***
Саша Волков пришёл на работу злой, потому что всё утро Каштан наседал с извечной темой. Они уже тысячу раз это обсудили. Саня категорически стоял на своём, но его дотошный парень не сдавался. Так ни к чему и не пришли. Саша не мог бросить свою работу. Екатерина Михайловна Шульман покорила его давно, ещё когда в Екатеринбург с лекцией приезжала. Тогда он, не выспавшись после ночных каштановских заходов, «не срамши и не жрамши», погнал в Ельцин-центр в восемь утра. Каштан ныл: «Куда ты в такую рань?» До сих пор ноет. «Ты допрыгаешься, Саня, что тебя какой-нибудь утинский фанатик прикончит, а кому потом из морга твоё тело забирать?» Да уж точно не Каштану. Каштану не отдадут — они в этой стране друг другу никто. Каштан с этим жил, а Саня — не хотел. Саша Волков боролся за своё право на семью. А Шульман, тогда политолог, а ныне — кандидатка в президенты — боролась за власть, чтобы у них с Каштаном было это право. Пусть ещё лет двадцать в глазах закона они будут не супругами, но хотя бы не посторонними. В Европе же есть гражданские партнёрства? Не брак, но хоть что-то. Всё Сашино окружение — будь то бывшие клубные однокашники, коллеги по штабу, знакомые художники, подписчики — люди совершенно разных ориентаций — болели этим. Болели переменами, которые неумолимо грядут. Одни устали от вечного Утина, другие — от того, что их смешивают с дерьмом, третьим не давали честно работать, четвёртые ругали сексистские порядки и гомофобные законы. Вот Каштан с бомондом за сорок варился — по специальности работать пошёл, офис аж в Сауроне. Там о своей личной жизни не особенно поговоришь. Точно не на корпоративах, где мужики по плечу хлопают с вопросами: «Когда женишься?» Саше это всё надоело до тошноты. Обыски в штабе случались и раньше, но на его дежурство не выпадали. Вообще он отвечал за дизайн — делал постеры для соцсетей, предвыборные агитки, а ещё рисовал мерч. Васька не вдуплял, какой это был кайф — работать на своего кумира. Он вообще был из тех, кто ныкался, объясняя это тем, что хотел «спокойной жизни». «Каштан, если для тебя спокойная жизнь — это глупо отшучиваться на вопросы о женитьбе и менять «его» на «её» в разговорах с коллегами, то нахер эту спокойную жизнь». После этого Васька поутих — но всё равно иногда возбухал. Вот как сегодня, например. Не зря, однако — Саня ухмыльнулся, подойдя к расхераченной в хлам двери. Девять часов утра — а ручка уже оборвана. И щель зияет между косяком и дверью. Он прислушался — тишина. Как всегда, наверное — замки посрывали, документы перерыли, компы выперли наверняка. Надо Ляське позвонить, чтоб тоже сюда ехала. У неё выходной — но, может, проснулась уже. Молча стоя в коридоре перед штабом, Саня кинул напарнице маяк. Зашёл в телегу, сфотографировал дверь и отправил своим. Чат тут же взорвался гневными комментариями: это была уже не первая подобная новость, и в последнее время все были на нервах. Шутка ли — меньше месяца до выборов. Саша быстро отключился, снова взглянул на дверь и постарался сосредоточиться на том, что нужно было сделать сейчас. Так, написать пост — это чуть попозже. Глядя в экран телефона и прокручивая в голове формулировки, он открыл дверь. И тут же оглох. Телефон выпал из рук. Колени подкосились, помутилось в голове, и тут же мёртвая хватка заломила локти, а правая щека встретилась с грязным холодным полом. Саша не понимал, что происходит, ещё минуту, когда лежал на полу штаба с руками за спиной, и кричал от ужасной боли, что сводила лопатки. Его пнули в бок, и в ушах сквозь пелену пронеслось: — Не ори, блядь! Голову ему развернули влево, и как назло, чёлка закрыла левый глаз. Когда в ушах перестало шуметь, Саша медленно развернул голову на шум и заставил себя посмотреть вверх. Над ним стояли росгвардейцы. Трое, нет… Четверо. Двое держали его по рукам и ногам, двое стояли… Нет, плюс ещё два у окна, ещё один, кажется, за столом… Семеро. Вокруг был бардак. На уровне