прости, что я тебе спать не дал... Устроил тут концерт. – Нашёл повод для беспокойства, – Сергей только отмахнулся. – Уверен, что всё в порядке? – Да... Спасибо тебе. – Спи, Мишель, – щёлкнул выключатель, и в темноте зашуршало одеяло. – Я здесь, а это – просто кошмар. Я никуда не уйду. А теперь Мише стало по-настоящему стыдно. Перепугался бессмысленного сна, как плаксивая малолетка – при свете дня привидевшееся уже не действовало на нервы как ночью. Перед Серёжей неловко до пылающих ушей, а произошедшее хотелось забыть как можно скорее. Чтобы перевести разговор, Миша придвинул к себе увесистую книгу, бережно перевернул пожелтевшие страницы с неровными краями. – Тысяча девятьсот восьмой год издания. Откуда у тебя такой раритет? Их ведь, кроме как в букинистическом магазине, нигде не достать. – Из семейной библиотеки взял, – Серёжа забрал у друга том, запомнил страницу, на которой остановился – закладками он никогда не пользовался – и закрыл с глуховатым хлопком, погладил потертый корешок. – Ты же видел, у нас в городском доме много подобных вещей хранится, передают по наследству из поколения в поколение. Конечно, он видел, и не раз. Миша любил бывать в гостях у Серёжиных родных. Когда в прошлом году Сергей впервые привёл странноватого товарища и представил семье, на Мишеля поглядывали как будто с лёгким опасением: а точно ли он «от мира сего»? Но сблизились все как-то незаметно и быстро, и вскоре Мишель уже не мыслил своего существования без посещений Санкт-Петербургского особняка. Муравьёвы-Апостолы оказались старинным дворянским родом. После Февральской революции 1917 года их предшественники вынужденно покинули Россию и уехали за границу, тогда же, как рассказал Сергей, вывезли и часть наиболее ценного имущества, пока позволяла политическая ситуация. Несколько поколений выросло далеко от родины, но от России они никогда не открещивались, и, как только появилась возможность безопасного возвращения – вернулись, хотя и со множеством предосторожностей. В их доме всегда помнили о знатном происхождении, вместе с доставшимися богатствами вроде резной мебели красного дерева, картин середины восемнадцатого века и многого другого старались дать детям соответствующее воспитание и достойное образование. Одновременно здесь царили взаимопонимание и душевное тепло. Не из фамильной гордости, но из стремления воспользоваться лучшим из доступного младший Ипполит учился в престижном Петербургском лицее, а Сергей собирался в будущем ехать на заграничные курсы. Миша замечал в Сергее всё то, что невольно выделяло его среди сверстников – особая манера поведения, сдержанность, умение с достоинством держаться в любом конфликте и отстаивать свою точку зрения, не задевая никого из спорящих, будь то размолвка в семье или среди друзей, а нередко выступать и в роли миротворца. Мишель часто спрашивал у него совета и слушался, потому что Серёжа никогда не предлагал плохого. И дело заключалось не в том, что Сергей старше – он хорошо знал жизнь и разбирался в людях, чрезмерно хорошо для неполных двадцати пяти лет. Они сдружились, казалось, раз и навечно. Неразрывной, необыкновенной душевной связи завидовали белой завистью все приятели. Эти двое знали друг друга наизусть, понимали с полуслова, с полувздоха и будто продолжали переговариваться, даже если молчали. Когда друзей расспрашивали, как они, собственно, познакомились и поладили, ведь характеры у них диаметрально противоположные, Сергей отвечал строчками из «Евгения Онегина»: Они сошлись. Волна и камень, Стихи и проза, лёд и пламень Не столь различны меж собой. А Мишель отзывался неожиданной фразой, словно подражая особенностям построения речи в старину: – Муравьёв показал мне участие и мы подружились. Услуги, кои он мне оказывал в разное время, сделали нашу связь теснее. И хохотал, не замечая, как Сергей мрачнеет и тревожно прикусывает губу. Он прекрасно знал, что эту фразу Миша уже произносил однажды, давным-давно... Поначалу Мишель стеснялся бывать у Серёжи в гостях. Муравьёвы неукоснительно соблюдали этикет, а за столом традиционно собирались все – или практически все – домашние. Невоспитанным провинциалом Миша, разумеется, не являлся, но под оценивающими взглядами Сергеевой родни терялся и всё больше молчал, уставившись на затейливый, вышитый серебряными нитками узор на скатерти. Потом привык и полюбил заходить по вечерам, когда закатное солнце расстилало на паркете оранжевые квадраты. Пили из чашек костяного фарфора, доставшихся от «много раз пра- бабушки», невероятно вкусный горячий шоколад, посмеивались над дискуссией Серёжи и Ипполита, доказывавшего старшему брату, что ему учиться в школе было легче, слушали рассказ Ивана Матвеевича, вернувшегося из очередной длительной поездки в качестве российского посла. И Мишель не чувствовал себя лишним в семейном кругу – а если бы Муравьёвы и не приняли его как родного, Сергей, наверное, не отстал бы от близких, пока не добился, чтобы вышло как он хотел. С отцом Сергея интересно обсудить тонкости профессии дипломата, Поля, как уверял Серёжа, без ума от Мишиных историй о бурном детстве в Кудрёшках, а Анна Семёновна нередко замечала, что сыновей у неё теперь на одного больше. Мишелю остро недоставало подобного от собственной семьи. Мать умерла чуть менее трёх лет назад, и эта рана никак не желала заживать. С отцом отношения натягивались год от года всё сильнее. Ожидал он от Миши чего-то иного или прочил другую судьбу – неясно. Мишель жил в Петербурге в доставшейся по наследству от неизвестной троюродной бабушки квартире, где его никто не ждал, готовился поступать на международные на будущий год и родным ничего не писал. Круг знакомств постепенно расширялся, но ближе Сергея у него никого не было. Однажды в октябре они прогуливались по городу, собирали пружинящие листья, раскиданные на тротуаре как тонкие обломки меди, и делились знаниями об особенностях архитектурного стиля начала позапрошлого столетия. За разговором подошли к лицею, где учился Ипполит. У входа толпилась большая группа школьников. Миша замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. – Ностальгия мучает? – поинтересовался Серёжа. – Не пойму только, что у них там... Закончить ему не дали. Некто цветной молнией пронёсся через улицу и врезался в Сергея, едва не сбив с ног. – О господи, Полька, – Серёжа, чтобы не упасть, схватился за ограду безымянного сквера, возле которого они стояли. – Это у тебя вместо «здравствуй, любимый старший брат»? – Ага, – выдохнул Ипполит, отстраняясь и глядя на Серёжу снизу вверх. – Здравствуй, любимый старший брат! Сергей отнюдь не по-взрослому фыркнул и покачал головой. – Мишель, что мне делать с этим социально неадаптированным индивидом? – вопросил он. – Полька, ты меня убьёшь когда-нибудь по чистой случайности. – Серёжа, ну что тебе не так? Ты сам учил, что кричать на всю улицу неприлично. Не мог же я сделать вид, что знать вас не знаю. Ой, Миша, привет! – Разрешаю кричать на всю улицу в другой раз, – серьёзно сказал Сергей. – Ты откуда тут взялся и что у вас за столпотворение у дверей? – На экскурсию собрались, – Ипполит засиял как новенькая монетка. – Внеплановую. – А неумеренный восторг, надо полагать, потому что у вас сейчас должна быть алгебра? Куда идёте-то? – Во-первых, не идём, а едем, скоро автобус подъехать должен. Во-вторых, перестань меня унижать напоминанием о моих ограниченных способностях в математических науках. У каждого свои таланты и если мой старший брат – гениальный математик, это не означает, что я обязательно окажусь Софьей Ковалевской. А в-третьих, я тебе ничего не скажу, вечером буду рассказывать всем вместе, тогда угадаешь, где я побывал. Миш, ты тоже приходи к нам, слышишь! – Ладно, великий конспиратор, беги, – Серёжа поправил на Польке шарф, чмокнул в макушку. – Опять шапка в кармане? – Ответ неверный, в рюкзаке. Пока! – и Ипполит умчался к лицейскому крыльцу, где уже тормозил длинный экскурсионный автобус. – Головные уборы не признаёт как вид, – пожаловался Сергей, провожая его взглядом. – Пока в сугроб пару раз не провалится и кашлять не начнёт. Придёшь вечером? А то этот обормот и вправду отмолчится как партизан. Миша кивнул и нагнулся подобрать ещё лист – ярко-красный, с тёмными прожилками. Он старался не думать о том, сколько сил друг отдавал близким, ничего не требуя взамен. О том, как хочется ему, Мишелю, считать Сергея родным братом...//
