Сухие стебли цвета овсянки, зеленовато-коричневая, с голубыми вкраплениями отраженного неба и красно-зелеными — деревьев, блестящая лента реки, тонкие, наполовину облетевшие березы, прежние гордые ели и кусты дикой облепихи, на которых остались еще маленькие ссохшиеся огненные ягодки, следы шин, ведущие к поляне и нежно-кремовые шляпки грибов с их остро-сырым ароматом, что щекочет ноздри и вызывает желание вдохнуть как можно глубже, напитаться этой стройной, диковатой, независимой природной свежестью. Кит огляделся еще раз.
Вон Чарли показался из леса, таща какие-то поленья. В длинных каштановых волосах запутались тонкие веточки и сухие травинки, во рту — травинка, и это вечно довольное выражение лица. «Пугало» — бросает сквозь зубы Кит и снова растерянно оглядывается по сторонам: быстро проходит глазами по пьяно ржущему Мику, по Биллу, воюющему со спичками, и по Чарли с его дровами, перескакивает с одной редкой полуголой верхушки на другую на том берегу, задирает голову и долго смотрит на небо цвета
его глаз, чуть дольше задерживается на вышке ЛЭП и, наконец, концентрируется на повороте реки, пытаясь разглядеть в очередной раз усвиставшую куда-то белую шляпку Льюиса Брайана Хопкина Джонса.
Закричали резко и жалобно птицы — утки, что ли? — и, должно быть, полетели куда-то вспугнутым косяком, заплескалось в середине реки, тревожно загрохотал вдали товарной состав, запахло дымом — ребята развели костерок и сейчас гогочут и открывают банки с пивом. Легкая рука хлопнула Ричардса по плечу:
— Вон туда ушел, — кивок в сторону еле видной в полутораметровых зарослях тропочки. И Кит направился за
ним, поскальзываясь на влажной траве, отодвигая руками полусухую крапиву и гибкие ветви молодых ив, растущих вдоль тропы и лезущих в самое лицо, и пачкая грязью новые штаны.
На какое-то мгновенье ему показалось, что Брайан совсем близко — вот же, трава колышется! — но то был ветер, дыхнувший в Ричардса речной затхлостью и сырой землей, растрепавший его волосы и сухие легкие стебли.
***
Легкую элегантную белую шляпку Льюис Брайан Хопкин Джонс предусмотрительно оставил в их импровизированном лагере и тихо побрел вдоль реки.
Пологий склон, по которому он шел… уходил все дальше от группы, порос травой, отсырел и манил все дальше и дальше — туда, где стрекотали, подрагивая, тонкие нити ЛЭП, туда, где горел тот странный высокий красный фонарь. Скользкие камушки, заботливо подложенные кем-то доски на особо грязные участки, деревья, растущие почти параллельно поверхности воды, шум маленького порога… И сентябрьская свежесть, почти незаметные дуновения, как робкие поцелуи Кита в щеку в
самом начале их отношений, терпкий аромат облетевших листьев и подвядшей травы, легкие, отдающие последнее тепло лучи солнца, — подогревают нетерпение, разжигают любопытство, не позволяют повернуть назад; прошивают тело насквозь, прогревают, напитывают, растворяют его в Природе, той Природе, что с большой буквы, той Природе, что есть люди, и в то же время — выше их.
ЛЭП гудят. Тропинка спустилась ниже, превратившись в дорогу, желтую от сухой травы, продавленную шинами. Поворот реки. Где-то там, за ним, деревня — красные крыши, серые стены. А вот и тот странный фонарь, потухший сейчас, на высокой ажурной вышке прямо над домиками. Кто-то слушает магнитофон.
Слева подъем. Крутой и заросший кустами по бокам тропки, что тянут свои сухие корявые ветви-руки, норовя зацепиться за твою одежду, усмехнуться над потерявшим равновесие тобой и радостно заскрипеть, когда ты кубарем покатишься вниз, сдирая руки о корни и пачкая новые любимые джинсы. Упрямый Джонс, согнувшись, забирается наверх. Садится на корточки, смотрит направо — на путь, что он прошел. Желтая, в листьях часть — свет, серая, сырая — тень. Где-то там остались доски на грязи, родничок с желтым дном, иголками и камушками, поляна, зеленые ели. Группа. И Кит. А вот ивы и здесь есть — солнце серебрит их нежные зеленые макушки. Тихо склоняются они к холоду мелеющей безымянной реки.
Внизу слышен шорох. Джонс подается вперед. Черная лохматая голова. Кит.
