Катятся слова

Слова – это всего лишь организованный набор звуков, но благодаря им свершается почти всё на свете. Войны, свадьбы, великие открытия... Пролетарская Революция, чьи идеалы было так просто выражать в словах, и так сложно – сердцем. Для кого-то эти звуки с преувеличенным и одновременно недооценённым значением становятся профессиональным инструментом, как для хирурга – скальпель, а для сварщика – газовая горелка. Ими можно сделать добро, ими можно причинить вред другим, намеренно или нет, и они могут обратиться против своего владельца. Таким человеком был Владимир Губарев. Мечтатель по жизни, желающий быть писателем, писать фантастику и утопии, он легко сходился с людьми самых разных профессий, уповая на природную харизму и дар обращения со словом, которое он легкомысленно и щедро разбрасывал – никогда в них не видел ни недостатка, ни опасности. Казалось, что мир, помешанный на словах, но не умеющий с ними обращаться, в его власти – смелого словесного циркача, сына той самой взлелеянной Революции, что открывала молодым умам дорогу к идеальному обществу. Жизнь приземляла Губарева постепенно, ему повезло: его не прихлопнули, как Шостаковича в своё время, не упекли в ГУЛаг, как Солженицына, ничего особо не запрещали. Но работа в газете «Правда» открыла ему глаза на цинизм и цену всей «правды». Государство прятало множество скелетов в своих тёмных шкафах, и пару раз эти скелеты вылезали из тьмы и обхватывали запястья писателя своими костлявыми пальцами, напоминая, что каждое слово, выходящее из-под его пера – их достояние. Это постепенно научило его держать свой нрав в узде, и спасало только наличие друзей, с которыми можно было бы свободно выражать мысли и чувства и не контролировать каждое слово. Его круг состоял из людей несколько богемных, лёгких на подъём, идеалистов и активистов, с которыми можно было делиться своими мечтами о том будущем, когда слова станут народным достоянием, и газета «Правда» напечатает настоящую правду. Губарев не мог сказать, что он боялся по-настоящему. Он был человеком, которому платили за слова, и это всё ещё была некоторая власть – или иллюзия власти. Может быть, ему просто нравилось очаровывать людей, смотреть, как загораются их глаза при виде простого журналиста из «Правды». Поэтому, когда встал вопрос, а не покинуть ли Владимиру Степановичу прославленную в Союзе газету, ситуация получилась острой и печальной одновременно. В тот момент на Губарева откуда ни возьмись, возникли клеветнические обвинения в нечистоте и неизяществе письма, в подготовке заведомо ложных материалов, и помощи молодому журналисту было неоткуда ждать. И всё же она пришла, в лице партийного деятеля, авторитетного политика Зимякина, который пообещал свою протекцию в обмен на маленькую услугу. Владимир согласился, не выслушав условий до конца – у него в запасе тысячи миллионов слов в триллионах их комбинаций, и, чего бы ни попросил Зимякин, Губарев был готов написать или сказать для него. В информированности у журналиста тоже не было недостатка, и, получив защиту и свой пост в газете обратно, он направился в гостиницу «Националь», где для их уединённой беседы была готова комната. Каково же было состояние Губарева, когда оказалось, что Зимякин хочет от него той единственной услуги, для которой не нужны слова! Это должно было быть унизительно, больно и позорно, но тем сильнее был шок Губарева от того... Что ему понравилось. И это было странно, но журналист был не в силах сопротивляться блаженству, растекающемуся по телу. Зимякин удовлетворился парой часов наедине, а вот Губарев – нет. Он был готов умолять продолжить их столь своеобразное общение, наплевав на саднящую задницу, однако не смел перечить видному политику. Только разница в их статусах помешала журналисту остановить уходящего. Зимякин сделал его имя честным в глазах Кремля, и вскоре Владимир Степанович был желанным гостем на различных пресс-конференциях в высших партийных кругах. Своего совратителя он с тех пор не встречал, исходил тоской и отчаянием от запретного желания, но продолжал писать, как ни в чём не бывало. Вот только слова потеряли былую остроту. Оказалось, есть в этом мире силы, неподвластные словесному выражению, неукротимые, которые невозможно закабалить в буквы. И всё это – притом, что у Губарева были дети и жена, с которой он регулярно спал. Он даже не считал себя предателем. «Это другое, – говорил он себе. – Это не то, что создано для любви с женщинами и рождения детей». Нет, любовь к женщинам и соитие с этими прелестными существами описывали словами многие и многие до него, в тысяче книг и стихов, это чувство простое и понятное, абсолютно естественное, а Губарев узнал тёмную бездну бессловесного, и, как всякое нечто, что неподвластно нашему пониманию, оно тянуло его непреодолимо. И тогда