глаз и пола — уличный песок, стеклянные осколки. Наверное, ещё и окно вынесли. Ноготь валялся с блестящей фиолетовой втиркой — вот суки! Только позавчера на маник сходил, и всё зря. Утробный смех прорвался сквозь сцепленные зубы. Мысль пронеслась: ну надо же. Он настолько привык не бояться силовиков, что волнуется о сломанном ногте. Каштан покрутил бы у виска. Каштан… — Блядь, проводов-то, — один выругался, запнувшись о провод, волочившийся по полу к выходу. Саша не сопротивлялся — не мог. В голове стоял гул, всё тело онемело от боли в правом плече. Только следил: провод точно от рабочего ноутбука. Хорошо, свой сегодня не взял. Сквозь шум в ушах он различал приглушённые разговоры и шелест бумаг. Надо было сразу же делать ноги, звонить начальству и писать в Медузу. «А Каштан был в чём-то прав, однако», — ещё одна мысль пронеслась в голове, прежде чем Саша увидел, как под берцами одного из гвардейцев хрустнула подставка от радужного флажка. — Ну чё, либерашка, поболтаем? Его резко подняли на ноги — за плечи и за волосы; дикая боль пронзила правую руку, и он снова заорал и чуть не отключился, прежде чем его посадили на стул. Это был самый настоящий сюр — его дёргали за волосы, зачем-то орали на ухо, пихали в лицо автоматом — но Саша тупо смотрел на то, как бумаги из сломанного шкафа летели на пол, и ничего не понимал. У него будто мозг отказал. По крайней мере, думать точно отказывался. Не то от бессилия, не то «по вредности», как Каштан поговаривал. Саша знал только, что ненавидит это всё, и что ему больно — и сдавленно рычал, пытаясь вдохнуть полной грудью, но от сводящей с ума боли ничего не получалось. Пока одни стояли над ним, другие всё так и сновали туда-сюда, поднимая пыль берцами. Комната вертелась перед глазами. Голова раскалывалась надвое. — Говнила патлатая, — снова дёрнули за волосы, и Саша зашипел; голова закинулась к потолку, и он встретился взглядом с гвардейцем в балаклаве. Глаза эти смеялись над ним — и в то же время на секунду Саша увидел тоску. Будто они жили только его болью, что так ноет в плече — а когда всё закончится, будут жить другой, и так и не замкнётся этот круг, не кончится ни чьей-то сломанной судьбой, ни чьей-то нелепой смертью… Саша зажмурился. Тошнота подступила к горлу; он дёрнул головой и услышал рвущийся треск собственных волос. — Рассказывай давай, сколько вам с Катюхой пендосы платят? Его вырвало. Хорошо, себе на джинсы, а не на бравого карателя. Гвардейцы засмеялись; тот, что стоял рядом с ним, с отвращением отошёл от него. — Покажите удостоверения, — Саша с усилием выдавил из себя заученную фразу. Мысли застряли во рту, словно клок Василискиной шерсти в сливе. Васька вычёсывал и стриг — только без толку, всё равно линяла. Всё же кое-что мозги варили — о Каштане с Василисой. — А залупу те не показать, пидор? — один из гвардейцев пнул флажок, грязный от сапог, и снова пихнулся автоматом — прямо по вывихнутому плечу. — Чё ты с ним цацкаешься, надо везти, — цыкнул тот, что копался в тумбочках. — Надоест — разговорится. Саша потерял счёт времени. Превозмогая парализующую боль, что отдавала с плеча в голову и спину, он перевёл взгляд на пол и заметил там свой разбитый телефон. Экран светился на беззвучном. Звонил Каштан. Его вытащили на улицу, и сил думать уже не было — даже про Ваську. Смешались в кучу люди и машины; он по инерции передвигал ватными ногами, смутно осознавая, что его тащат не с главного входа, а по внутреннему двору. С той стороны грохотал город — как-то чересчур громко — так, что отдавало болью в ушах. Чьи-то крики на секунду вырвали его из забытья, но тут же на на глаз и щёку стекла горячая капля. Вспышка — и темнота. Что-то отозвалось ледяным холодом — кажется, скамейка. И ещё был рёв — не то мотора, не то глубоко спрятанного гнева. Больше Саша ничего не помнил.***