Лестница здесь – девять шагов до заветной двери, А за дверями русская печь и гость на постой. Из Москвы Миша возвратился, когда летние деньки порядком укоротились, с яблонь срывались и со стуком падали на землю прозрачные, насквозь пропитанные солнцем яблоки, а травы в полях начинали желтеть. Под вечер скрипнула дверь в сенях, и он возник на пороге – запыхавшийся, с растрепавшимися в дороге волосами и, по излюбленному обыкновению, уже босоногий. Чуть сощурился, улыбнулся: – Здравствуй, Серёжа! Сергей поднялся ему навстречу, Миша протянул руки, шагнул вперёд. Сергей стиснул его в объятиях: – Вернулся. Я уж и дни считать перестал с того, как ты уехал – так их много было. Ну, что с делами в первопрестольной? – Подожди, подожди, дай в себя прийти, – Миша отстранился, потёр лоб. – Всё никак мыслей не соберу, растряслись по пути. Он засмеялся как-то натянуто, Сергей это уловил тут же, но промолчал до поры, до времени. – В Москве отыскал Фонвизина, передал письмо, попросил свести меня с другими участниками общества, если таковые находятся в городе, – Миша допивал четвёртую чашку чая, но сам, по-видимому, не замечал, что именно делает. Сергей слушал друга сосредоточенно, не перебивал. – Он устроил мне встречу с Якушкиным. – И что же? – не выдержал затянувшейся паузы Сергей. Миша с горечью усмехнулся. – Что же? Я сообщил ему, что прибыл с поручением от тебя, коротко обрисовал наш план захвата и ареста императора на высшем смотру, последующего выступления на Москву и спросил, нет ли у него на примете кого-нибудь, могущего к нам присоединиться. Он мне не поверил! – внезапно взвился Миша, вскочил и принялся расхаживать по комнате – на одном месте он не мог долго усидеть. Сергей следил за ним, ожидая продолжения. – Сказал, что я выдумал сущий вздор, а ты не стал бы передавать ничего через меня, потому как я всего лишь легкомысленный юнец и доверять мне – значит погубить всё дело, – голос у Миши сорвался, он замер у окна и замолчал. Сергей подошёл сзади, мягко, но настойчиво развернул за плечи, Миша глянул на друга из-под вызолоченных южным солнцем ресниц, переступил босыми ногами по прохладным доскам пола. – Чем же дело кончилось? – Да чем оно могло кончиться? Простился я и ушёл, что ещё оставалось, – Миша грустно вздохнул и вдруг вспыхнул. – Хорошенький случай, нечего сказать! Этот Якушкин на меня смотрел как на пустоголового мальчишку, недоумка! Что ж я, за тысячу с лишком вёрст ехал, чтобы заведомой чепухи нарассказывать, так, выходит? У него дрогнули губы, на щеках от обиды, затопляя веснушки, проступили красные пятна. А ему больших усилий стоило удержаться там и не наговорить колкостей в ответ, подумалось Сергею. Миша ведь оскорблений сносить не привык, а уж за напоминание о своей молодости и мнимой неопытности и вовсе мог перчатку в лицо швырнуть. Сильно его задело услышанное от старшего единомышленника, и кто знает, может и глаза покраснели вовсе не от встречного ветра – он всё равно не признается. Но вот же пересилил себя, не стал усугублять ситуацию окончательным разрывом. – Не изводись так, Мишель, – Сергей взял Мишу за руки, успокаивающе сжал. – В произошедшем твоей вины нет. А что до слов Якушкина – забудь о них, делай, что должен, и другие увидят и, несомненно, оценят твои способности. Миша кивнул. Негодование внутри отступало, как отступают, утихомириваются речные воды после весеннего разлива – неохотно, не желая смиряться. – Да, совсем забыл, – Сергей взял со стола какую-то книгу, протянул ему. – Вчера прислали, ты перед поездкой просил выписать, помнишь? – Как не помнить! – Миша обрадованно схватился за книгу и тут же разложил её на подоконнике, придвинул стул, сел. Оглянулся. – Спасибо тебе! Сергея отозвали за какой-то надобностью офицеры, и он вышел, задержался надолго. А когда вернулся, Миша спал, уткнувшись носом в сгиб локтя, и ветер, влетавший в распахнутое настежь окошко, доносил сладковатый запах разнотравья, раздувал занавески, еле слышно поскрипывал ставнями и шелестел страницами. Сергей чуть улыбнулся, подошёл и потянул у него из-под рук книгу, Миша приподнялся, со сна недоумевающе моргая. – Давай, Мишель, ты на диван переберёшься, несподручно тут ночь коротать, – Сергей улыбался, не таясь. Миша послушно встал, перелёг на диван у противоположной стены – сил уже ни на что не хватало, вытянулся под одеялом, сунул ладошку под щёку (с детства только так и засыпал), утомлённо прикрыл глаза. – Устал? – Не-ет, – сонно отозвался Миша, завозился, устраиваясь удобнее. – Самую чуточку... Задышал ровно, совсем тихо – уснул окончательно. Сергей, едва касаясь, погладил его по голове, притворил окно, чтобы ставни не стучали ночью, и снова вышел на улицу. В сиреневом полумраке угасающего неба носились ласточки, вычерчивая короткую, но безмерно яркую линию чьей-то судьбы.//
– Едем наперегонки вот с этой горы! – Миша, тебе точно девятнадцать в июне исполнилось? – Серёжа, не порть остаток лета своим благоразумием! Ну поехали, тебе жалко, что ли? – Если ты убьёшься, я за тебя отвечать отказываюсь. Так препирались они, балансируя на велосипедах у края крутого склона. Миша отчаянно настаивал на скоростном спуске, Серёжа, напротив, напоминал о хрупкости человеческого организма, заканчивающихся каникулах, о том, что посёлок от них в десяти километрах, а значит, травмпункт далеко, но в конце концов сдался. – Давно бы так, – удовлетворённо заметил Миша, не долго думая, оттолкнулся от земли и ухнул вниз. Сергей тронулся следом, придерживая тормоз и не отрывая взгляда от стремительно отдаляющейся фигурки. Обгонять его не хотелось, пусть разгоняется, мчится так, чтобы свистел в ушах воздух и мелькали под колёсами полевые цветы, лишь бы не упал. А Мишель, будто читая Серёжины мысли, на полной скорости выпрямился и теперь стоял на педалях. Хлопала на ветру просторная, не по размеру, рубашка, а он летел, тоненький и непокорный, и Сергею почудилось – ещё мгновение и оторвётся от земли, ринется в бесконечную голубую высь, да там и останется навек, среди таинственных созвездий, полыхающих комет и метеоритных дождей. – Серёжа, ну что ты еле ползёшь, ты же не улитка на склоне, – крикнул снизу Миша, нетерпеливо тренькнул звонком. Сергей опомнился, догнал его, остановился рядом. У Мишеля в глазах океанской волной плескалось счастье – незамысловатое, почти мальчишеское и оттого ещё более искреннее. – И не говори, что я плохо придумал со спуском! – Даже не собирался, – заверил Серёжа, заражаясь Мишиным настроением, озорным, искристым, задорным, как пузырьки в лимонаде, подскакивающие на поверхности, стоит наполнить бокал. Ассоциация вызывает полуулыбку – Миша обязательно попросит купить лимонад в магазине, невзирая на то обстоятельство, что все бутылки отправятся домой в корзинке, прицепленной к рулю именно его велосипеда. Сергей не возражает против покупки, а на непреклонное «сам и повезёшь» у Мишеля всегда один ответ: «Грех жаловаться, такого лимонада даже в городе нет, это же настоящий, из детства!» Они добираются до посёлка меньше, чем за двадцать минут, проносятся по тихим, нетронутым модернизацией, узким проулкам, мимо калиток без замка, запирающихся с помощью проволоки, мимо ржавых почтовых ящиков, рассчитанных на целый квартал, с хохотом разгоняют непуганых местных голубей, и Серёжа, забывший напрочь о собственных нравоучениях, мало похож в эту минуту на потомка аристократов, которому осенью будет двадцать пять. Впрочем, мимолётно думает Миша, этого из Сергея никому не выбить – он даже сейчас гордо вскидывает голову, бессознательно сдерживает смех и не отзванивает благовест на велосипедном звонке. А ещё, помимо прочего, умудряется беззвучно размешивать сахар в чашке и никогда не шуршит страницами, если Мишенька засыпает раньше, а старшего одолевает бессонница и желание читать. Поселковый магазин встречает их холодом и ароматом свежей выпечки. Следуя легкомысленному настрою, набирают разных вкусностей, сколько могут увезти, успевают поспорить, стоит ли тратиться ещё и на овсяное печенье, но тут уже Серёжа на