— Кит, — негромко зовет он. Ричардс вскидывается, недоуменно оглядываясь. Блондин машет рукой:
— Кит!
Тонкий, юркий, изящный, проворный как хорек Ричардс мгновенно забирается на холм и плюхается на колени напротив Джонса. Тот робко, как-то даже скованно улыбается, наблюдая за слегка покрасневшим брюнетом, обиженно-удивленно взирающем на него из-под длинной челки.
— Ты упал? — пальцы Брайана гладят жесткие волосы прибывшего, вычищая из них желтые и коричневые листья. — У тебя вся башка желтая…
— Ты почему ушел? — перебивает блондина Ричардс и хватает его за запястья. Отводит их от головы, лишив себя приятных ощущений, скрипит зубами. — Я не хочу, чтобы ты уходил!
— Не уйду. Я от тебя никогда не уйду, — посмеивается Джонс, пытаясь вырваться из хватки Кита. — Отпусти меня.
— Теперь не отпущу.
Карие глаза Кита обжигают, выплескивают
весьма наигранное недовольство и лучатся ревностью. Он ревнует Брайана к Природе, злится на его уход к ней, но понимает, что Джонс, в первую очередь, свой собственный. И он, Кит, не может ему приказывать, не может распоряжаться им (если только в постели?), не может вести себя с ним, как с игрушкой. Потому что Брайан —
живой. Его любимый. И свой собственный.
Да и не может и не хочет горячий импульсивный Ричардс долго дуться на его Брайана: на эти вечно сонные голубые глаза, на сухую тонкую кожу, на теплое, легкое, будто невесомое тело, на жесткие пшеничные волосы, на этот смех, на эту чуткость, на эту дьявольскую очаровательность, на изобретательность, на податливость… Поэтому он шумно выдыхает сквозь зубы, успокаиваясь, а Брайан берет его руку в свои и легонько сжимает пальцы.
— Ты похож на осень, — вырывается у Кита.
— Полагаешь? — внимательно, напряженно глядят эти странные голубые глаза, в то время как губы аккуратно, ласково, по-джентльменски касаются тыльной стороны ладони брюнета в абсолютно невинном, дружеском поцелуе. — А мне кажется, Чарли.
— Чарли… Чарли на осла похож, — Кит широко улыбается и опускает глаза. — А ты… На первый взгляд… такой холодный, а на второй, четвертый, сто пятьдесят восьмой с половиной уже не такой… Даже теплый. Искренний. Любящий. А еще, солнце, — Ричардс поднимает лицо и на мгновенье зажмуривается, — солнце почему-то серебрит твои волосы. Такие же блестящие получаются, с металлическим оттенком… Только ивы зеленые, а ты — желтоватый, и все равно цвет одинаковый. Волосы цвета ивы.
Джонс склоняет голову набок.
— Вот как? Ива, значит? — щурится, в глазах прыгают чертики, и тут же мягко, но сильно толкает брюнета на спину. — Спасибо. Хочешь покажу, зачем ушел? Я же знал, что ты пойдешь за мной.
— Брайан? — только и успевает вымолвить Кит. Щелчок ремня, шорох «молнии» и горячая нежность рта Брайана, язык, с нажимом проводящий по члену, причмокивание, легкое задевание зубами, сухая ладонь на основании, растрепанные выжженные волосы, окружающий их желтый свет — солнце, листья, звон в ушах, тонкий аромат грибов, сырой земли, свежего ветра вкупе с невозможностью вдохнуть. Это судорожное, сбивающееся дыхание, когда голова, рот
его — там, внизу… Кит шипит, подаваясь бедрами вперед; ладонь его давит на прогретую макушку Брайана, напрявляя, другая — зарывается в сухую листву, судорожно сжимается в кулак, кроша ее.
Деревья шумят, шуршат, хрустят, перекрывая их музыку из магнитофона, но не тяжелое дыхание Ричардса, его бессвязный шепот, его почти жалобные стоны.
— Черт, Брайан, да… Продолжай, мне…
Внизу чувствуется приятный, но все же нежеланный холодок.
— А если я остановлюсь? — Джонс облизывает губы, весело приподнимает бровь и хитро улыбается, явно что-то затевая. — Не шевелись. Потерпи.