появился он. Николай Иванович Рыжков, перспективный, импозантный политик, вот-вот готовый взойти на пост главы Совмина, неглупый, незлой, в общем-то, вполне правильный в убеждениях – с Губаревым они познакомились на одном из интервью для «Правды» и продолжили разговор в баре банкетного зала Кремля в неформальной обстановке. – Я очень давно слежу за Вашей деятельностью, Владимир Степанович, – сознался Рыжков. – Ваша работа на благо Советского Союза не проходит незамеченной, будьте уверены. И даже несколько завидую Вам: тогда как мы, политики, всю жизнь вынуждены сидеть в своих креслах или на партзаседаниях, не видя никого, кроме таких же политиков, Вам, журналистам и писателям, открыт весь мир. Стоит только написать статью или повесть – и любая дверь распахивается перед Вами. – В своё время создавать другие миры мне было интереснее, чем исследовать этот, – сознался Губарев. – Но жизнь научила меня, что я должен быть не фантазёром и не вольным художником, а верой и правдой служить чему-то настоящему... Благому делу Революции и идеалам коммунизма. Не фантазёр, нет. А фантазия, тем временем, безмолвно обескураживает и обезоруживает в присутствии этого невероятного человека... – А вот это правильно, – крякнул партиец, прихлёбывая коньяк. – Думаю, недоразумение с редакторским постом в «Правде» только укрепило Ваше убеждение в служении Советскому Союзу. Губарев вскинул голову, пристально глядя Рыжкову в глаза. Что он знает?.. Рыжков поймал обеспокоенный взгляд собеседника, и журналист желал, чтобы в его глазах не слишком явно отразилась надежда. – Товарищ Зимякин упоминал, какой честью для него было помочь Вам сохранить доброе имя. И я его хорошо понимаю... Для меня было бы не меньшей честью продолжить его дело и возвысить Вас до... До... Какое звание Вам больше по душе, товарищ? Владимир подался вперёд, сокращая расстояние между их лицами. – Меня моё положение и звание устраивают вполне. Подарите мне возможность просто быть с Вами поближе, чтобы в любой момент обратиться с какой-нибудь просьбой, – прошептал журналист с ноткой одержимости в голосе. Рыжков только довольно кивнул и сжал руку Губарева в своей. *** В конце апреля восемьдесят шестого Губарев появился одним из первых на месте Чернобыльской ядерной катастрофы. С тех пор вся его жизнь и творчество стали связаны с Чернобылем, словно бы журналист всю жизнь жил ради этой скорбной миссии. Он писал пьесы и вёл репортажи, интервьюировал учёных, и его друг Легасов наивно полагал, что смелость Губарева была широким дружеским жестом, но сам писатель делал всё это под негласным покровительством Рыжкова. Каждый политик выбирал свои рычаги, чтобы контролировать ситуацию: Щербина положился на учёных, Горбачёв – на секретные службы, но Рыжков не хотел стоять в стороне и взялся за это громкое дело при помощи своего словесного пажа. Владимир делал то, что просили, от чистого сердца, и не понимал только одного – как подставление задницы в течение пары лет внезапно превратилось в такое единодушие между ним и Председателем Совмина. В течение этих лет Губарев истово пытался облечь в привычную словесную форму то, что происходило между ним и Рыжковым. Это не было любовью – за пределами спальни они становились практически чужими людьми, просто политиком и журналистом. Это не было деловым соглашением – слишком гулкое и тягучее удовольствие сопровождало их нечастые встречи. Это не было дружбой, хотя у них было много общего, общих тем и интересов, но ведь друзья не трахаются, правильно? Всё это приправлялось условиями, в которых они были вынуждены постоянно скрываться, шифроваться, выдумывать благовидные предлоги для встреч, как какие-то подростки, начитавшиеся любовных романов и воспроизводящие действия главных героев, но не познавшие собственно чувства любви. Губареву нравилось то, что в их незамысловатых отношениях с Рыжковым не было места иллюзиям, а значит – разочарованию. Любимая жена может охладеть, один из хороших друзей – отвернуться и замкнуться в себе из-за катастрофы, и только член политика, вонзающийся ему в задницу, остаётся неизменно твёрдым, вырывая из груди стоны, совсем не свойственные обычно такому уверенному в себе журналисту. Чернобыль практически разрушил государственный строй одной из мировых сверхдержав, но не смог разрушить этого единодушия, с которым подаются навстречу друг другу два разгорячённых тела. Возможно, это был способ забыться, но Владимиру плевать, пока он работает. Иногда жизнь слишком невыносима, чтобы думать о морали – необходимо просто выжить, найти что-то такое, чтобы не сойти с ума, чтобы было за что цепляться. Возможно, Губарев никогда не простит себе то, что именно эти мысли занимают его у гроба Легасова, но это будет позже. Сейчас он не испытывает ничего, кроме жгучего разочарования в той возвышенной