Nocturnal

Что же случилось? Быть может, виноват аромат травы, а может и сам воздух, Но отчаяние исчезло. В той ночи было что-то особенное. И эта единственная ночь будет стоить дороже всех дней света, пока не иссякнут слова…

       Ветреная, беззвездная ночь в конце мая. Такие ночи специально созданы для невозможного. Непроглядная тьма, растрепанная и разнузданная, прячется в укромных уголках, одновременно окружая со всех невидимых сторон. Одна из самых коротких ночей в году. Мимолетно-страстная, щемящая сердце, словно далекая осень. Тесная в своей необъятности, освежающая холодом, как бокал ледяного ежевичного вина. Истошная, кромешная, отчаянная, неуловимая. Так похожа на множество других ночей, которые я провел без сна, и, в то же самое время, отличная ото всех. Идеальное место, в котором можно спрятаться от себя и своего бесконечно отточенного внимания. Воздух до одури пропах приторной акацией, остывшая земля заснежена невесомым тополиным пухом. Звуков и запахов слишком много, чтобы удержать в руках, и по утру я уже, наверное, не вспомню что-либо, кроме бессвязного набора ярких фрагментов. Ночь исправна и беспроигрышна, очищена от примесей всякой логики, не содержит ничего, кроме трепета, жадно поглощаемого ненасытным океаном сочной травы и липового цвета, вязким и бездонным, как трясина. Медовое болото, зыбучие россыпи сахарного речного песка под пальцами.        Мои сны всегда похожи один на другой — бесконечные кошмары, навеянные ошибками. Ошибками от недалекого ума, жадности и, Творцы его знают, от чего еще. Небытие всегда говорит со мной моим собственным голосом. Оно со всеми так говорит. Шепчет мне, столь убедительно притворяясь моими мыслями, что я ему верю. Так и живешь — наполовину мудрец, наполовину невежественный балбес, причем эти двое наловчились игнорировать друг друга. Они искренне полагают, что твоя жизнь принадлежит им; и все бы ничего, но доводы их убедительны, объятия цепки, а дружеская тирания — желанна. Сегодня все было иначе. Никаких преследующих теней, никакого страха, никакой паранойи или лихорадки. Этот сон был яркий, красочный; воздух звенел от напряжения, и все казалось увеличенным и замедленным. Я увидел Его под сенью акации, обсыпанной золотым цветом. Поначалу Он стоял спиной ко мне и обернулся, когда я подошел ближе. Приглушенные краски, неустойчивые композиции, но Он был невозможно прекрасен в царстве этой нестабильности. Его серо-голубые глаза напоминали тающий на весеннем солнце лёд. Я, словно плененный, не мог отвести взгляда, даже не задумываясь о том, что веду себя, должно быть, некорректно, неприлично, дерзко. Все вокруг было погружено в особую хрустальную, потустороннюю зыбкость, так что каждая тополиная пушинка на ветру сияла невыносимо значимо, каждый блик врезался в восприятие с болезненной ясностью. Улыбка скользнула по Его губам, и в ту же секунду меня накрыло дикое смущение. Время застыло, звуки стихли, а воздух был удивительно холоден и прозрачен, но это был не тот холод, от которого можно замерзнуть… Как чудесен был этот миг, полный едва уловимой ирреальности. Если это не чудо, то… все равно чудо. Иного объяснения нет.        — Iras ane ar’an? — спросил я, очарованно осматриваясь по сторонам.        С сезонными явлениями творилось что-то неладное: зеленые кроны лиственных деревьев были пышны и свежи, как в начале лета; впрочем, попадались и белые облака вишневого цвета, и алые костры осенних кленов, и кусты ежевики, спелой, словно в августе. И почему-то шел снег. Его мелкие хлопья, невесомые и теплые, как взбитые сливки, иногда таяли, соприкасаясь с землей, а иногда оседали на сочных стеблях зеленой травы и ткани моей черной туники. Никакие чувства не выстраивались в словесную последовательность, не поддавались осмыслению, но я и не слишком старался расшифровать птичий язык предчувствий. Почему-то происходящее казалось очень логичным. Будь что будет, лишь бы было хоть что-то!        — Пойдем, lethallin! — произнес Он, после чего, приблизившись, взял меня за руку.        От прикосновения его ладони к моей, по позвоночнику пробежала волна мурашек. Я был так взволнован, до безобразия растерян, поэтому все вопросы, которые я задавал, пока Он вел меня за собой, были только затем, чтобы увлечь и отвлечься. Это был первый раз, когда Он взял меня за руку. Он сказал, что хочет показать мне нечто удивительное. «Что же? Ты меня заинтриговал».        Вуаль тумана абрикосового цвета, по ощущениям, окутывала плотнее с каждым шагом, и я довольно быстро перестал понимать, где мы идем, поэтому полностью доверился своему спутнику. Лес стал почти прозрачным: разноцветные кляксы света, смутные очертания древесных стволов. Едва заметная тропинка, петляющая между порослями колючих самшитовых кустов и благоухающих снежных гортензий, вела нас по уединенным верховьям, где бойкие узкие речки быстро и музыкально бежали от заводи к заводи, и только тонкая полоска неба светилась между прорезями в янтарной листве. Мне было весело и одновременно тревожно, совершенно как в детстве. Во взрослом организме эти два чувства, увы, не совмещаются, и как же много теряется вместе со способностью смеяться от волнения. Так тревожно… и так хорошо. Сейчас так легко было исчезнуть навек, не оставив никаких следов.        Наконец в лимонном мареве я увидел величественную крепость. Мне сразу бросилось в глаза странное сочетание массивных стен и хрупких, почти игрушечных, колонн и башен. Архитектура явно была эльфийской, но не похожа ни на одно строение, руины которых я видел в Долах. Нет четких граней, есть повторение природных пластов, форм, переплетений. Прозрачные облака на какое-то мгновение в точности повторили очертания башенных крыш, а после хватались за шпили, словно белое маркизетовое полотно, и превращались в реющие флаги. Не расцепляя наших рук, Он вел меня дальше: под арками виноградных лоз, через внутренний двор; затем вверх по монументальной многоуровневой лестнице, к узорчатым воротам.        Под пустыми ажурными сводами гулял ветер, по-весеннему теплый и сильный. Мост между существующим и невозможным, восторжествовавший над тем и другим, соединивший элементы в нерасторжимое целое — вот что я увидел. Именно поэтому, наверное, мне так легко здесь дышалось. Я почти улавливал, как сходились границы разных реальностей, времен, судеб и возможностей, а птичий щебет и завывания ветра превращались в магические заклинания. Звучали они недостаточно громко, чтобы я мог вот так сразу разобрать слова, но и не настолько тихо, чтобы сказать себе: «померещилось». Я сделал шаг, другой и третий, и птичьи вопли обратились в колокольный звон. Что-то тут было не так. Вернее, вообще все не так. Но, в то же самое время, неправильность ощущалась исправной и, словно бы, обусловленной неизвестными мне законами.        — Элвены называли это место «Iras’alas ha’lam». Иначе говоря — Предел, — рассказывал Он. Спокойно, рассудительно, с такой теплой бархатной хрипотцой, и я слушал, затаив дыхание. Не столько из-за того, что меня завораживали тайны древности — сейчас они были не столь чарующи, как этот голос. В любом случае, позже я переспрошу обо всем еще раз, и еще. — Восхитительно, не правда ли?        Духота и какое-то внутреннее напряжение нарастают с неведомой силой. Я приоткрываю глаза и всматриваюсь в темную синеву с россыпью звезд в вышине. Больше всего на свете люблю, когда моя картина мира трещит по швам. Не ради игры в парадоксы делаю я такое признание; просто это — правда. Такая честность подобна самоубийству, только еще жестче, потому что отсекает иллюзию, ставит лицом к лицу с небытием. Цвета окутывают меня, чистые и настоящие, без всякой дымки. Чувства измотаны, настолько переполнены потоком ощущений. Приходит благословенное блаженство жажды. Всего мгновение назад тот сон держался за меня так крепко, что можно было прокручивать его в голове вновь и вновь. А теперь он исчезал; оставлял меня наедине с настоящим — не просто мигом, нет, с палимпсестом всех мгновений, что ему предшествовали. Со всей несметностью картин и звуков, шепотов, слов, вздымающихся слой за слоем; и всеми незабытыми ли, позабытыми, но живущими в каждом миге и посейчас провалами яви и грез. Мне слишком много было дано; судьба ошиблась, теперь она поправляет ошибку и все отнимает назад. Не хочу забывать. Я так боюсь забыть. Неосознанно, по воле привычных инстинктов, я прислушиваюсь к пульсу мироздания и одно за другим запечатлеваю остановленные моменты, утверждающие реальность. Это неизбежно запутывает, сбивает, уводит прочь.        Теперь я вновь почувствовал, что такое желание: душевный зуд, телесная смута, бесславное бегство ума из «здесь-и-сейчас» в воображаемое. Морок. Сладостный, впрочем, морок.        Когда нас познакомили, — это было еще в сгинувшем под толщей снега Убежище, — я привязался практически мгновенно, но это ничего не гарантировало. Абсолютно ничего. Были другие обстоятельства, другие мысли на уме и чувства к другому. Солас первым проявил интерес, начав расспрашивать меня о долийцах. И хоть разговор этот больше сошёл бы за пылкий спор, так как я не был согласен ни с одним из замечаний мужчины, я уловил неизбежное обещание дружбы. К счастью, одними лишь беседами о невежестве моего народа наше общение не ограничивалось: его интересовала моя магия, — переплетение сил Духа и Природы, — позволяющая залечивать раны; моя безудержная тяга к познанию нового; и, конечно же, способность общаться с мертвыми. Мне действительно нужен был друг, ведь я был так далеко от своей семьи, мест, которые я любил и считал своим домом. Вокруг царили хаос и смерть, и я был рад встретить того, кто способен понять меня и помочь в нужный момент. Хорошо, что это был именно Солас. Только благодаря его поддержке я пережил самые тяжелые потери в моей жизни… Не знаю, что было бы, если бы его тогда не оказалось рядом. Я не умею высказать ему все то, что накопилось в моей душе и что так хочет высказаться! Знал бы он, что мне тяжела, мучительна подчас его сострадательная нежность, которую он всегда проявляет ко мне… Я смотрел на него как на идола: был восхищен, заворожен, по-юношески влюблен. А вообще, «влюблен» — не совсем удачное слово. Это была самая поэтическая разновидность этого чувства, не обремененная ни желаниями, ни надеждами, ни планами на будущее. Я любовался им, томимый той же бескорыстной тоской, какую испытывал он сам, когда замирал, завороженно вглядываясь в тексты древних пергаментов, найденных в подвалах Скайхолда. Его нравственность и добродетель — то, что вдохновляет меня больше всего. Рядом с ним мне хочется быть немного лучше, пусть и понимаю, что никогда, никогда не смогу до него возвыситься. И если бы я мог, если бы я смел, я бы давно во всем признался.        — Неджакан, сюда, — позвал Он, и я послушно подошел.        Вместе мы вышли на широкую террасу, с которой открывался вид на густые кроны деревьев, тянущихся до самой линии горизонта, а дальше — ребристые фьорды и океан, яркий, словно лазурит. Какое же впечатление величия исходит от необъятного! Самые возвышенные, самые смелые мысли закрадывались в голову, когда я заглядывался в бездны неизмеримых просторов и с особенной живостью ощущал тогда собственное ничтожество. Нечто близкое восторгу и благоговейному страху, этому порождению неземного, испытывал я при взгляде на раскинувшийся перед нами пейзаж.        — Все такое странное…        — Что именно кажется тебе странным?        — … Даже не знаю. Слишком рябит, словно зеркало искажено… — задумчиво произнес я, облокотившись о мраморные перила. И вдруг меня озарила страшная догадка: — Это всего-лишь сон… Поэтому здесь ты. Ты — наваждение, такое же, как я. Так я и думал… — осознание как бесчестный удар в спину. По всем законам подлости, теперь, когда я понял происходящее, сон непременно поторопится ускользнуть, словно бы обиженный моей догадливостью, а я проснусь. Снова окажусь один на берегу озера, где случайно задремал, разморенный усталостью и горьким травяным чаем. Эта мысль вогнала меня в печаль. — Знаешь, все изначально было подозрительно хорошо, чтобы быть правдой.        — Я предпочитаю говорить: «Достаточно хорошо, чтобы быть правдой». Как тебе такая формулировка?        — Вполне похоже на тебя… — отвлеченно ответил я. Я все ждал, когда же видение начнет раскалываться на фрагменты, однако этого не происходило. Картина оставалась целой, будто гобелен, искусно сотканный из переливающихся на солнце шелковых нитей. Я до сих пор не мог определиться, нравится ли мне то, что я вижу: с одной стороны, захватывает дух, с другой — слишком уж ненадежна была конструкция. Но, вопреки столь мрачному ходу мыслей, я вдруг улыбнулся, потому что снова взглянул на Него. Он был тем самым элементом, из-за которого я не хотел, чтобы сон прервался.        — Впрочем, Предел всегда ненастоящий, в каком-то смысле этого слова. Поэтому твои наблюдения почти попали в цель, lethallin, — рассказал Он поясняющим тоном. — Он является ни чем иным как букетом причудливых теней, белых силуэтов на склоне горы, четко прорисованных на фоне почти бирюзового неба. Пожалуй, это единственная крепость, в поиске которой невозможно положиться на карту, только на удачу.        — Поэтично… Мне здесь не по себе, но я рад, что ты со мной, — отозвался я.        Так мы и стояли на балконе, вглядываясь в иллюзорную даль, цвета ясного летнего неба. Он рассказывал, что в этой крепости самая большая библиотека эльфийских рукописей, чудом сохранившихся до наших дней, а я думал лишь о том, что если бы и я стал Его сном, мне бы ужасно хотелось, чтобы у нас был общий секрет. Хотя бы один, если больше нельзя. Главное, чтобы он был на двоих, а после, когда мы проснемся, этот самый секрет превратился бы в нечто личное, что будет проскальзывать в тени улыбки или пониженных нотах голоса, но мы словно бы не будем догадываться о сути. О, я знаю, что Он любит секреты больше всего на свете. А их в последнее время все меньше и меньше между нами…        В голове царила сладкая тьма. Пока не попробуешь, не узнаешь, как это бывает, и ни черта не поймешь — так ведь говорят? В тот момент я не испытывал никаких сомнений. Раз уж мне недоступно это наяву… Во сне? В реальности? От перемены мест слагаемых сумма не меняется, холст — везде холст, свет — везде свет. Сон — всего лишь игра, а поцелуй… Руки немного дрожали, а тело меня слабо слушалось, но это больше не пугало, я уже почти знал, что нужно делать, то есть почти верил, что знаю. Но все равно. Тайком, немного напуганный, но возбужденный идеей и неудержимый, я приблизился к Нему. Сначала я осторожно дотронулся кончиками пальцев до Его острых скул, очертил плавную линию вниз, к уголкам губ и подбородку. А после ласково привлек мужчину к себе и коснулся поцелуем Его губ, коснулся мягко, нежно, невесомо… Он был для меня воплощением запретного и недосягаемого. И я тонул в этой невозможной сладости… Когда я отстранился, Он как-то растерянно улыбнулся, покачал головой, а затем, не позволив мне отойти, медленно склонился и уже сам поцеловал меня. Поцеловал так, как мог, наверное, только Он — бархатно, деликатно и так соблазнительно, что я непроизвольно ответил. Ощутив настойчивое давление Его теплых губ на мои, я окончательно сдался, позволяя Ему утянуть меня на самое дно, чтобы Он снова заставил думать лишь о Нем, полностью концентрируя на себе все мое внимание, разливая внутри карамельную истому. «Сон — игра… Так пусть играет со мной, пусть. Пусть сбивает с толку, меняет правила на ходу», — думал я, обнимая мужчину за шею и углубляя поцелуй. Моим телом и движениями овладела чистейшая чувственность. Его губы сводили с ума, ладони уверенно скользили по моей спине, заставляя плавиться и гореть, льнуть к Нему. Это был мой сон, и в нем я мог себе позволить ощутить объятья и поцелуи того, кого полюбил, о ком мечтал, хотя в реальной жизни ни о чем подобном и помыслить не мог. Но здесь, в моем сне, я мог забыть обо всем. И я забывал. — «Лишь бы игра не пресеклась. Только бы Он продолжал, лишь бы Ему не надоело, хоть бы не отвлекся на что-нибудь другое, потому что я уже не хочу, чтобы события развернулись как-то иначе».        