правах почти-хозяина-дачи настаивает на покупке, потому что «к чаю совсем ничего нет», а Миша соглашается охотно – чай с печеньем он и сам любит. Под вечер выехали на окраину и притормозили у старого колодца. Сергей деловито сдвинул служившие крышкой доски в сторону, заглянул внутрь, кивнул и принялся раскручивать цепь. Было слышно, как гулко плещется в шахте вода. – Миш, ну-ка помогай. Вдвоем подняли тяжёлое ведро, вытащили и поставили на огромный плоский камень, очевидно, для этого здесь и находившийся. Смеясь, перепутавшись руками, зачёрпывали ладонями удивительно чистую воду и пили, будто только что из пустыни вышли. От холодной воды заламывало зубы, потянуло искупаться, но река отсюда куда дальше, чем от их дачи. Поселковым жителям приходится долго топать до необлагороженного пляжа, прежде чем перед ними откроется быстрая, в ветренную погоду крутящая воронки, извилистая река. – Ты умойся, – Сергей смывал с лица дорожную пыль. – Думаешь, лучше меня выглядишь? Брызгались, умываясь, как малые дети, дорвавшиеся до крана в ванной комнате. Миша, посчитав, что терять ему нечего, а вот окунуться всё-таки хочется, но некуда, нырнул в оставшуюся нерасплёсканной воду головой, Сергей выдернул его за шиворот в ту же секунду: – Хоть предупреждай, если топиться соберёшься, – без тени смеха заметил он, пока Миша вытирал рукавом многострадальной рубашки ползущие по щекам ледяные струйки. – Как ты с мокрыми волосами-то поедешь? – Так и поеду, – Мишель глянул озорно, улыбнулся. – Летать не научился, уж увольте. Серёжа тихонько хмыкнул и окатил остатками воды ближний куст.* * *
Двое не спят, двое сидят у любви на игле. Им хорошо, станем ли мы нарушать их покой? – Если бы мы в позапрошлом веке жили, ты, наверное, стал бы этим... инженером путей сообщения. Помогал бы техническому развитию страны. Серёжа загадочно усмехнулся: – Боюсь, мне бы не дали этим заняться. Они лежали в кроватях, всё ещё разговаривали, хотя уже давно перевалило за полночь. Сапсан, запущенный в спальню, долго вертелся, радостно лаял и наконец улёгся на ковре между ними, словно не желал отдавать одному предпочтение и обижать другого невниманием. – Это ещё почему? – Миша приподнялся на подушке. Серёжа, не отвечая, крутил регулятор яркости у ночника. – Кто, кроме тебя, в состоянии соединить в кличке кавказской овчарки, – он указал на Сапсана, – птицу и поезд? – По-твоему, это аргумент в пользу моего обучения в Корпусе инженеров путей сообщения? – Сергей фыркнул и натянул повыше одеяло. – Кстати, о кличке. Ты забыл о рассказе Куприна, где главный герой – овчарка Сапсан. Правда, не кавказская. Но в целом ты прав, и поезд, и птица тоже имелись в виду. – Серёж, – спустя несколько минут нарушает затишье Миша, – а что для тебя воспоминания? От простого вопроса Сергея будто пробивает заряд тока, а вслед за ним в сознание врывается разноцветным калейдоскопом прошлая жизнь. Та, где долгими зимними вечерами трещали в печи дрова, где торопливо ломали сургучную печать и читали письма, где свобода одинаково разбивалась об указы высокопоставленных особ и о выстрелы правительственных войск. Та, из которой он помнит каждый прожитый день, каждое произнесённое слово, каждый вздох. Так не бывает. Сергею временами казалось, что он сходит с ума, теряет рассудок, но он сумел принять эту иную жизнь, впустить её в реальность, дать срастись с ним. Сергей в несколько снов восстановил в памяти всё. И одновременно испугался и обрадовался, когда встретил Мишу – Мишеля, того самого, из старинного вольнодумного мира, красноречивого, эмоционального до ранимости, сообразительного и преданного, такого родного, знакомого до последней веснушки – здесь. И быстро понял, что Миша пока что его – Сергея Муравьёва-Апостола, подполковника Черниговского полка, одного из руководителей Васильковской управы, третьего Директора Южного общества и лучшего друга – не помнит. Сергей сомневался, размышлял, колебался, сравнивал и всякий раз убеждался: это вправду Мишель, он не ошибся. Он знал о Мише всё. Что вечно мчится куда-то и нечасто сидит на месте. Что обидеть его не так легко, но вполне возможно – обижался Миша глубоко и нешуточно. Что спит всегда, разметавшись на постели, скинув одеяло, по-детски сунув ладошку под щёку, и что-то шепчет изредка во сне. Сергей много раз вставал его укрыть получше, а иной раз едва не ловил у самого пола – всё норовил скатиться с кровати, при этом даже не просыпался. Знал, что Мишель с ним за любую черту шагнёт, если Сергей решит, что так правильно. Два века назад так же шагнул. Но пока что Миша прошлого не вспомнил. У Сергея доказательств – всего ничего. В городском особняке он часто играл по вечерам малоизвестные романсы, пел, бывало, и на французском. Он знал эти пьесы наизусть, он помнил их ещё с тех далёких лет, и лишь недавно отыскал среди других бумаг и тетрадей ветхие пожелтевшие ноты. На листах стоял год. Тысяча восемьсот двадцать первый. Миша всегда сидел у самого рояля, чуть под пальцы Сергею не заглядывал, слушал и чуть шевелил губами, точно вспоминая слова песни, но постоянно прерывался – забывал, как дальше, хмурился задумчиво. Они нигде не слышали эти романсы. Сейчас их не пели. Каждый год в начале января Сергей просыпался с головной болью. Он не удивлялся, он уже привык к этому. Боль была не последствием бурного празднования Нового года – он никогда не пил – но ещё одним следом из прошлого, неприятным и неизбежным. От неё не спасали никакие обезболивающие. Сергей терпел, считал, жаловаться глупо. Мишель узнал недавно, этой зимой. – Серёж, давай цитрамон выпьешь? – Бесполезно, Миш. Сергей лежал в гостиной на диване, Миша примостился тут же на краешке, недавно с улицы пришёл. Смотрел тревожно и почти жалобно – от помощи друг отказывался, а равнодушно видеть, как мучается Серёжа, всегда переносящий всё молча, в одиночку, он не мог. Несмело дотронулся до виска, прижал ладонь ко лбу и тут же хотел убрать. Сергей слабо улыбнулся: – Оставь. У тебя руки холодные. Хорошо так. – Заболел? – Миша придвинулся ближе, чтоб удобнее было. У Сергея странно блестели глаза. – Нет, это другое. Пройдёт. Проходило к февралю. Боль угасала как последние угольки из костра под начинающимся дождём. Ждал с философским спокойствием: а кто сказал, что напоминания о прошлой жизни всегда исключительно приятные? В один из ветренных апрельских дней Сергей уехал из центра Петербурга, Мишеля с собой брать не стал. Долго ходил по Голодаю, прислушивался к себе. Искал. К вечеру остановился на пустыре, далеко от предполагаемого местонахождения. За пустырём здания кончались, начиналась реденькая берёзовая чаща. Стоял у самой кромки чащи, глядел себе под ноги на выцветшую за зиму землю, ещё не покрытую травой. Они все здесь зарыты. Все пятеро – Пашка, Кондрат, Пьер. И Мишель. И он сам. И, кроме них, никто не узнает, потому что не поверят. Миша наверняка вспомнит, но начинать с демонстрации собственной могилы – бесчеловечно. Пашка... кажется, знал что-то, но делиться не спешил, а Сергей не лез в душу. Кондратий? Да бог его знает, что у него на уме. Каким он был в те далёкие дни, Сергей не так хорошо представлял, но сейчас – долгий пристальный взгляд тёмных глаз, и все неуместные вопросы забываются, не будучи ещё произнесёнными. Пьер? Не так коротко знакомы, чтобы расспрашивать о подобном. Оставалось полагаться на себя. «Это твоя могила, Серёж. Ты здесь лежишь». Присел зачем-то, приложил ладонь к влажной земле. Он здесь. И там. Жив и мёртв. Странно. Понял, что замёрз, когда очередной порыв ветра хлестнул по лицу. Выпрямился, вытирая перепачканные пальцы, поднял голову. Ветер дул с севера, играя с беззащитными, безлистными берёзовыми ветками. Сколько же мне лет сровняется осенью, подумалось неожиданно. Двадцать пять или двести двадцать пять? Много ли ещё отсчитано? Ответа никто не давал... – Что для меня воспоминания? – переспросил Серёжа, повернулся на бок, задумчиво обвёл глазами комнату. – По большому счёту – это частички, из которых состоит наша жизнь. Хотя я лучше так скажу. Воспоминания, особенно о дорогом тебе дне или человеке – они как костёр. Приблизишься – обожгут немилосердно, уйдёшь далеко – замёрзнешь, сгинешь во тьме. А возле них словно сидишь, они