nobody promised anything.

      «Это как?» пустым таким звуком отдаётся в головах детей, обступивших Нэта с Анной на руках. На самом деле, ни один не может сказать, кто задал этот вопрос, потому что он — то, что объединяет растерянных выживших. И совершенно непонятно, что делать: пытаться привести в чувство сестру, скорбить о смерти Марка и Джемимы, просто плакать у входа в здание, что перестало быть домом для двоих из них. Прям щас устраивать похороны, пойти спросить совета у отряда из мельницы, подумать, где же всё-таки Эмма с Домиником, потому что никто, кажется, до сих пор не заметил их отсутствия: возникла небольшая проблема здесь и сейчас.       И обо всём этом должен думать Дон. На Нэта рассчитывать не приходится: у брата дрожат руки, когда он опускает сестру на землю и переводит бегающий взгляд на лица возвышающихся над ним близких. Но Дон не может, правда? Столько всего, так много всего, о чём надо подумать, с чем надо разобраться. Вопросы и задачи даже не думают принять вид чего-то упорядоченного в голове не самого, как правило, организованного мальчика. Они просто смешиваются в непонятную кашу, которая давит на мозг, затуманивает рассудок, превращается в запутанный клубок негативных эмоций.       Печаль, боль, раздражение, злость, бешенство. Дон сжимает руки в кулаки до побеления костяшек и отчаянно борется с этим дерьмом: он здесь за старшего, он не должен распускать себя, он должен решить, что им делать и в каком порядке. Он, никто другой. И вот тут-то он замечает отсутствие Эммы.       Сейчас, когда перед ним лежит белая как смерть Анна без сознания, сидит трясущийся от ужасающих новостей Нэт, младшие братья, сёстры — даже Тома и Лани — смотрят друг на друга, будто не знают значения слова «мёртвый» и надеются, что кто-нибудь объяснит им, что здесь вообще происходит. Сейчас, когда от него, Дона, ждут, что он поможет младшим девочкам и мальчикам, успокоит Нэта и позаботится об Анне, Дон осознаёт, что вдобавок ко всему пропала их старшая сестра вместе с Домиником. И это никак не способствует успокоению чувств смуглокожего мальчика, внезапно ощутившего свалившийся на него груз ответственности, который раньше в одиночку несла Эмма.       Дон разворачивается на пятках на сто восемьдесят градусов, делает два шага в сторону от друзей и кричит. Кричит так надрывно, коротко. Пинает редкую траву, вскапывает носком потасканного ботинка сухую землю. Почти рычит, срывая голос до хрипа, зачем-то бьёт кулаками по стенам несчастного домика. Злится, злится, ещё раз злится — вновь на свою беспомощность, на то, что рядом никого не осталось, на то, что не понимает, что ему сейчас делать, не может упорядочить чёртовы мысли в своей безмозглой башке. Он тяжело дышит, вновь смотрит в сторону братьев и сестёр, которые то ли не замечают его странное поведение, то ли намеренно игнорируют, занятые попытками переварить это горе самостоятельно.       Дон разглядывает Тому, Лани, Алисию, Криса: побитые, вымотанные, истощённые, уставшие, с кровоподтёками на коже и глубокой раной Лани, испуганные ещё больше, чем когда их самих чуть не сожрали там, в лесу. Потом переводит взгляд на Росси с Иветт: совершенно обыкновенный (правда, слегка помятый) мальчик и разве что довольно сильно запачкавшаяся в копоти девочка. Ни царапинки, ни синячка. Ни следа борьбы или чего похуже. Ровно в этот момент Дон, к своему ужасу, чувствует новый приступ гнева.       Он понимает, что это неправильно. Он понимает, что эти двое не виноваты в своём везении, он вообще должен быть очень рад, что хотя бы двое из них провели эту охоту действительно хорошо и спокойно, но почему-то он не может. Он завидует так сильно, до нового рыка, до свежих царапин на руках, бьющихся о стену здания, не понимает, почему им вшестером пришлось пережить животный страх, тем двоим не удалось даже этого, а Иветт и Росси пересидели всю охоту в домике и дело с концом. Это нечестно, это несправедливо, это так дерьмово, что хоть падай и умирай на этом самом месте. И поэтому Дон обращает на себя двойную порцию ненависти за то, что не в состоянии хотя бы поблагодарить Бога за спасение жизней Росси и Иветт.       