будь на моей стороне.

Буллоку кажется, что он его терпеть не может. Не может смотреть на солдатскую выправку, зубы скрипят от злости на эту попытку всю жизнь ему смазать — в этом Городе так нельзя, нельзя без уважения к нему, нельзя не кланяться, и в глаза смотреть нельзя тоже, к нему только на «вы» и с большой буквы, а Гордон только плюется, по-мальчишески сразу же к нему на «ты», слишком пренебрежительно и без страха, без ошибок прошлого за спиной и крови на руках, как будто все ему позволено. Слишком сложно ему понять, что Город этот сожрет его с потрохами, в кровавую кашу смелет зубами, пополам раскусит хребет и выплюнет в грязную канаву остатки. Харви его терпеть не может, но смотреть на это ему хочется так же, как каждое утро в холодном поту просыпаться от кошмаров, крепко сжавших на его шее костлявые пальцы; он снова срывается на крик, снова пытается в голову эту пустую вбить: уходи, уходи, спасайся. Да только Джиму Гордону что в лоб, что по лбу, и от этого руки дрожат от злости, как от похмелья,  — Харви сжимает перила участка вместо идеально выглаженной рубашки на чужой груди и в который раз хочет пережать удавкой энтузиазм и веру во все доброе и светлое, плещущееся в глазах оловянного солдатика. Лучше так, лучше он, чем Город, лучше сейчас, пока есть возможность спасти эту дурацкую неподходящую улыбку, и эту манеру бросаться грудью на баррикады, и эти живые глаза холодного летнего неба, которого здесь не бывало уже сотню лет. Буллок думает — пусть улыбается, пусть смеется, дерется пусть до крови и снова, снова на баррикады, только не здесь, только не в этом месте, которое самого Харви раз десять пережевало и выплюнуло в сточные воды, заставляя плыть по течению. Уходи. Пожалуйста. Но в этой дурацкой усмешке только решимость, только желание против течения плыть, бороться с волнами, пули в воду пускать, вынимая из самого себя те же самые гильзы, и Харви в сто тысячный раз срывается, тащит за шкирку, как котенка слепого в пустой коридор, кричит, пытаясь спасти то, что Город уже заметил, уже ухватился клешнями за эти прямые плечи. — Такие, как ты, долго здесь не живут! Здесь нет справедливости и не будет! — Для тебя может, и нет, а я еще сдаваться не готов! Шипят, хрипят, ругаются, как молодой кот с видавшей виды собакой, но все, что Буллок хочет донести теперь до Джима, — что нет смысла здесь свою голову складывать, нет хорошего ничего в этой борьбе за пустые идеалы, и смотреть на то, как Гордон сломается, как взгляд его опустеет, а руки трястись начнутся то ли от алкоголя, то ли от желания в петлю шеей влезть наконец-то, Харви не собирается. И тогда они оба стоят, дышат еле-еле, раны пытаются от слов своих собственных зализать, и ни один не помнит, в какой момент точно сплетаются руки и пальцы, губы к губам тянутся, вдох с выдохом смешивается тихими стонами. У Джима уже через пять минут губы красные, вспухают от поцелуев, глаза — разлитая под небом водка, — и Харви тянет его за ворот рубашки, резко, быстро, не давая времени себе передумать, признать полную капитуляцию. Целует укусом, снова, снова, рычит, толкает к стенке, но к себе все ближе прижимает, думает, лихорадочно думает «что же ты, мальчишка, делаешь, зачем ты сюда пришел, зачем, от войны сбежав, новую войну себе находишь», и от безысходности выть хочется, да в чужие губы только стонать получается, пока пальцы, как в танце бешеном, по тонкой талии ведут вниз-вверх, вниз-вверх. У Джима, кажется, то же самое, и в голове ком ощущений и мыслей, когда ни слова выдавить не получается — только скулить пристыжено, ближе к себе руки чужие притянуть пытаться, вжиматься в тело рядом без памяти, как всегда, грудью вперед, на те же самые баррикады и те же самые пули. — Харви… Между ними одна только просьба невидимо вьётся: «останься, останься на моей стороне», и ни один из них не знает, кто просит, кто умоляет, оба вид только делают, что не видят, не слышат, не говорят, да только плавятся от поцелуев — губы к коже, зубами в вены, пальцами под рубашку и сильнее, сильнее сжать, чтобы до пятен фиолетовых на белом. Буллок понимает, что сам Джима обрек в этом Городе сейчас остаться, сам его утопил своими руками в этой болотной воде, сам, спасти пытаясь, глубже гвозди в чужие ладони вогнал поцелуями, глаза небесные вырвал, сам в них глядя, и теперь не денешься никуда, не сбежишь от этой судьбы, в горячих ладонях вьющейся, да выбор только один — собой от пуль закрыть, в своих руках спрятать и никогда больше от себя не отпускать. Гордон пальцами гладит его щеки щетинистые, дышит тяжело, взгляд не отводит и шепчет на выдохе еле слышно, с хрипотцой в голосе: — Будь на моей стороне. И Харви кивает.