тебя греют и можно существовать дальше, пусть иногда и больно. Без воспоминаний нельзя. – Ты философ, – Миша вздохнул. – Таким, как ты, наверное, легче жить. – Почему ты так думаешь? – Ты знаешь больше, чем я, в людях превосходно разбираешься, анализируешь, прямо как Лермонтов нашего времени. – Мишель, перестань. Знание людей приходит вместе с жизненным опытом, это тебе не врождённые экстрасенсорские способности. Лермонтову было очень тяжело среди людей. В его годы весь светский мир притворялся лучше, чем есть, не тем, что есть. Тем, кто умеет думать и видеть, всегда труднее, чем остальным. Ты вспомни, когда он жил, это же «николаевская зима», жёсткий контроль над настроениями общества. Будь ты трижды философ или психолог, всё равно придётся или уходить в оппозицию активную, что значит обречь себя на преследование со стороны государства, или в оппозицию пассивную. Проще говоря, удалиться от дел куда-нибудь в глушь. – Мы тогда Николая перепугали до неприличия, – сонно и невпопад пробормотал Миша, Сергей услышал, насторожился. – Кто – мы? Миша, Миш?.. – он подождал немного, но Мишель уже засыпал, привычно обнимая подушку, и ничего не ответил. – Ну спи, спи. А перед Мишей, как в старом кино, протянулась дорога, длинная-длинная, до самого горизонта. Мчалась вперёд, щекотала острыми травинками, звала за собой куда-то далеко, перечерчивала выжженную солнцем жёлтую землю.//
Час на часах. Ночь, как змея, поползла по земле. У фонаря смерть наклонилась над новой строкой... Дорога уносилась вперёд, в черноту зимней ночи, растворялась, сливалась с тьмой. Ветер неистовствовал, ледяными иголочками впивались в кожу снежинки. Лошадь пофыркивала, устало перебирая ногами. Путь неблизкий. – Скорей, скорей, родная, пожалуйста, скорей, – просил, умолял почти, к гриве склонялся низко-низко. – Немного осталось. Дышал тяжело, загнанно, сводило замёрзшие пальцы. Успеть надо, во что бы то ни стало – успеть. Предостеречь. Спасти. Предшествовавшие дни потонули в тревоге и горе, как в чёрной воде. Одно к одному: десять дней ареста за самовольную отлучку, письмо из Москвы. К Сергею приехал едва живой, не воспринимая ничего из того, что ему говорят. Казалось, на всём свете один остался, никого больше нет. А Сергей и не говорил почти, Мише слова мало чем помогали. Не отходил от него, разве что на руках не носил, голову Мишину прижимал к плечу – он всегда так делал, если младшему плохо было, смотрел, ласково так. Миша не выдержал под вечер, разрыдался отчаянно, безутешно, вцепился в Сергея, будто тот исчезнуть собирался. Сергей не исчез. – В Москву поедешь на днях, я тебе помогу, – уговаривал, слегка встряхивал Мишеля, чтобы понял. – Отпустят, не посмеют отказать, слышишь? Ну, не плачь, Мишенька, не надо, слезами тут ничего не поделаешь. Миша вздрагивал от надсадной, внутренней, невыразимой какой-то боли и жался к нему. Кто же знал, чем всё обернётся несколько дней спустя? Мчался теперь, нещадно загоняя лошадь, лихорадочно прикидывая, сколько ещё ехать. Сергей, он знал, при любом раскладе должен появиться в Любаре. Особых вестей не доходило, но тревога носилась в воздухе, принуждала торопиться, несмотря на неровную скользкую дорогу. Что будет? Бумаги захвачены, безумная идея отбить их отвергнута. Получить бы записку, пусть и в две-три строчки, от Пестеля или от его товарищей, с указанным верным направлением. Или же управление потеряно и на события, как на горную реку, они не способны повлиять? Приехал около часа спустя, повернул к нужному дому. Соскочил с измотанной лошади, погладил благодарно по шелковистой шерсти меж глаз и метнулся ко входу. Замер на мгновение, зажмурился даже от нахлынувшего тепла – промёрз по пути изрядно. И тут же услышал, как скрипнула дверь, вскинулся. Напротив него стоял Сергей. – Миша? Знакомый голос выстрелом бьёт в полумраке сеней. Секундное замешательство сразу тает, сменяясь беспокойством, и Мишель неуловимо оказывается рядом. – Успел, – быстро шепчет, хватая за руки. – Жандармы приезжали, обыскали всё, забрали бумаги. Тебя арестовать приказано, тебя и Матвея. Здесь он? – Здесь. Сергей оглянулся на приотворённую дверь, из-за которой вышел. В щель проникал неяркий свет из комнаты. – Спасибо, что предупредил, – произвольно стиснул холодные Мишины пальцы в своих. – Из столицы получены вести. Наши товарищи выступили. Четырнадцатого числа, в день присяги. Он всегда так говорил, когда хотел подавить, скрыть от окружающих тревогу – отрывисто, короткими точными фразами, будто шпагой удары наносил. Миша ахнул: – Как? И... чем всё кончилось? – Ничем хорошим. По дошедшим сведениям, они опоздали – присягу назначили на раннее утро. Выведенные на площадь полки расстреляли царские войска, генерал Милорадович убит. В Петербурге идут аресты. Он замолчал, но Миша чувствовал – стряслось что-то ещё. Что-то помимо страшных событий в северном городе. – Серёжа, говори, – потребовал севшим голосом, поймал суровый взгляд знакомых, цвета вечнозелёной хвои, глаз. Время замедлилось, минуты падали, как дождевые капли с листьев, редко и со стуком. – Павел тоже арестован, – глуховато закончил Сергей. – Не знаю, верно это или нет, но ходят слухи – застрелился, прямо при конвойных. Миша заморгал. Представились почему-то круги – как от брошенного в пруд камня. Расплывались медленно, расширялись, и так явственно, что захотелось окунуть ладони в прозрачную спокойную воду. – Мишель, – оклик Сергея вернул в реальность. Старший так и держал его за руки, согревая озябшие пальцы. – Знаешь, я впервые пожалел о том, что принял тебя в общество. Если с тобой случится подобное... ты вправе обвинять меня. Что-то разбивается внутри с тихим зеркальным звоном. Миша дышит часто и мелко, точно ему не хватает воздуха. – Я тебя выбрал. Беззащитно-откровенные слова вырываются сами собой откуда-то из глубин сердца порывистого, смелого иногда до безрассудства, преданного до беспамятства подпоручика. – Я тебя выбрал, – повторяет он и голос безнадёжно срывается. – Я тебе свою жизнь доверил, никому больше. Мне не в чем тебя упрекать. Сергей замер на миг – на один краткий миг – высвободился и обнял Мишу, быстро, крепко, судорожно даже, прижал к себе, провёл по холодным, мокрым из-за растаявших снежинок, золотисто-рыжим волосам. – Спасибо, Мишель. Миша притих. В Сергеевых объятиях во сто крат теплее, надёжнее, спокойнее. Даже сейчас, когда нужно спешить, когда не знаешь, какой из шагов станет последним. – Что нам делать? – Миша глянул на друга с затаённой надеждой. Сергей ведь всегда знал, как лучше. Тот слегка отстранился. – Пойдём, – потянул Мишу в комнату. – Матюше расскажем, Артамон здесь. Пока нас не захватили, надо думать, как поступить. Да и ты замёрз совсем.//
Всему на свете приходит конец. Лето догорало багровыми кострами рябины, опадало иссыхающими листьями, выло тоскливыми ветрами. Похолодало. На реку уже не ходили, но, не сговариваясь, вставали с рассветом – хотелось как можно дольше тянуть августовские деньки. С учёбой всё сложилось благополучно, даже с семьёй наладились какие-никакие отношения. Серёжа, после десятиминутного телефонного разговора с Мишиными родственниками устало усевшийся возле друга на качелях в саду, заявил, что он выдохся, назвал позицию папеньки «вооружённым нейтралитетом» и добавил, что от Миши по-прежнему настоятельно ждут звонка. – Не отвертишься, – усмехнулся, привычно приобнял за плечи. – Однако мешать тебе никто не станет и силком домой не потащит, так что учись в своё удовольствие. – Спасибо, что помог, – Мишель заглянул ему в глаза, улыбнулся в ответ. – Век не забуду. – Ну, будет, – Сергей привлёк его поближе, оттолкнулся от песчаной дорожки, пружины недовольно заскрипели. – Ты лучше нас не забывай, заходи почаще, как время найдёшь. Полька без тебя заскучает. – А ты? – спросил прежде, чем успел подумать. Смутился отчего-то, отвернулся, почувствовал, как полыхают щёки. Сергей не удивился, отозвался серьёзно: – И я тоже. Помолчали. Без неловкости, по-хорошему так. Ветер ерошил верхушки кудрявых, вымытых ночным дождём тополей, трепал Мише отросшие светлые пряди. Скоро возвращаться в Петербург, на прямые широкие улицы. Стоять на набережной, чувствуя, как отдают скопленное за день тепло гранитные