Пытаясь в конце концов угомониться, Дон делает несколько широких и очень агрессивных шагов в сторону Нэта с Анной. Он отталкивает в сторону рыдающих на плечах друг друга Лани и Тому, задевает плечом держащихся за руки остолбеневших Криса и Алисию и не самым осторожным образом поднимает на руки Анну. «Лани, за мной. Тебе надо рану обработать», — рявкает мальчик и непонятно зачем захлопывает дверь перед самым носом упомянутого мальчика.       Дети шокированно пялятся на эту доску, не решаясь идти следом и не вполне понимая природу такой лютой агрессии старшего брата. Только когда Нэт оживает и, наконец, сдвигается с места, Лани бросается к двери. Нэт тихо просит его не торопиться и перед тем, как последовать за этими двумя, разворачивается к остальным. «Не берите в голову. Я… Я уверен, Дон не со зла орёт».       После этого он-таки проходит внутрь за Лани, ориентируясь на звук его шажочков. Правда, вскоре входная дверь звучно открывается, пропуская Криса, Алисию и Росси, но впереди всех, конечно, скачет сходящий с ума от переживаний Тома. Он обгоняет Нэта и пулей мчится в комнату, куда предположительно ушёл Лани.       В это время Иветт сообщает Росси, что внутрь идти не хочет. Она садится у стены, прислоняется к ней спиной и понуро вешает голову, руки складывает на колени, ноги вытягивает перед собой, а спинку сгорбливает.       Она не может припомнить, когда последний раз чувствовала себя настолько виноватой.

***

      «Дон…» — осторожно зовёт брата Нэт. Всё это время он провёл в прострации где-то на втором этаже. Сидел там, наверное, около часа. За окном уже совсем стемнело, поэтому ему надоело пялиться в чёрное небо, поминутно смахивая с глаз слёзы. Сейчас он пришёл к Дону, Анне и Лани.       Девочка до сих пор не проснулась. У Дона есть подозрение, что она просто спит, но он никакой не врач, поэтому судить на все сто не может.       Он сидит на табурете у её кровати. Корпус наклонён вперёд, ноги расставлены широко; руки сцеплены в замок, локти упираются в колени, а голова безвольно висит, и глаза закрыты, но он, конечно, более чем в сознании. Просто так лучше думается (или плачется, судя по мокрым пятнышкам на полу под ним).       — Дон, ты как? — осмеливается спросить мальчик, трогая брата за плечо. Тот только вяло отмахивается от него рукой. Злость уже давно прошла (по крайней мере, затихла). Теперь он лишь чувствует себя очень измотанным. Нэт замечает лежащего на матрасе дремлющего Лани. — Давай я посижу с ними? А ты иди проветрись. Нам же… Нам нужно забрать еду.       Молчание.       — Эмма до сих пор не вернулась, — добавляет Нэт. — И Доминик тоже не появлялся. Может быть, ребята из мельницы в курсе, что с ними.       Дон наконец-то поднимает тяжёлую голову и останавливает взгляд на брате, фокусируется аккурат на его знаменитом носе.       — Эмма с Домом не пришли. Мы же и так знаем, что это значит, Нэт. Они либо мертвы, либо бросили нас.       Дон не узнаёт свой собственный голос. Такой спокойный, но зловещий, тихий и очень сипящий.       — Ты… Что ты такое говоришь? — Нэт широко раскрывает глаза. — Не будь таким пессимистом, они… Эмма бы никогда так не поступила.       — Я не пессимист. Я реалист. Эмма врала нам, давала ложную надежду, — мрачно напоминает Дон. — Если ты забыл, ещё вчера она говорила, что всё будет хорошо.       — Дон…       — Ещё вчера она обещала, что мы все останемся живы.       — Дон…       — Она обещала это Анне, она обещала это мне…       — Дон, — ещё раз пытается Нэт.       —…хотя я говорил, что она не может обещать такое. У неё не было права!..       Лани подскакивает на матрасе от звонкого звука пощёчины и неуверенно поворачивается к братьям. Дон, потеряв равновесие от неожиданной боли, чуть не падает со стула и вылупляется на Нэта как баран на новые ворота. Его белокожий брат же тяжело дышит, не уверенный в том, что сделал, и только довольный тем, что Дон-таки заткнулся.       — Что бы с ней ни случилось и где бы она ни находилась, Эмма не виновата ни в чьей смерти. Опомнись! — Нэт стискивает зубы и с трудом смотрит на отнюдь не выглядящую здоровой Анну. Он не хотел (ему не жаль). Брат его вынудил (с другой стороны, Нэту хотелось врезать ему хорошенько с самого начала). В такие моменты, когда близкий человек начинает вести себя слишком странно, ненормально, пороть откровенную чушь и не слушает, что ему говорят другие, невозможно не злиться, не ругаться. Только, видимо, Нэт решил, что обычная ругань — это слишком просто. А ещё это неплохо так выбивает из колеи — когда ты не понимаешь, как общаться с, вроде бы, прекрасно знакомым тебе человеком. Хочется немедленно закрыться, оборвать разговор, сбежать – да что угодно. Только вот у Нэта не было такой возможности. — И… И Анна не виновата. Никто не виноват. Эмма вчера всего лишь хотела подбодрить ребят, никто не знал, что всё так обернётся!       Дон вжимает голову в плечи и подавленно молчит. Проходит с десяток секунд, прежде чем Лани осмеливается подать голос из своего уголка.       — Дон, ты сам не свой, — щебечет он. Старшие братья разворачиваются в его сторону так резко, что он пугается: видимо, они забыли о его присутствии. На лицах обоих изображены непонятные детскому уму гримасы, но Лани точно может сказать, что выражение лица Дона пугает его больше. Как тогда, час с лишним назад, когда старший брат перевязывал ему предплечье: руки Дона двигались рвано, резко, челюсти были сжаты так сильно, что желваки играли на его скулах, и мальчик не переставая бормотал под нос ругательства и оскорбления (Лани не понял, кому они были адресованы). Не обошлось и без того, чтобы Дон случайно не причинил боль младшему брату, а Лани молча терпел, боясь сказать тому хоть слово.       — Да… Да, прости, — бормочет смуглый мальчик и вновь утыкается взглядом в пол. — Простите, вы оба. Не знаю, что со мной.       — Ты должен выйти, Дон. Я боюсь оставлять тебя с Анной. Вдруг ты и на неё набросишься, когда она проснётся?       — Но… — начинает было тот, воззрясь на говорящего Нэта, однако осекается. Он сам виноват. Опять. Опять от него одни проблемы. — Да, как скажешь.       Мальчик встаёт с табурета с хрустом в коленях и медленно кивает, приглашая Нэта на своё место. Тот выдавливает улыбку и приземляется на сиденье.       — Как я уже сказал, нам нужно забрать еду… Ты сможешь сходить за ней? Тебе надо проветриться. Пожалуйста.       Дон благодарно сжимает его плечо и практически беззвучно произносит «Спасибо», прежде чем обращает взор к Лани.       — Я, наверное, возьму с собой Тому и Криса…       — Тогда и я! Я тоже хочу! — тут же подскакивает Лани. — Я хочу с Томой!       — У тебя же рука повреждена. Ты там мало чем поможешь, — устало вздыхает Дон.       — Ну и что? — фыркает мальчик, которого, кажется, вообще никак этот факт не останавливает. — Я просто хочу с вами пойти, я не буду помогать, — Дон хмурится, и Лани надувает губы. — И мешать тоже не буду.       Дон заметно вздрагивает.       — Ты в любом случае не будешь мешать, — чересчур резко отрезает он и где-то глубоко-глубоко жалеет, что заставил младшего брата думать, будто он кому-то помешает (пусть Лани вряд ли был очень серьёзен, когда говорил эти слова). — Можешь идти с нами. Я просто боюсь, что ты перенапряжёшь руку.       — Да всё в порядке будет! — мгновенно загорается от радости Лани. Он кряхтя поднимается, стараясь не тревожить больное, наскоро и криво перевязанное Доном плечо (стоит добавить, что когда брат оказывал ему медицинскую помощь, светловоловый парнишка читал про себя некое подобие молитвы: «Хоть бы поскорее проснулась Анна, хоть бы поскорее проснулась Анна, хоть бы…»), и первым выбегает из комнаты, чтобы найти Тому.       