Ричардс лишь сдавленно рычит и дергает на себя блондинистую челку. Контраст между теплым ртом Брайана, его ласковым мягким языком и режущим холодом осенним воздухом очевиден. Брайан чмокает и снова сползает вниз. Рот его жарок, влажен; в этот раз он принимает до конца, сдавливает головку горловыми мышцами, нежно обволакивает и разжигает огонь, который теперь трудно погасить, очень трудно. Кит уже на пределе — перед глазами в темноте прыгают мерцающие звездочки, лицо искажает предоргазменная судорога, рука, до побелевших костяшек вцепившаяся в растрепанные волосы, почти не дрожит… Но Джонс опять выпускает изо рта его член и, не отирая мокрого подбородка, ложится рядом с Китом.
Тот смотрит на него с мольбой, злостью, мутным от страсти
видимо, дым от внутреннего огня заволок его глаза взглядом, уже открывает рот, но Брайан готов:
— Тише, — гладит щеку Ричардса. — Так нужно, — рука медленно идет вниз, касается напряженно пульсирующего органа, прикосновение отдает в позвоночник болью, лижет огнем кожу. — Зато ты меня накажешь.
— Конечно, накажу… Без секса на неделю оставлю, бесенок с лицом ангелочка, — еле шевеля языком, озвучивает остроту Ричардс, накрывает ладонь Брайана своей, делает несколько движений. — Но не сегодня.
Он выгибается, пачкая ладони и черную плотную рубашку Джонса.
***
Они идут назад, переплетя пальцы. Чего бояться? Уходят от прогретой, пропахшей сыростью, солнцем и любовью вершины, от серебряных ив, от величиственных и стройных ЛЭП, от ветра, от хрустящих сухих листьев, от Природы. Уходят туда, где поселок, где костер на поляне, вокруг которого сидят те, кому не положено их видеть такими — растрепанными, красными, с какой-то непонятной горячей нежностью
любовью? в глазах, держащимися за руки, с мокрыми штанами и воротником, с пятнами на рубашке, с кусочками листьев в волосах. Пропахшими электричеством, рекой, листьями, любовью…
— Как думаешь, что скажут?
— Мне все равно. Но страшно немного.
— Мне кажется, они догадываются…
— Оправдаем догадку?
Джонс смеется.
Они идут по заросшей тропе, приближаются к ребятам, по-прежнему не расцепляя рук, ощущая, как напряженно звенит воздух и сосет, неприятно щекочет где-то в животе. Нехорошо. И солнце скрылось за серыми облаками, и холодно стало, неуютно… будто Природа подсказывала, что не надо им так поступать. Но чего бояться? Им некомфортно. Но не страшно.
— Гляди. По-моему, — Джонс показывает пальцем и скалит зубы, — они настолько пьяны, что элементарно не поймут ничего.
Но они не столь пьяны, они понимают. Кит и Брайан останавливаются в паре метров от них, по-прежнему держась за руки, ощущая непонимание, негодование, подозрительность, смешанную со жгучим интересом в направленных на них взглядах, и молчат. Кит слегка отступает за блондина и упорно смотрит на покрытые золой сапоги, крепче стискивая его ладонь. Тревожно, тяжело молчит Майкл Джаггер.
— Ну мы пойдем, — обыденным голосом произносит Джонс и уводит брюнета к широкой дороге, ощущая, как взгляды все еще прожигают их, но, слава богу, без ненависти. Идут молча, быстрым шагом, по-прежнему находясь не в состоянии расцепить руки. И лишь когда подходят к светофору около железной дороги, Кит, молчавший доселе, произносит:
— Продолжим дома? — и, помолчав, добавляет: — У меня только сейчас перестала болеть спина от их глаз.
— Продолжим, — улыбается Брайан. — Они поняли.
Они продолжили дома… Прошлым вечером жарко натопленным, а ныне уже почти остывшим. Они ввалились в него, не разговаривая, не включая свет и не открывая глаз, находя друг друга губами, почти отрывая пуговицы. Кое-как поднялись на второй этаж, Кит, стянув грязную рубашку, навалился на Джонса, прижал к заправленной пыльной кровати, больно укусил в плечо. Холодная постель и горячий Кит. Его пальцы сильно впиваются в бедра — до красных следов, до синяков, его толчки резкие, быстрые, болезненные, но все же приятные в своей глубине, и Брайан громко кричит, царапая спину тяжело дышащего Ричардса. Еще несколько минут, пара особо глубоких, разких движений, — и вот уже яркие вспышки, огни, пожар перед глазами, протяжный стон, влажное тепло внутри и свалившийся на него уставший, вспотевший Кит.
— Это было… Ты весь дрожишь, — бормочет Брайан, лаская голову лежащего на нем брюнета, целует его в лоб. Язык поворачивается с трудом. — Можешь не наказывать…
— Не сегодня, ива, не сегодня…