плиты, слушать своенравный плеск воды, недовольной пожизненным заточением в камень. С непонятным замиранием сердца ждать, когда в полдень выстрелят из Петропавловской крепости, и, щурясь, рассматривать радостно сверкающего ангела на шпиле. Шуршать лиственным ковром под ногами, прижимая к себе редкую книгу, в единственном экземпляре отысканную в уголке книжного магазина. Сентябрьское солнце подгоняет, пригревает, правда, уже без летнего жара, а в старинном особняке с выходящими на канал окнами встречает Серёжа, с которым можно без стеснения говорить обо всём, что только взбредёт в голову, невзирая на разницу в возрасте. Серёжа, вместе с неугомонным младшим товарищем срывающийся в любую секунду в Петергоф к роскошным фонтанам или в Эрмитаж – не потому, что Мишель позвал, а потому, что и сам мгновенно загорается желанием куда-то мчаться и что-то искать. Серёжа, который знает столько разных историй о таинственных переулках и торжественных площадях северной столицы. Серёжа, который увёл его однажды далеко от центра и показал своё особенное место – белую церковь с золотыми куполами необычной формы. Вокруг неё раскинулась маленькая поляна задорных оранжевых цветов, названия ни Миша, ни Сергей не знают, но разве это помешает растянуться на земле, утонуть в этих самых цветах, глядя, как венчики безымянных растений покачиваются над их головами, прислушиваясь к размеренному колокольному перезвону – Серёжа рассказывал, что храм «оживает» нечасто, но всё ещё действует. От осознания, что ему доверили что-то любимое, сокровенное, своё, почему-то щекочет в носу, а на глаза наворачиваются неожиданные, необъяснимые слезинки. И так хорошо просто лежать рядом, плечом к плечу, думая ни о чём и обо всём, а вокруг – ни души.* Разве Миша когда-нибудь о нём, Сергее, забудет? Вот только понять бы, откуда в памяти возникают упорные, яркие видения, где не умолкают разговоры – поначалу светские, шумные, затем приглушённые, но от этого не менее напряжённые. Где цветной чередой мелькают эполеты и ордена. Где разморённый от летней духоты, нездешний Петербург сменяется бескрайними полями, а после снежными вихрями. Где ненавязчивая игра на фортепьяно перерастает в крики и свист картечи. Где остаются следы крови на ладонях. Это не похоже на обычные сны, это впору счесть воспоминаниями... Но откуда эти воспоминания, откуда проклятое чувство дежавю, где он знакомился с множеством людей, населивших Мишино подсознание и упорно не желавших его покидать? Не Серёжу же с красочными историями из далёкого прошлого винить в собственном сумасшествии? И кто сопровождает Мишеля в отчетливых снах, постоянно находясь в поле зрения, улыбаясь по-доброму, открыто, почти с нежностью. Кто он и на кого так похож своей манерой гордо вскинуть голову, мягко убеждать и тут же приказывать резким, не допускающим возражений, тоном? Кто так важен Мише, без кого эти сны не будут полноценными и правдивыми? Кто? – Что же, весь год в Петербурге проторчишь? – спросил, вычерчивая носком кроссовка узор на песке. – А курсы? Ты же за границу хотел. – Не выйдет, – сдержанно вздохнул Серёжа и вновь оттолкнулся, раскачивая качели. – Денег не хватит, в этом году не поеду. Вот так просто. Миша прикусил губу. Он знал, как мечтал Сергей уехать учиться не то во Францию, в Сорбонну, не то ещё куда. С его железной волей, незаурядными способностями (особенно к математике) и поразительным долготерпением сомнения в успехе задуманного казались чушью, не заслуживавшей внимания. И вот пожалуйста. – Но как же... – Миша не закончил, не желая сморозить ещё что-нибудь. Куда только девается дар красноречия в разговоре с Сергеем – все слова разбегаются в разные стороны почище насекомых. – Хочешь спросить, почему в семье дипломата нет денег? – Серёжа говорил ровно, безэмоционально как-то. – Часть уходит на содержание городского дома. Это ведь не просто красивый особняк, это историческое наследие, упаси господи что-нибудь повредить. Ипполит тоже не за милую улыбку в лицее учится. Да и жить прилично привыкли. Ты не думай, что я жалуюсь, я давно знал, что не сложится. Остальным деньги нужнее. Обидно, правда, иногда делается. – И ничего я не думаю, – перебил Мишель, наблюдая, как растворяются над верхушками деревьев утренние блёклые облака. – Но мне кажется, что ты заслуживаешь исполнения желаний как никто другой на этой планете. Прости, что я опять влез не в своё дело. – Время от времени стоит сдёргивать себя с небес на землю, – хмыкнул Сергей. – Забудь, Миш, пустяки одни. Заграница не убежит. Пойдём лучше собираться, электричка через два часа. Раз в неделю они наведывались в город к Серёжиной семье – Серёжа по родным всё-таки скучал, любил он их всех. А Мишу с собой привозил, чтоб в одиночестве на даче не грустил, да и Миша сам обеими руками за визит всегда был. В прошлый раз отвезли часть ненужных вещей, всё едино домой отвозить, раньше или позже. В небольшой дом в полутора часах езды на электричке от Петербурга Сергей утащил Мишу вскоре после завершения поступления. В Кудрёшках младшего особенно не ждали, но после того как он по желанию подал заявление на международные отношения, родные «проснулись» и начали методично названивать. Миша знал, куда его намеревался отправить отец, и категорически отказался уезжать из северной столицы и отвечать на телефон. Тогда-то Серёжа и взял его под контроль. – На даче поживём до начала семестра. А то пробегаешь всё лето по Питеру как неприкаянный парижский беспризорник. – Ты «Отверженных» вспомнил, что ли? Я вроде на Гавроша не похож. Но согласился, разумеется, согласился. – Электричка? – рассеянно переспросил Миша. – Серёж, извини, я не поеду в этот раз. Сергей приподнял брови, глянул пристально, но расспрашивать не стал. Мишель мысленно поблагодарил друга за какое-то особое чутьё – он никогда не лез в душу. Или это врождённое чувство такта? – Как знаешь. Всё хорошо? – Да, просто... – замялся, не зная, что сказать, но Серёжа мягко накрыл ладонью Мишины пальцы: – Не надо, Миш. Я понимаю. У каждого есть дни, когда хочется побыть одному. – Откуда ты такой хороший взялся, – вздохнул Миша, рассматривая свои руки за неимением другого места, куда можно деть глаза – на Сергея не решился. Руки как руки. Пальцы худенькие, во время учёбы ещё всегда в чернильных пятнах, потому что «Мишель, прекращай просаживать деньги на масляные ручки, вечно весь перемазанный!». А ещё на пальцах остаются синяки, маленькие, лилово-зелёные – он сам не знает, от чего. – Из прошлого, – отшутился Сергей, но прозвучало как-то натянуто. Мишу внутренне дёрнуло, Сергея, после того, как он понял, что сказал – тоже. – Давай, вылезай из качелей, поможешь собраться.* * *
Серёжа унёсся на грохочущей и пронзительно покрикивающей электричке, предварительно раздав разного рода предупреждения. – Сапсана не выпускай далеко, убежит на радостях, потом не дозовёшься. И в реку не лезь, Миш, ветер сегодня, река воронки в ветренную погоду крутит. Я сам однажды чуть в такую не попал. Миша закатывал глаза, но не возражал – если Сергею так спокойнее, пусть лучше прочтёт внеочередную нотацию, чем изводится по дороге. Отозвался резонно: – Какая река, Серёж, ты посмотри, что за безлепица в небе творится. Небо с утра вновь затянуло плотной завесой серых облаков. Сергей махнул рукой, взъерошил ему волосы, будто потускневшие без солнца. – Вечером вернусь, электричка в восемь. Запрыгнул в красно-серый вагон и почти сразу зашипели и захлопнулись двери. Мишель постоял ещё на перроне, следя за удаляющимся поездом, подошёл к окну станционного домика, скользнул взглядом по расписанию – обратная электричка в 20:10. Кивнул сам себе и не спеша направился к даче. Если по тропинке через реденький лес, то всего минут двадцать ходу. Река поблизости, но вдоль неё идти неудобно, хоть и чуть быстрее – всё через стволы поваленных деревьев перескакивать приходится, берег обрывистый, да и глубоко в тех местах. Сергей рассказывал, год назад шёл кто-то от станции вдоль реки, поздно, хотел путь сократить. В темноте оступился, сорвался в воду, так и утонул, не нашли потом. День тянулся медленно. Возился с Сапсаном, разрешил бегать и по саду, и по всем комнатам свободно. Серёжа такого своевольства не позволял, но