В это время Дон тяжело вздыхает. Он смотрит на Нэта, который не сводит взгляда с Анны, и в конце концов отпускает его плечо, только сейчас подумав о том, что, возможно, сжимал его слишком сильно.       — Я бы никогда… Я бы никогда не обвинил Анну в их смерти, — тихо, но чётко проговаривает смуглый мальчик, и Нэт смотрит на него глазами в край заебавшегося от жизни девятилетнего человека.       — Откуда мне знать? Ты уже обвинил в этом Эмму, — напоминает Нэт. Он сам скоро, наверное, посереет и станет цвета Анны от усталости, но старший брат напугал его до головокружения. Да и сам Нэт не думает, что сейчас в состоянии тащиться за едой в какую-то мельницу. Легче скинуть это на Дона. — Мы не знаем, как она будет себя чувствовать, когда проснётся, так что… Ей точно нужен покой. А ты… не особо покойный, знаешь ли, — тихонечко хихикает Нэт.       «До-о-о-он! Выходи!» — раздаются крики перебивающих друг друга Лани с Томой, которые уже стоят у входной двери, держа её наполовину приоткрытой. Они потом, правда, резко затихают. Дон готов биться об заклад, что Крис начал с ними потасовку, вот они и отвлеклись.       Мальчик кивает Нэту на прощание и скрывается в коридоре, за дверью. Довольно скоро он присоединяется к младшим братьям и, бубня, что «нужно быть тише, потому что после охоты всё поселение отдыхает», выпроваживает всех троих на улицу. До мельницы они и правда идут в мёртвой тишине. Только Лани иногда шарахается от теней, да Дону мерещится, что за ними наблюдают из окон. Снова, как когда они только прибыли в «Золотистый пруд». Мальчик постоянно озирается по сторонам, проверяет каждое окошко, из которого виднеется какой-никакой тусклый свет, и шумно вздыхает. Он не знает, о чём думали все те люди, когда так пялились на впервые оказавшихся в этом убогом месте детей, но это было жутко, это давило. Он больше не хочет переживать это. Не после произошедшего за этот отвратительнейший день.       Постучаться в мельницу берёт на себя смелость Крис. Их встречает Виолетта, однако, выяснив, зачем те пришли, сразу отдаёт детей Пауле на попечение. Ни первая, ни вторая не спешат спрашивать, как всё прошло. Они опытные члены отряда. Им достаточно одного взгляда на Дона, чтобы всё понять. И, естественно, ни Виолетта, ни тем более Паула не думают о том, чтобы подкалывать их на тему «мы знали», «мы так и думали», «мы же говорили». Они не Юго, хотя даже этот старый, закалённый волк вряд ли настолько чёрств, чтобы заниматься подобным. Да, определённо. А дети им и благодарны за такое снисходительное отношение и понимание. Кое-кому хотелось бы опровергнуть то, о чём девочки подумали, сказать, что всё не так, что никто не умер, что они ошибались тогда и ошибаются сейчас, пристыдить за то, что сомневаются в их силах, но… По понятным причинам даже Лани приходится молчать в тряпочку.       По дороге к складу провианта все пятеро хранят траурное молчание до тех пор, пока к ним не присоединяется Джиллиан. Она выскакивает из люка, расположенного прямо в полу коридора и ведущего в незнакомое сиротам подвальное помещение. Они не спрашивают, что это и почему вход в него находится у них под ногами. Лишь Лани, идущий в конце, немного отстаёт от отряда и из чистого, самого невинного, но такого раздражающего детского, наивного любопытства заглядывает внутрь: немного нагибается, силясь разглядеть что-то в полумраке подвала.       Почти у самой первой ступеньки лестницы, ведущей наверх, наружу из комнатки, валяется небрежно брошенный матрас, — видимо, ложе Джиллиан — а на нём — оружие девочки. Пока никто не видит, озорник спускается на одну, всего одну ступень. Сию секунду к нему присоединяется заметивший отсутствие друга Тома. Они будто по щелчку включают идеальную синхронизацию, которая, как известно, не является редкостью, когда речь идёт о двух не-разлей-вода-лучших друзьях: одновременно наклоняются, дабы разглядеть что-нибудь поинтереснее замызганного матрасика и какой-то там пушки (лучшая малышка Джиллиан, на минуточку), а потом так же одновременно вскрикивают: «Эмма!»