Если бы мне велели вот прямо сейчас выбирать между полной чашей молока и его поцелуем, выбрал бы прикосновение губ, не колеблясь, и не жалел бы никогда. Это похоже на натуральное безумие. Потому что пока ты чего-то для себя хочешь, пусть даже чуда, — все более-менее в порядке, желание вовсе не тождественно вере, но когда ты готов что-то отдать, значит, полагаешь, будто оно приоритетней всего. Это уже не слепая вера, а твердое знание, а значит — верный признак безумия, если называть вещи своими именами. Таковы правила игры, не я их придумал, они существуют сами по себе — и очень жаль, кстати. Будь это иллюзии, принадлежавшие мне, в них непременно нашлось бы место компромиссу. Как иначе описать эту фантасмагорию чувств? Помешательство… Все рассуждения ведут только к краху, к тупику, откуда нет выхода.        Признаюсь, иногда я фантазировал об этом — о близости с ним. Это ведь всего лишь воображение, кто может запретить или осудить меня? Как же это… ненормально, стыдно, но… хорошо? Однозначно, хорошо. И еще чертовски приятно, когда я представляю, что это не мои руки, а его так нескромно дотрагиваются до моего разгоряченного желанием тела. Я провожу кончиками пальцев по своим губам, воспроизводя в памяти каждый патетический поцелуй, кусаю их. Тело обжигает огнем в тех местах, где прикасались его ладони, — будто необдуманно, но бережно, до замирания сердца. Воспоминания о том, как его пальцы скользят по ключицам, груди и ребрам, опускаются ниже, распутывают узел узорчатой шелковой ленты, дурманят, и я беззвучно перебираю слова искусанными обветренными губами: «Telir tel’diana… Только не останавливайся, только не останавливайся…». Снова, снова и снова, поддаваясь навстречу своим прикосновениям. Я словно чувствую обжигающее дыхание на своих и без того алых щеках, точно как во сне, и вскидываю голову, тяжело дыша. У нас есть только эта единственная возможность. И пусть каждая несказанная друг другу фраза проявится в соприкосновениях губ… «Еще…» — попросил я, и Он откликнулся на мою просьбу, параллельно ослабляя пояс на моих бедрах осторожными движениями. Ради того, чтоб целовать Его, я бы изменил свою жизнь, не думая ни минуты. Он бы стал тем, кто держал бы меня в фантазиях наяву... Моей судьбой, роком, провидением. Где-то тут черта, которую нельзя ни в коем случае переступать, но мы словно бы нарочно её не замечали, забывая обо всех табу.        Жар расползается по всему телу изнутри, отдается сладкой болезненностью внизу живота. Я все еще надеюсь почувствовать горячие поцелуи на своей шее, покрытой тонкими линиями валласлина; а пока что приходится импровизировать. Так не должно быть, это неправильно, но стоит лишь только вспомнить, как ладони Соласа вертикально блуждали по линии позвоночника и сжимали мои бедра, собственная холодная рука скользит ниже, приподнимает ткань полупрозрачной черной туники, соприкасаясь с пылающей кожей. Всего один раз. Он все равно не узнает. Эта мысль мелькает где-то на задворках сознания, прежде чем с губ срывается сдавленный вздох от тягучего возбуждения, поднимающегося от низа живота и распространяющегося по всему телу липким теплом, приятно контрастирующим со влажной ночной прохладой.        