Мишель решил не притеснять пса, и кавказец с восторженным лаем носился, где душа попросит, залезая во все углы. Сергей ему хозяин, пускай и воспитывает. Сам устроился вначале на качелях, как на рассвете, но во второй половине дня небесная канцелярия разразилась сердитым ливнем, и пришлось ретироваться в беседку. Читал Серёжину книгу про железные дороги (увлекательная всё-таки вещь), пил уже четвёртую чашку кофе. Сергей сейчас непременно отчитал бы их обоих – и насквозь промокшего Сапсана, с удовольствием выбравшегося побегать под дождевые струи, и Мишу, у которого от передозировки кофеина всегда подрагивали руки и начинало навязчиво ныть в висках. Бунт? Нет, скорее, желание выбить хоть чем-нибудь проклятые галлюцинации из головы. Ну что за напасть такая? Он даже выспаться толком не может из-за этих видений. Видения, однако, накрепко стали оседать в памяти после той ночной истерики. Миша помнил каждое слово, каждый шаг, каждое испытанное чувство. История, разворачивавшаяся во снах, участником которой он был, казалась знакомой до мурашек. Ну где, где он мог прочитать её? Или... не прочитать. А ещё этот кто-то, постоянный спутник Миши в ночных приключениях, знакомый до чёрточки, так крепко с ним связанный и вместе с тем неузнаваемый. Мишель точно знал, что называл незнакомца по имени, но имя стиралось из памяти, стоило проснуться. – Господи, ну что мне с этим делать? Ответа, понятное дело, не последовало. Оставалось обхватить голову руками и тихонечко повыть, эгоистически жалея, что Сергей ещё в городе. Рядом с ним все умобредни рассыпались бы в прах. Или получить сообщение от рационалиста Пестеля, как обычно, по пунктам. Что-нибудь вроде: 1) Мишаня, выключи панику. 2) Выпей успокоительное. 3) Займись посторонними делами. 4) Не забывай про пункт первый! Шутки шутками, но подобное помогало. Сергея посвящать в ночные мучения не хотелось. В глубине души Миша опасался, что старший с трудом удержится, чтобы не покрутить пальцем у виска в силу воспитанности. Нет, пусть эти причуды памяти умрут вместе с Мишей когда-нибудь... в далёком будущем. День меж тем заканчивался, дождь наконец перестал, но солнце в небе так и не объявилось. Сидел за книгой, пока не заметил, что стемнело. Вскинулся, схватился за телефон – связь здесь слабоватая, смски да звонки еле вытягивает – глянул на часы и забеспокоился. Серёжа написал в половине седьмого, обосновался в электричке, ждал отправления, Миша счастливого пути пожелал. Времени – начало десятого, пора бы ему уже приехать. Набрал и чертыхнулся. На другом конце равнодушно сообщили, что абонент находится вне зоны действия сети. Это что, Сергей в лесу ещё? Или телефон разрядился? Так предусмотрительный Серёжа его перед дорогой зарядил до полной. Задержали отправление? Тогда почему «вне зоны действия»? Нервы сдали позиции около десяти часов, когда количество безответных звонков Серёже приблизилось к двум десяткам. Что делать? Позвонить на станцию, расспросить, неизвестно ли, что произошло с электричкой в пути? Нужного номера Миша не знал. Вновь и вновь набирал Сергею, но слышал в ответ одно и то же: «вне зоны». Сходить, узнать, что случилось, самому? Сапсан словно почувствовал Мишину тревогу. Вместе с ним ушёл в дом, крутился рядом, пока Мишель собирался, натягивал ветровку, решал, брать телефон или оставить (оставил, потому что устройство решило за него и с радостным писком сообщило о низком заряде), искал фонарик. Беспокойно ткнулся носом в ладонь, а когда Миша шагнул к двери, вдруг схватил зубами за рукав, заворчал. – Ты со мной не пойдёшь, – предупредил Миша, высвобождаясь и отстраняя пса. – Убежишь ещё и ищи тебя потом по всем кустам. Представляешь, как Серёжа расстроится. Почесал Сапсана за ухом и выскочил на улицу. Он был уверен, что делает всё правильно. До того как увидел, что над землёй поднимается густой туман. Свет фонарика еле-еле выхватывал узкую тропинку, и без того терявшуюся в траве, а сейчас и вовсе пропавшую. Мишель замер, в сомнении оглядываясь, но всего на секунду. Поёжился и решительно двинулся к лесу. Заблудиться он не боялся – считай, негде и блудить. Страшнее была напряжённая неизвестность, сгрызавшая изнутри. Куда, ну куда Сергей делся? Дело-то к ночи. Совсем некстати вспомнилось, как незадолго до переезда сюда вдвоём бродили на закате по набережной, любовались нежно-розовыми отсветами на стенах домов и крышах, запрокинув головы, заворожённо следили, как угасает оранжево-кровавый пожар в небе. Сидели на широких гранитных ступенях, смеялись тихо и беспечно, Мишель разулся и опустил ноги в холодную воду Невы. Замёрз почти сразу, Сергей, не слушая возражений, накинул ему на плечи чёрную кожанку. – Серёжа, ты же болел недавно! – Правильно, теперь твоя очередь заболеть, так, что ли? Нева плескалась возле них, ласково и чуточку таинственно. Прислушайся – и расскажет чудную историю, из тех, которым стала свидетельницей. Сейчас Сергея рядом не было, да и шёл Миша не по ровной Петербургской улице, а в плотном тумане, походившем на мокрую вату. Размытыми силуэтами едва проступали в темноте стволы деревьев. Фонарик замигал неожиданно, подумал и погас. Сунул бесполезную вещь в карман, закутался в ветровку, выдохнул медленно и шагнул, стараясь не сбиться с пути. ...Он не помнил, в какой момент свернул с тропинки куда-то в сторону. В какой момент деревья кончились, оставшись позади. В какой момент он перестал различать в тумане хоть что-нибудь. Он шёл, зная, что должен дойти до станции и попытаться разузнать, что произошло с электричкой, пока земля под ногами не закончилась, а сам он не сорвался со сдавленным воплем в воду, сковывающую движения, ледяную, страшную.* * *
Миша вынырнул, надрывно кашляя и пробуя вздохнуть, жмурясь – от воды жгло глаза. Не удержался на поверхности, снова окунулся с головой, но дыхание задержать успел. Откинул волосы с лица, оглянулся, но ничего не смог разглядеть. Тьма и туман. Туман и тьма. Он догадывался, что течением его сносит обратно, откуда он пришёл. Мгновенно промокшая одежда потянула вниз, на дно. Ударил отчаянно ладонями по воде, дёрнулся, ноги в отяжелевших кедах не слушались. «Река воронки в ветренную погоду крутит. Я сам однажды чуть в такую не попал» Из воронки ему не выбраться, если затянет. Ветер дул не сильный, но ощутимый. От ледяной воды сводило конечности. Фонарик в кармане ощущался булыжником. На краю сознания мелькнула мысль: хорошо, телефон не брал, всё лишняя тяжесть, да и жалко было бы. Течение тащило неведомо куда, Мишель лихорадочно вспоминал, есть ли поблизости место вдоль реки, куда можно выбраться, и какого берега лучше держаться. Ветровка мешала плыть, душила, нашёл пальцами замок, но расстегнуть не сумел и, задыхаясь, со всей ясностью осознал, что может утонуть. Остро захотелось ж и т ь. До стиснутых зубов, до впивающихся в ладони ногтей, до боли в сердце, до немого крика. Он же ещё ничего толком не успел сделать в этой жизни. Только переехал в Петербург. Только поступил на международные. Только встретил Сергея. Он ещё н е ж и л. И ему вовсе не хочется, чтобы в его девятнадцать над ним сомкнулась тёмная вода. Сомкнулась, чтобы никогда больше не выпустить. Всем существом потянулся вверх и вперёд в безумной надежде на какое-то – самое маленькое – чудо. И с облегчением заметил, что завеса тумана редеет, открывая прояснившееся небо и повисшую над рекой луну, похожую на обкусанную жемчужину. В детстве Миша верил, что пятна на луне – это отражение лиц тех, кто на неё смотрит, и всё сравнивал собственные черты с этими пятнами. Завертел головой, прищурился, всматриваясь в полумрак. Показалось, по правую сторону берег постепенно спускается к реке, деревья касаются ветками воды. Собирая последние силы, направился туда, вступая в противостояние с неумолимым течением, борясь с соблазном расслабиться, перестать шевелить немеющими руками и спокойно уйти ко дну. Глаза даже закрыл, раздвигал мелкие волны ладонями и тянул, тянул себя дальше, пока не нащупал носком кеда опору. Неуверенно сделал шаг, другой – он стоял на песчаном речном дне. Выбрался из воды, цепляясь за ветви, поднялся по берегу, ноги не слушались совершенно. Неожиданно для себя всхлипнул, прошёл вперёд ещё немного, споткнулся и с шумом и треском скатился в какую-то яму меж корней. Стукнулся затылком, спиной, да так, что весь воздух из лёгких вышибло, перед глазами полыхнули и завертелись зелёные и белые круги. Беззвучно вскрикнул от боли и провалился в вязкую черноту.//