Холодным вечером того дня Василий Каштанов ехал башкой. Катька вовремя до него дозвонилась — трубку он не взял, потому что ехал в лифте на пятнадцатый этаж. Но как только телефон словил корпоративный вай-фай, Вася увидел тринадцать новых сообщений. Катёна Сахарная [10:24] ВАСЯ Катёна Сахарная [10:24] ЧО ПРОИСХОДИТ Катёна Сахарная [10:24] я не могу до него дозвониться!!! Катёна Сахарная [10:24] ВАСЬ СРОЧНО СРОЧНООО ГДЕ ТЫ БЛЯЬ Катёна Сахарная [10:24] Ляся там уже говорит пазик стоит окна выбиты изнутри и Дождь подъехал Катёна Сахарная [10:24] Вась!!!!!!!!!!! В последнем сообщении была прикреплена ссылка на твиттер Шульман. Вася похолодел и открыл её, встав на пороге своего отдела. Пот полился у него по спине, едва глаза скользнули по строчкам: «Только что в Екатеринбургский штаб ворвались неизвестные и задержали нашего сотрудника Александра Волкова. Держим в курсе». «upd: Корреспонденты Дождя и местных СМИ сообщают, что внутрь их не пускают. По предварительным данным, это сотрудники Росгвардии. Проходит обыск» Тогда Васе даже в голову не пришло, что его уволят за прогул. Что сказать? «У меня тут друг-оппозиционер, его в обезьянник загребли. Лучший друг. Настолько «лучший», что я сорвался и погнал на всех парах его вызволять». Хорошая причина для прогула — держи свою трудовую, мальчик, и вот здесь распишись. Чего следовало ожидать — он не дозвонился до Сани. Такси брать не было смысла — близко, и он бежал, сшибая прохожих, к штабу. Только бы успеть. Отбить, защитить, растолкать толпу и закрыть собой. Вася видел, как оно бывает — на видео с протестами и потом, в изоляторах. Саня отмахивался, если ему покажешь. А он смотрел. И теперь жуткие картины всплывали в памяти. Заставляли бежать быстрее. Бежать из последних сил. «Почему вы скрываете свои лица? Ответьте! Ответьте на вопрос!» — девушка с лиловым микрофоном, на котором были нарисованы три белых палочки, приставала к ряженым в штатское мужчинам; её отталкивали, но она всё равно лезла с вопросами. Упёртая, такая же, как Саня — и не боится их. Вася остановился и развернулся в другую сторону. Журналистские кареты стояли с торца. «Без них сейчас ни один обыск не обходится», — всплыл в памяти недавний ночной разговор. Вася замедлился и, пытаясь отдышаться, пошёл пешком. И когда он был где-то в пятидесяти метрах от чёрного входа, из здания вывели Саньку. Лучше бы он не догадался зайти со двора. Лучше бы не видел. Саню буквально вели под руки. Грязного, в порванной рубашке; рука была странно вывернута, а светлая макушка, куда ещё позапрошлой ночью Вася его целовал, побагровела — и красными уставшими паклями висели волосы, что ещё час назад свободно развевались на ветру. — Саня! — Вася крикнул, сорвав голос. Саня, казалось, его не слышал. Силовики даже не посмотрели в его сторону. Несколько секунд — и все скрылись в автозаке. — Куда везёте?! Суки, скажите, куда везёте?! Гул мотора заглушил его крики. В порыве ужаса он заколотил кулаками по стенке пазика. На пару секунд сквозь решётку окна проклюнулось измождённое лицо. Кажется, это была девушка с короткой стрижкой — и кажется, у неё был расцарапан глаз, но Вася не разглядел, потому что машина сорвалась с места, и девушка скрылась. Ему показалось, что он где-то её видел — и точно; это была Ляйсан, Санькина коллега по штабу. До неё Вася тоже не дозвонился. А теперь они с Катькой и Олегом обзванивали изоляторы. Только бесполезно — либо трубки не брали, либо посылали на три весёлых. Прошли уже сутки с обыска — ни слуху ни духу. Телефон не берёт, родственников нет, Саня сам по себе — адвокаты Шульман сами его искали по всему городу. Этой ночью он снова начал курить. А ещё жалеть — обо всём, что было сказано, о всех ссорах и обидах; о постели, что холодела от этих обид, и о том, каким одиноким Саня с ним был. Он сейчас голодный и холодный валяется, наверное, в вонючей клетке пять на пять — на виду у всех, словно животное. Его били. Может быть, даже сейчас бьют. Вася сходил с ума, представляя это. «Вась, я не могу