Кожа горела, все внутри пульсировало и трепетало, а сердце колотилось, как сумасшедшее, сбивая дыхание еще больше. Это было невыносимо... Томительно, запретно. Я балансировал на тонкой грани, рискуя сорваться в пропасть каждую секунду, но Он держал крепко, и в Его надежных объятиях я ничего не боялся. Его касания были легкими, едва ощутимыми и ярко диссонировали с настойчивостью губ, но от этого не становились менее воспламеняющими, и я беспомощно хватался за Его плечи, утопая в медово-тягучих ощущениях. Оставляя дорожку из частых влажных поцелуев по моему торсу, Он опускался ниже и, приостановившись всего на мгновение, поднял на меня свой чарующий серо-голубой взгляд, в котором я увидел вселенную. И даже больше — перевернутую бесконечность. А после Он вновь приник губами к выступающей косточке бедра, изящными пальцами нарочито медленно, но ловко развязывая шнуровку на моих брюках, кажущихся мне сейчас невероятно тесными от возбуждения. Он никуда не спешил, старался быть неторопливым, а я, распаленный, изможденный нетерпением, не мог и вздохнуть, до сих пор не в силах поверить, что моя фантазия способна зайти так далеко.        Облизнув ладонь, я неуверенно притрагиваюсь к своему члену кончиками пальцев. Даже легкое касание вызывает вспышку импульсов по телу, и я прикрываю глаза. Широким движением я провожу ладонью до основания, чувствуя выступающие капилляры, и это ощущение, в синергии с образом того, как Солас касается горячим языком не менее разгоряченной головки, затрагивая самые чувствительные места, провоцирует меня на дрожь, пробирающую все тело, возводя наслаждение на новый, ранее неведомый, уровень. Мне стыдно и одновременно приятно. Приятно настолько, что мысли о неловкости почти полностью перекрываются воспоминаниями о минутах трепета и абсолютной страсти, а стыд становится пикантной специей, добавляющей остроты и огня. Я сжимаю член чуть сильнее, медленно двигая рукой, прикусывая губы и едва сдерживая рвущийся наружу стон, что застыл удушливым комом в груди. В сознании только лишь имя. Он прекрасно знал, что делал, изводя меня шелковой пыткой, доводя до экстаза медленно и уверенно, безошибочно угадывая, когда нужно быть нежнее, а когда рьяней, не давая мне и возможности восстановить прерывистое дыхание. Он будто знал мой ритм, мое тело, каждую чувствительную точку. Окончательно потеряв голову, я больше не контролировал себя, не сдерживал стоны, лишь беспомощно опирался о перила балкона слабыми от томности пальцами. Удовольствие растекалось по венам, наполняло изнутри, и было так невообразимо, что хотелось продлить эти подчиняющие разум ощущения как можно дольше. Темп ускоряется, движения становятся все более резкими и рваными. В заранее проигрышной попытке удержать мгновения сна, я зажмуриваюсь так сильно, что с уголков глаз текут слезинки. Стон, похожий на полный мольбы всхлип, смешивается с его именем на моих губах.        В Скайхолд я вернулся далеко за полночь, а после, как ни пытался, долго не мог уснуть, поэтому добрую половину наступившего дня провел в постели. Сегодня я обещал помочь Соласу разобрать пергаменты, найденные Инквизитором в Колыбели Сулевин, чтобы подготовить тексты к переводу на всеобщий язык… но я не знал, как мне теперь работать вместе с ним. Как разговаривать, как смотреть ему в глаза после того, что мне снилось и того, что я делал после. Как перебороть дикое смущение, возникающее вместе даже с самой мимолетной, отвлеченной мыслью о нем? Тысячи вопросов, еще смутных, еще неясных, встают предо мною и уже нестерпимо теснят мне сердце. Я был как потерянный. Падая в пропасть, нужно быть начеку, потому что ниже ждет еще одна пропасть, которая еще глубже первой. Поневоле задаешься вопросом, где дно.        Потом приходят другие минуты, с новыми, странными, доселе не испытанными мною впечатлениями. Я чувствую, как будто что-то разрешается в моей груди, что прежняя тоска вдруг разом отпадает от сердца, и что-то новое начинает наполнять его, что-то такое, о чем я только догадывался, но еще не знал, — горевать ли о нем или радоваться. Настоящее мгновение похоже на то, когда покидаешь навсегда свой дом, жизнь доселе спокойную, безмятежную для далекого неведомого пути и в последний раз оглядываешься кругом, мысленно прощаясь со своим прошедшим, а между тем сердцу горько от тоскливого предчувствия неизвестного будущего, может быть, сурового, враждебного, которое ждет на новой дороге. Все мне стало вдруг тяжело, и ни на чем я не мог остановиться. Сам не знаю, что со мной делается: я словно в чаду, задыхаюсь от волнения, как будто что-то такое поселилось во мне, что смущает и отравляет каждую мысль.        