Нечего ждать, некому верить, икона в крови. У штаба полка в глыбу из льда вмёрз часовой. Горько. Тошно. Невыносимо. Невыносимо подниматься с места и слышать звон ненавистных цепей, сопровождающий каждое движение, сросшийся с ним. В первые недели Миша минуты просидеть не мог, носился по маленькой камере, несколько шагов – и налетаешь на каменную стену. В кандалах вот не побегаешь. В первые недели он ещё надеялся что-то объяснить, донести, чтобы те, в комитете, поняли. А потом... потом началась борьба, неравная, несправедливая и нечестная в сути своей. Бесчисленные допросы каждый божий день. Конверты с вопросными пунктами, которых Миша боялся. Не хотел навредить показаниями кому-то из товарищей, не знал, как не вызывать ещё большего раздражения со стороны следствия. Не понимал, чего ещё от него требуют. Ведь невозможно на десятке нумерованных листов пересказать всё, чем жил последние годы, о чём мечтал и чего добивался. Всё равно извратят на иной лад. Все его январские ответы пришлось переписывать заново, подчинившись жёстким замечаниям. Не назвал одного, скрыл другое, умолчал о третьем. Мишель чувствовал, что долго так не протянет. Из комитета он возвращался будто выкрученный, вывернутый наизнанку, падал на узкую кровать и долго лежал неподвижно. Не было сил поднять голову, слово сказать соседу за перегородкой. Не плакал даже – не потому, что стыдно, наверняка не у него одного здесь слёзы на глаза наворачиваются. Сил не хватало выплакать, выкричать эту боль, разрывающую душу на кусочки. Раз на допросе ему сунули какую-то бумагу и Чернышев ехидно поинтересовался, знаком ли почерк и читал ли он это письмо. Почерк... почерк знаком, знаком слишком хорошо, каждым росчерком, каждой линией. Трудно было читать поначалу, когда только-только стали приходить от него письма – по большей части писал очень уж неразборчиво. **«13 декабря Есть что-то безнадёжное в вашем молчании, любезный друг, завтра будет две недели, как вы уехали, и ни одного слова от вас...» Безнадёжное, да. Надеяться уже не на что, да и молчать не дают, всё угрозами сыплют, наказать по всей строгости закона собираются. «Что случилось с вами? Как ваша мечта, ваша забота, ваше здоровье, ваши мысли? Я беспокоюсь, когда думаю обо всём этом. Неужели нет никакой возможности для вас вернуться?» Миша как наяву слышал его голос – чуть взволнованный, негромкий, но успокаивающий одной уже интонацией. Словно стоял рядом, держал за руки, расспрашивал. Что случилось? Знаешь, ты ведь на моих руках мог умереть. И не спас бы тебя никто. Нет, ты сам жизнью распорядился, остался здесь, не ушёл сразу. Только для чего? «И если бы вы были с нами, я бы совсем был покоен. Боже мой! Когда же придёт час, когда я обниму вас так крепко, как люблю». Дышать трудно, точно в зале кончился воздух, пальцы дрожат. Если не придёт этот час? Если не свидятся больше? Взглядом – в нижний угол листка, где, как протянутая навстречу ладонь – подпись, чуть скошенная, некрасивая, выдающая тревогу. «Ваш друг Сергей Муравьёв-Апостол» – Этого письма я не читал, – проговорил сдавленно, поднимая на комитет глаза. – Муравьёв упоминал, что писал мне, но ответа не получил. Я в то время под арестом сидел, прочесть не мог. А после не до того стало. Сжимает бумагу как оберег, как напоминание о той, свободной жизни, где не замазывали окон и не запирали дверей. Где не стучали среди ночи в стену, не давая спать. Где не кровили стёртые запястья. Где не придирались к каждому написанному слову. – Вы знаете, что я не читал, – вырвалось вдруг. – Не мучьте меня. Мерзко звякнул колокольчик, вынуждая замолчать. «Господи, Серёжа. Господи». К апрелю, к очным ставкам, Миша сломался. Он не мог сходиться с прежними товарищами и под пристальными взглядами господ из Следственного комитета пытаться отстоять собственную правоту, не усугубив положения визави, кем бы он ни был. Им бесчисленное множество раз внушали: не объясните, как должно – тому, кто ответы дал, будет хуже. А первая ставка – с Пестелем. – Вы показали, что на совещании в Каменке в ноябре 1823 года, – почти скучающе зачитывает генерал-адьютант, обращаясь к Вятскому полковнику, – Сергей Муравьёв и Бестужев объявили, что переменили мнения и судят так, как прочие члены на Контрактах того же 1823 года, а именно согласились на истребление всей императорской фамилии. – Да, показал. И подтверждаю своё показание. – Имеете ли вы что-либо добавить к вышеизложенному? – Нет, мне нечего добавить. Между ними сейчас другой разговор, тайный, понятный им одним. «Павел, зачем ты? Ведь не так всё надо, не так». «Тебе его не выгородить, себя только погубишь». – Павел Иванович, вы, верно, запамятовали, – тихо так, будто по верёвке над пропастью шёл, – Муравьёв всегда против истребления всей фамилии восставал, и я также. Потом уже я согласился с вашими доводами и признал необходимым смерть государя. «Вы же с ним много лет знакомы. У истоков вместе стояли». «Плохо тебе без него, Миша. Пойми же, ему ни твоя, ни моя жертва не нужна. Он всегда сам дорогу выбирал. Если всё, что я о вашем бунте слышал, хоть вполовину верно – он обречён и знает это». Миша тоже знает. Признавать, правда, не хочет, что Сергея уже не спасти. Он как будто здесь же, между ними стоит. Смотрит. Миша как никто знает, что он одним взглядом умел и позвать, и приказать, и утешить. Сергей – сильный. Если б я знал, как это трудно – уснуть одному, Если б я знал, что меня ждёт, я бы вышел в окно. – Вспомните, я ещё речь составлял, где первоначальное несогласие выразил. Она всему обществу известна. У Миши в тёмных глазах – больная тоска. Отчаяние – крошечной кровавой трещинкой на губе. У Пестеля тенью на лице – усталость. Не сдался, но устал не по-человечьи. И заметно хромает, сдерживаясь, чтобы не вскрикнуть от боли. Слабину – перед теми – давать нельзя. – Вы подтверждаете своё показание? – раздражённо спрашивает Чернышев. Мишель кивает и тут же бросает отрывисто: – Да. Подтверждаю. – В таком случае – подпишите. Криво, непослушными пальцами ставит подпись. За этим столом, накрытым красным сукном, чужими судьбами играют небрежнее, чем дети, перекидывающие друг другу волан. Павел Иванович чётко подписывает следом и внезапно чуть не падает, неосторожно наступив на больную ногу. Миша стремительно срывается с места и успевает поддержать. – Что с тобой? И ровно не в крепости они, и не на очной ставке, и комитета тут нет и в помине. Пестель медленно выпрямляется, опираясь на протянутую руку, и вымученно улыбается: – Спасибо, Миша. Пустое, пройдёт. Предупреждающе заливается колокольчик. А Павел Иванович замечает синеватые ссадины на запястьях. У самого таких нет. – Болит? Миша морщится страдальчески и качает головой: – Болит. Не здесь, внутри... И Пестель понимает. – Господа, не забывайтесь! – Чернышев бьёт по столу и приказывает резко. – Увести. А Павел Иванович склоняется к нему и быстро-быстро шепчет: – Я Сергея видел. Двенадцать дней тому и сегодня ещё. Переговорить успели. У вас с ним ставку назначили, он не допустил, подтвердил твои показания. Мишель вздрагивает, облизывая пересохшие губы. Зал качнулся, расплывается перед глазами. – Что он? – Держится. Им его не переломить. Сказал мне... – Что сказал? Пестеля отрывают от Миши, но он оглядывается и заканчивает сорванно, уже в полный голос, не обращая внимания на подоспевших конвойных: – Делай, что должен – и будь, что будет.//