по-другому» — отзывалось в голове, когда он нервно скуривал восемнадцатую сигарету, и всё думалось: «Ты не можешь, но я тебя даже не поддержал ни разу». Друзья в соцсетях бомбили личку: «Серьёзно?», «Реально?», «Да они охуели там, что ли?!», «Звони в прокуратуру», «Пиши в следственный комитет» — и Вася отвечал им сдержанными голосовыми. Проговаривал одно за другим и выучил последовательность событий наизусть, как они врезались ему в сознание. Врезались и всё перевернули. Вася любил его ещё больше. Отчим уговаривал поспать, а мама плакала по телефону — но заснуть хотя бы на пару часов не получалось, и он шастал по квартире зомбарём с телефоном в одной руке и портативкой в другой. На работе его кое-как прикрыла Настя — единственная, кто был в курсе. У неё тётка больничными листами барыжила. «Ничего не надо, Вась. Главное, чтоб всё хорошо закончилось». Почему-то только теперь, когда Саню у него отобрали, Вася понял, как ему повезло. Какой Саня смелый и честный — в отличие от него самого. И как он был неправ. Вася держал в руках телефон, мокрый от рук. Они с Саней не верили в бога — и иногда смеялись над теми, кто слепо верил. Кто бы мог подумать, что теперь он станет просить какую-то высшую силу: «Пожалуйста, пусть он вернётся». Пусть он вернётся — живым и здоровым. Пусть он вернётся, чтобы ещё раз станцевать Вог в клубе. Вернётся, чтобы на спор разодеться в платье, накраситься и встать на каблуки, а потом кадрить дальнобоев в придорожной пельменной. Вернётся, чтобы сходить на радужный митинг под дождём. Вернётся, чтобы рисовать свои шедевры. Вернётся ради тысячи ночей вместе. Потому что теперь всё точно будет лучше. Теперь всё будет по-другому. «Только вернись, пожалуйста». Вырубило. Вася прикорнул на пару часов, обняв Санькину подушку, пока Катька на кухне брякала посудой. Олег уже уехал, оставив ему валерьянку и снотворное. Едва ли помогло. Проснулся он от звонка. Едва разлепив опухшие от слёз глаза, он различил на экране время — 16:03 — и незнакомый номер. За сутки он привык к звонкам от журналистов, а ещё с недосыпа не сразу понял молчание, раздавшееся с того конца трубки. — Алё? Кто это? — Каштан, забери меня.***
Утро следующего дня заглянуло в спальню, где они лежали друг у друга под боком. Любимые мятные занавески, что остались от бабушки, висели по сторонам окна — забыли зашторить, когда уставшие ввалились в квартиру. Спасибо Кате: набрала ванную, в аптеку сбегала. Потом уехала. Обещала, как утрясётся всё — навестит. Утрясти нужно было много чего. Саня — весь избитый, с проплешинами на месте выдранных с корнем прядей — чуть не утонул в злосчастной ванной. У Васи хватило сил только отмыть его, и то едва ли. Как ноги его увидел, так затычку из слива вынул сразу же. Вася разделся, за спину ему сел, лишь бы не смотреть на фиолетовые подтёки на ногах и рёбрах. Сзади вид был едва ли лучше — спина вся синяя. Волосы выдраны — мягкие белые волосы, что он так любил хватать в сладостном порыве, теперь клочками высовывались с макушки и затылка. Едва касаясь головы, он мылил подранную Санину голову шампунем и выл в себя. Выл так, чтобы любимый мальчик не услышал — с резкими выдохами и закусив губу. Ничего уже не исправишь. Теперь только по новой начинать. Заново учиться жить с гневом, что рыбной костью застрял в горле. Заново учиться прикасаться — так, чтоб Саньку не перетряхивало каждый раз. Обнулить всю свою жизнь, как президентский срок — всё заново. Переписать, словно Конституцию, всё, что надумал и решил за тридцать лет. …Они проспали часов пятнадцать — и только сейчас очнулись. Со стены на них смотрели Бликса с Кейвом — вот только уже не так, как раньше. В их твёрдых глубоких взглядах Вася читал злость. Злость брала его, когда он прижимался губами к фиолетовым ссадинам на спине, и на губах оставался железный привкус. Злость брала его, когда он подбирал цензурные слова для поста в инстаграм. Злость взяла его и сейчас, когда