Может, признаться? Признаться во всех сомнениях, переносимых мной, обнять Соласа со всей бесконечной любовью, которая пылает во мне, сказать ему, что мое сердце перед ним открыто, чтоб он взглянул на него и увидел, сколько в нем самого пламенного, самого непоколебимого чувства. Я знаю, я чувствую, что я последний, перед кем он мог бы открыть свою душу, но тем вернее, кажется мне, правильность моего порыва. От моей гордости и так уже ничего не осталось. Я не мог уже отвязаться от мучительных образов, являвшихся предо мной поминутно и не дававших мне покоя. Мне представляется долгое, безвыходное страдание, мученичество, жертва, приносимая покорно, безропотно и напрасно, а тот, кому принесена эта жертва, презирает её и смеется над ней. Но нет. Он — не такой… Даже если бы я посмел обо всем рассказать, Солас бы обернул свой ответ, каким бы тот ни был, в обертку из безукоризненной вежливости. Он не виноват в моем безумстве. Да и вообще, зачем сталкивать мечты с реальностью? Это может разрушить их…        Как может простой сон так сильно разбередить душу? Неужели у грез есть способность закрадываться в самые потаенные уголки души, вытягивая на свет чувства, что, казалось бы, были заперты на сотни замков из доводов рассудка. Иногда мне кажется, что моя влюбленность — всего лишь извращенное желание быть отвергнутым. Он — океан моей жизни, а я, словно бы, боюсь воды.        — Хорошо спалось, lethallin? — с мягкой улыбкой спрашивает Солас, заметив меня в дверном проеме библиотечной башни.        — О чем ты?... — растерянно выдыхаю я, остановившись, как вкопанный. Только спустя пару секунд до меня доходит понимание обыденности сего вопроса, ведь я часто делюсь с мужчиной своими переживаниями, рассказываю о ночных кошмарах, что мне снятся. — А… Да. Сегодня без кошмаров. Спасибо… Спасибо, что спросил.        — Замечательно, если так, — все так же добродушно отвечает он, возвращаясь к своей работе. — Неджакан, рассортируй, пожалуйста, те свитки на столе в хронологическом порядке.        Виной тому мои спутанные мысли или нет, но я отчетливо улавливаю повисшее между мной и Соласом напряжение. Оно почти осязаемо, будто липкая тонкая паутина, на которой застыли капельки утренней ледяной росы. Хоть ножом режь. В тишине перебирая пергаменты, я украдкой смотрю на Соласа, и в этот самый момент он поворачивает голову, будто бы почувствовав на себе мой взгляд. Внутри все дрожит, мой разум словно помутился. Я попал под гипноз, который не могу с себя сбросить. Когда я отвернулся, его взгляд никуда не исчез и все еще был устремлен на меня. Что-то явно переменилось… я имею в виду: переменилось не только во мне, но у меня нет неоспоримых, убедительных (убедительных для меня) доказательств, чтобы подтвердить догадку.        — Мне сегодня приснился странный сон, — я начинаю говорить неожиданно для самого себя. — Там… там была крепость, но она совершенна не похожа на постройки времен века Славы, поэтому я решил, что, может, ты знаешь, что это за место… Во сне эта крепость называлась Iras’alas ha’lam… Она располагалась в лощине, возвышаясь над фьордами и бескрайним лесом, и, как я понял, чтобы найти её, нужно основательно заблудиться… Все вокруг было таким странным, словно четыре сезона смешались в один, но сохранили свои отличительные черты: например, там цвели акации, словно в мае, а листья кленов алые, будто на дворе поздняя осень. А еще, если подняться на верхние ярусы, можно было увидеть океан… И мне интересно: это просто моя фантазия, или же она действительно существует?        — Предел… — отвечает Солас немного погодя. Мне кажется, что какое-то мимолетное смущение отразилось на его лице. — Жемчужина Донаркса, удивительное место. Если доведется побывать там — во век этого не забудешь. К сожалению, так мало записей о нем осталось со времен Арлатана, еще одна невосполнимая потеря эльфийского народа кряду.        — Невероятно… — в груди назревает робкое предположение, однако я ни за что не решусь озвучить его. — Ты был там? Если не ошибаюсь, чтобы попасть в Донаркс надо пройти через Андерфелс…        — Во снах множество сковывающих возможности факторов теряют свою силу, — говорит мужчина, и я не знаю, действительно ли в этой фразе был мотив двусмысленности, или я просто хочу, чтобы он был. — С Пределом у меня связано несметное число приятных воспоминаний.        — Я не слышал о нем, до сегодняшнего дня… — продолжаю я. У меня никогда не хватит мужества спрашивать напрямую, вслух называть вещи своими именами, поэтому я трусливо и неуверенно хожу вокруг да около. — Как вообще возмо-...        — Интересная ситуация получается: воспоминания твои, Солас, а сон снится нашему юному охотнику на привидений… Магия сомниари поистине великолепна, столько возможностей открывает… — мужской голос доносится с галереи второго этажа. Мы с Соласом поднимаем головы и видим хитро улыбающегося Дориана, что стоит, вальяжно облокотившись о перила. — Ох, простите, что вклиниваюсь, господа, просто я краем уха услышал ваш разговор, — манерно взмахнув рукой извиняется он. — Кстати, хорошо выглядишь, Неджакан. Прям расцвел… Нашел себе кого-то?        — Что?... — в крайнем замешательстве проронил я.        — Откуда такой интерес, Дориан? — спрашивает Солас, и в его голосе слышатся легкие нотки раздражения.        — Не ревнуй, Лысик, эльфы не в моем вкусе, — некромант смеется, приглаживает усы. — Ну ладно, оставлю вас, воркуйте дальше. Я обнаружил в пятой секции, среди вопиющей церковной пропаганды, захватывающий сборник рассказов. «Игры с огнем». Не терпится узнать, что будет в следующей главе.        Все причины, предпосылки, все желания разложились на тысячи оттенков, будто солнечный свет через стеклянную призму, и ухнули об пол с глухим звуком. Вот так короткая ремарка со стороны способна разрешить вопросы, на которые, казалось, нет явных ответов. И теперь, когда карты были брошены на стол лицом вверх, все, по идее, должно было стать проще… Однако ясность только подливает масла в огонь, возводя степень неловкости примерно в ранг бесконечности, не меньше. Мне сложно поверить в происходящее. Неужели это еще один сон? Иначе ведь и быть не может… Или может? Разве возможно, чтобы такой, как он заинтересовался в таком, как я? Это же полная бессмыслица, если посудить… Между нами вновь царствует тишина, еще более плотная, чем была до всего этого разговора, и никто не решается её прервать. Каждый слушает молчание другого.        — Я так и знал, что все было… «достаточно хорошо, чтобы быть правдой», — насмелившись говорю я, а после смеюсь немного нервно.        — Да уж… — отзывается Солас, и я замечаю, что он старательно скрывает свое волнение. — Предел много значит для меня, и я хотел разделить эти воспоминания с тобой. Не думал, что все зайдет так далеко…        — Спасибо, что доверяешь мне… Но в следующий раз как-нибудь намекни, что это не просто сон. Некоторые вещи лучше узнавать загодя…        — Я пытался.        — Он пытался… — сердце неимоверно стучит от смущения, но я улыбаюсь, словно теперь у нас появился самый великий секрет. Как я и мечтал, только взаправду. — Насчет крепости… кажется, я окончательно запутался… — сбивчиво произношу я, присев на край письменного стола, рядом с Соласом. — Ты же говорил про Донаркс… А так получается, что Предел — порождение Тени. Твоя выдумка.        — Возможно так и есть… Равноценно как и твоя выдумка тоже. А ещё множества духов, конечно же, — улыбается он. — Все не так однозначно, — неожиданно мужчина накрывает мою руку своей теплой ладонью. Я не силен в красноречии и поэтому не знаю, как выразить словами, что я давно не был так счастлив, как в этот самый момент. — Он существует параллельно с Тенью. Когда-нибудь я покажу тебе, sal’shiral…