Мишель очнулся от холода. Вздохнул и зажал рот ладонью – засаднило так, будто в горле провели наждачкой. Насквозь промокшая одежда согреванию не способствовала. Сжался, обнял себя за плечи, стараясь сохранить оставшееся тепло. Почему-то кружилась голова, хотел подняться – и не сумел, в ноги точно впились тысячи раскалённых иголок – свело судорогой. Где он? Куда идти? Над ним висело небо, матовое и ясное – туман рассеялся. Дождаться утра? Он понятия не имел, как далеко его утянуло течением. Попробовал сориентироваться мысленно: от дачи до промежуточной станции полчаса пешком, река по правой стороне. Посёлок дальше, совсем в другом направлении – возле него станция основная. Вниз по реке начинался лес. Холодно было так, что показалось, насмерть можно замёрзнуть, а ведь ещё август, ещё не кончилось лето. Нелепость какая. Чувствовал под щекой влажные листья. Наверное, измазался весь в земле, да разве это важно. С мокрых волос по лицу всё ещё стекала вода, щипало ненароком прокушенную губу. Прикрыл глаза, вызвал в памяти увиденное. Вспомнилось всё так легко, без усилий, словно последние кусочки растрескавшейся мозаики встали на место и картинка наконец сложилась. Всё. А имя? Имя... Сергей Муравьёв-Апостол.* * *
Сапсан кинулся навстречу, стоило Сергею войти. Заскулил виновато, не как взрослая кавказская овчарка, а как зашуганный побитый щенок. – Случилось что? Миша где? Пёс вцепился зубами в край куртки, потащил обратно к двери, Сергей едва равновесие удержал. – Да стой же. Ушёл? Сапсан прижал уши и тихо, непривычно, коротко провыл. – Давно? Сергей взялся за телефон, нажал кнопку контакта. И почти сразу услышал, как поблизости злорадно взорвался звонком Мишин мобильник. Значит, вызванивать бесполезно. Куда он делся на ночь глядя? «Тебя искать, Серёжа. Пропущенных-то от него сколько, видел?» Он же не виноват, что треклятая старая электричка остановилась на полдороге, не дотянув до ближней остановки, и стояла несколько часов, пока не прибыла ремонтная бригада. Что на экране отсутствовали все пять полосочек сети. Что обещал приехать к восьми, а сейчас половина двенадцатого. «Виноват. Он за тебя волновался» Бросил рюкзак, закрепил на голове яркий фонарь, выскочил в темноту вместе с Сапсаном. – Ищи, хороший, ищи, – попросил, не скомандовал. Умный пёс рванулся вперёд, Сергей едва за ним поспевал. Промчались по дороге, наискось через лесок и затормозили на краю берега. Дальше начиналась вода. У Сергея внутри натянулось всё, не справился с собой – выкрикнул надорванно: – Миша! Крик слепым эхом разнёсся над рекой. В душе клубком, похожим на зелёный колючий каштан, свернулся страх. Страх, который он прятал ото всех, а в первую очередь от себя. Страх не уберечь, потерять, как потерял много лет назад. Потерять и в этой жизни и больше никогда не увидеть. Как сказал однажды Пестель, когда втроём шли куда-то по делам через Дворцовую площадь. Дела, собственно, были у одного Павла, Сергей согласился проводить, потому что оказалось по пути, а Миша увязался за ним, хотя вообще собирался домой. Забегал вперёд, оглядывался беспрестанно, точно торопил. Пестель глядел на них хмуро, очень сосредоточенно и строго проговорил, не отрывая взгляда от проворной фигурки, взлетевшей на мост и перегнувшейся через ограду, низко наклоняясь к Неве: – Не отпускай его. Как угодно: сгреби в охапку и держи при себе, пропиши в вашем особняке, усынови, там, я не знаю. Главное, не отпускай. Если не боишься, что он снова не влипнет во что-нибудь из-за своей невероятной привязанности. – Какой привязанности? – Сергей, ты притворяешься передо мной, что ли? Давно ты стал таким недальновидным? Он же на тебя смотрит как на смысл земного существования. И поверь мне, в той жизни смотрел точно так же. – Пашка, не надо. – Ну кто-то же должен правду в глаза говорить. – Я больше всего боюсь, что с ним что-то случится, – отрешённо, чужим голосом ответил Сергей, скрестил пальцы, хрустнул суставами. – Я не выдержу этого во второй раз. Пестель молча кивнул, расцепил его руки, коротко сжал в своих и выпустил... По воде следа не взять. Если только Мишель выбрался ниже по течению. – Ищи, Сапсан!* * *
Первый шаг дался с огромным усилием. Дальше – легче, хоть и втрое медленней обычного. Главное, чтобы река всё время оставалась справа. Миша придерживался за стволы ближних деревьев, чтобы не упасть. Промёрз до костей, растворился весь в ночном холоде, трясся как пресловутый осиновый лист. С неотжатой одежды капала тоненькими струйками вода, хлюпало в кедах. Шмыгал носом и зачем-то считал шаги. Навязчиво шумело в ушах, сердце колотилось так, что отдавалось в позвонки. Возможно, стоило переждать ночь и с рассветом возвращаться, чтобы не пройти нужного места, где следовало искать тропинку, с которой он так неудачно сбился. Но Мишель слабо надеялся согреться на ходу, а к утру даже добраться до дачи. Добраться, может, и доберётся, однако насчёт согреться – это он, конечно, просчитался. Запнулся о торчащий из земли корень уже в тысячный раз (тьма египетская, ничего не видно), нога подвернулась и он неловко свалился в кусты, трезвым уголком сознания удивляясь своему состоянию – всё заносило куда-то в сторону. Выбрался, стряхнул с лица мелкие листья и услышал невдалеке знакомый собачий лай и хруст веток. Голова закружилась так, что даже сесть не сумел, остался лежать, напрягая слух, выжидая. Что-то большое, пушистое и тёплое метнулось к нему, прижалось, лизнуло в лицо и озабоченно заворчало. – Сапсан? – выдохнул Миша, на ощупь зарываясь пальцами в мех. Кавказец призывно гавкнул несколько раз. Совсем рядом засвистели и по глазам резанул электрический свет, пришлось зажмуриться. – Миша! – Сергей приземлился возле друга на колени, убавляя яркость у фонаря, низко склоняясь над ним. – Живой? – Живой, – шепнул Мишель, приподнимаясь навстречу. – Идти можешь? Вместо ответа Миша собрался с силами, поднялся на ноги, неуверенно шагнул и тихонько застонал – подвёрнутую щиколотку будто прострелило болью. Сергей вовремя удержал под локоть, не позволяя упасть: – Что с тобой? Сломал что-нибудь? – Н-нет, всё в порядке. Упрямо наступил на больную ногу, не справился – земля тянула вниз, манила к себе. – Всё в порядке, – передразнил Серёжа, подхватывая младшего на руки. – Будет с тебя на сегодня подвигов. – Серёжа, не надо! Я сам... – Разумеется, сам, всё сам, – Сергей окликнул Сапсана и велел. – Домой! И не спеши, пожалуйста. Пёс понимающе гавкнул и неторопливо направился в нужную сторону, Сергей тронулся следом. Миша беспокойно дёрнулся: – Пусти, ты меня тащить устанешь. – Ты невесомый. – Серёжа ничуть не кривил душой. – Я держу, Миш. Не бойся. И правда – держал.* * *
Сразу, как только вернулись, Сергей помог ему стянуть грязную, вымокшую одежду и переодеться в сухое. Усадил на кровать, закутал в два одеяла и огромный плед, вытирал волосы полотенцем. Миша молчал и мелко дрожал, всё не мог согреться. Трясся поначалу так, что Серёжа кружку с чаем ему не дал, сам держал, пока он пил, стараясь не обжечься. – Ай, ну щиплет же. – Потерпи чуть-чуть. Сергей стёр следы земли с Мишиного лица и осторожно обработал царапины. Ватой с перекисью провёл по ранке на синеватой от холода губе. Повреждённую щиколотку перетянул эластичным бинтом «до утра, а там посмотрим, на вывих не похоже, но всё равно сиди спокойно, не прыгай». – Серёж, может, хватит? – о третью кружку Мишель грел ладони, смотрел вопросительно. – Давай, пей. Не заболей только, я тебя очень прошу. Сергей сел рядом, крепко обнял за плечи. – Ты меня напугал. – А ты меня. – Серёж, – Миша повернулся к нему спустя несколько минут, когда чай в кружке кончился, а дрожь немного отпустила. – Скажи, что бы ты делал, если бы меня не было? Вообще – ни в Кудрёшках, ни в Петербурге – нигде? Вопрос странный, но Серёжа не удивляется. Он вообще редко удивляется, привык уже с Мишей ко всякому. – Искал бы тебя. Всюду искал. – Где «всюду»? Меня ведь нигде нет. – Если тебя нет, то и меня – нет. Понимаешь? Миша не отвечает. Высвобождает из-под одеял руку и тянется к Серёжиной, перехватывает и прижимает к холодной щеке. Смотрит неотрывно и не говорит ни слова. Сергей тоже молчит. Чувствует под своей ладонью припухшую ссадину, рассматривает бледные веснушки у Миши возле носа. – Не пропадай так больше никогда, Миш. – Не буду. Взглядом серьёзным – навылет. У Сергея в сердце читает. Всегда так было. Он один это и умел из всех. – Делай, что должен – и будь, что будет. Верно? И если бы ты был с нами, я был бы совершенно спокоен. Тишина звенит, вибрирует тысячей струн, а разорванные нити в переплетении двух судеб стягиваются, скрещиваются вновь, восстанавливая узор. – Мишенька... – у Сергея предательски срывается голос, выдавая с головой. – Так ты – вспомнил? – Да. И всё хорошо, и эти двое уснули давно.