Саня, уткнувшись ему в футболку, задёргался в беззвучном плаче, и его худые слабые плечи задрожали под Васькиными ладонями. — Завтра мама с Олегом приедут. — М-м, — Саня всхлипнул и затих. Вася боялся спрашивать. Не хотелось знать, что с ним сделали в проклятом изоляторе. Не хотелось, чтобы остатки разума покинули его взорванную голову. Потому что в их маленькой семье он всегда отвечал за коммуналку, количество соли в супе и другие разумные решения. А теперь рациональный стержень надломился, превратившись в кривулину. Кривулина эта словно нагнула его к земле, ощетинила, заставила показать зубы; теперь он смотрел на опухший фиолетовый глаз, обрамлённый светлыми, мокрыми ресницами, и зверел: — В следующий раз я пойду с тобой. Саня приподнял голову. Медленно поморгав опухшими глазами, он с тихим выдохом сомкнул веки. Прядь вылезла из-за уха и упала ему на лицо. — Куда? — прошептал он. — В сквер, если кто-то решит построить там церковь. Или на прайд. Или на лекцию к Катерине твоей, — протараторил Вася то, что больше суток проговаривал про себя. — Куда угодно. Саня долго смотрел ему в глаза. Сухие потрескавшиеся губы надломились в улыбке, которой так не хватало Ваське. — Каштан, — грустные морщинки у здорового глаза проклюнулись смеющимися чёрточками. — Что? — Трахни меня. — Какое «трахни»? Ты больной лежишь… — Пожалуйста, — Саня с охами и шипением подтянулся на подушке. — Я соскучился. Вася зачесал жидкую светлую прядь ему за ухо и поцеловал отросшую щетину. Блики на мутных радужках заиграли долгожданной радостью; Саня улыбнулся грустно и шикнул, когда Вася попытался перевернуть его на спину. — Болит ещё? — Нормально, нормально, — закивал Саня, и зажмурившись, вытащил из-под себя пульт от телевизора. Василиса, что спала на второй половине, мурлыкнула и вывернулась калачиком в ожидании почесушек. Но чесать её никто не стал. Василиса надменно подняла голову и, увидев, что они раздевают друг друга, встала и спрыгнула с кровати. Туда, где она лежала, отлетели трусы с футболками. Тихое кряхтенье и сладкие звуки поцелуев по телу наполнили мерную тишину. Вася вылизал каждый синяк с закрытыми глазами, а потом поднялся вверх, чтобы уложить поудобнее. Тут Саня схватился за его спину. И началось что-то странное. Саня притянул его к себе, обхватил руками и ногами. — Ты чего, Сань? Он не ответил. Полежав так несколько секунд, закинул руку за борт кровати и простёрся к тумбочке. Огромный красный подтёк, что Вася доселе не заметил, открылся у подмышки. — Я достану… — Я сам, — промычал Саня. Глаза его вдруг застлали слёзы, и он, сцепив зубы, уже не смотрел Ваське в глаза. Его губы задрожали, когда Вася не дал ему открыть смазку. Отобрал флакон — а потом взял за запястье, когда рука потянулась к члену. Беглый взгляд. А потом ещё один — нарочито долгий. Обиженный, непонимающий. С сухих горячих губ сорвалось: — Каштан. Вася склонился над ним, взял родное лицо в свои ладони. — Давай не будем. Саню заколотило. Пришлось прижать его к кровати, чтобы не натворил дел; чтоб не выдрал себе остатки волос, не набил ещё больше синяков, мчась к двери в попытке сбежать от самого себя. Отвоевать его у ментальной бездны из болезненных детских страхов — хотя бы до очередного визита к психологу. Залечить измученное тело. Выцеловать раненую душу. Вася лечит его таблетками, долгими разговорами, запеканкой из духовки и объятиями под одеялом. Теперь они вместе везде — в травмпункте, в суде, на прайдах и митингах, и даже в новом Васькином тик-токе. «До чего Каштан докатился — даже на работе теперь все знают», — шутил Саня, снимая с лица последний пластырь. Солнце играло в его отросших волосах, бликами перекатывалось на вздёрнутый нос и мерцало на стёклышках очков. Вася целовал его крепко в затылок, и на минуту всё останавливалось и замирало, чтобы дать ему снова убедиться. Убедиться в том, что сделал правильный выбор. Просто он больше не хотел терять своего Саню.