дружбе, что связывала некогда его и академика, да опасений, что эксклюзивный материал, который Валерий Алексеевич готовил для публикации, ускользнул от него. – Вы выглядите бледным, товарищ, – раздаётся над ухом негромкий голос. Прощальный зал почти опустел, и Губареву не приходится даже гадать, кто так любезно подошёл к нему и похлопал между лопаток. – Академик Легасов и Вы... – Мы были друзьями. – Вы так уверены в этом? – Конечно, чёрт возьми, я уверен! – воскликнул Губарев, и эхо от его возмущения разнеслось по залу. Он сконфуженно сглотнул. – Простите, товарищ Председатель, я не хотел быть грубым. Легасов обещал мне кассеты со своими воспоминаниями о Чернобыле, он доверял мне. Я должен был их напечатать. – Печатайте, но будьте аккуратны: Легасов не умел следить за словами... Губарев хмыкнул: – Их увели у меня из-под носа. И теперь я вряд ли смогу их получить, хотя именно мне они принадлежат по праву. – Товарищ, я мог бы Вам помочь. Помните? – любая просьба за небольшую плату. А ведь точно. Журналист пристально посмотрел на Рыжкова. – Кассеты у Бориса Щербины. Он не захочет отдавать, Вы же знаете. Считает себя монополистом на всё интеллектуальное наследие Легасова. – Я смогу его переубедить. Вечером – плата, утром – товар. *** В этот вечер Владимир отдавал «плату» как никогда неистово, прогоняя из памяти и чёртовы кассеты, и обезображенный труп друга, и чувство собственного бессилия перед произошедшим. Кажется, даже невозмутимый Рыжков прибалдел от такого напора, когда Губарев перевернул его на спину, беззастенчиво оставляя укусы и засосы на груди и животе, а потом насаживался на него, как наездник и сразу задал бешеный темп. После всего этого сумасшествия они долго лежали в почти что благоговейной тишине, слушая тяжёлое дыхание друг друга, и Владимир курил, глядя на лицо Николая Ивановича, как всегда красивое и необычно умиротворённое. – Вы очень расстроены, – наконец констатировал Рыжков, нарушая тишину. Владимир вздохнул и вместо ответа почему-то натянул на себя одеяло. Жгучая горечь постепенно возвращалась, но у него ещё был небольшой запас по времени, пока она охватит всё его существо целиком. – А Вы считаете, что у меня нет повода? Никто не рад терять друзей. Николай Иванович как-то обречённо вздохнул, приподнялся на локте и внезапно прильнул плечом к плечу Владимира. Это был неожиданный жест привязанности и близости, которого раньше не бывало между ними. – Я не уверен, что Легасову нужны были друзья. Только не обижайтесь, Владимир Степанович, но я хорошо вижу людей. Вы – не одного поля ягода. Легасов хороший человек, но непоследовательный. В некотором роде бунтарь, в чём-то – гений. Таким, как он нужны не друзья, не равные ему по уму и сердцу... Ему нужны почитатели. Слабость гения – аудитория, дорогой мой. Вы смогли преодолеть свои юношеские мечты, а он так и продолжал строить воздушные за́мки. – Пусть так. Журналист – хороший последователь мечтателя, почему бы и нет, – пожал плечами Губарев, хотя что-то и покоробило его в словах политика. – Он был тем, за кем, без притворства, хотелось следовать, такой жизнерадостный, смелый, действительно, в некотором роде бунтарь... Разве не такие люди творят историю? Разве товарищ Ленин не был таким же? Это меня вдохновляло. Я бы никогда не подумал, что такой человек сможет... Совершить самоубийство, – закончил он шёпотом. – Бунтарство плохо сочетается с наивностью тепличной мимозы, – назидательно изрёк Рыжков. – Не идеализируйте его – Вы этим только раните себя. Его нежная психика не выдержала последствий его бунтарства, а тело – последствий его геройства. В любом бунтарстве необходимо качественное заземление, если уж мы заговорили о Вожде Революции. У Ленина было это заземление, чёткое понимание того, какие жертвы принести на алтарь коммунистического будущего. Своими депрессивными пьесами Вы не помогаете его строить, а вот статьями о мужестве ликвидаторов – да. Думайте о том, что Вы нужны Союзу, как глашатай коммунизма с Вашим великолепным даром – и не оглядывайтесь на людей, чьи старания похвальны, но проходят впустую, потому что не имеют вектора. Эти слова были призваны успокоить, но вместо этого странным образом умножали горечь и тревогу, и внезапно даже то, что происходило десять минут назад, перестало иметь значение для Владимира. Что-то в этом наборе звуков, в словах, в которых Губарев был так силён, отдавалось болезненно в ударах сердца. Что-то в этом было неправильное. Рыжков потянулся за поцелуем, и Владимир позволил себя повалить на спину, но на ласки отзывался на автомате, не слишком охотно. – Не обижайтесь, Владимир Степанович, – проворковал политик, потираясь о его бёдра вноаь твердеющим членом. – Я человек простой. Я имею свои грешки, и не делаю из себя идола. Я желаю ублажаться с мужчинами, и я делаю это, не пытаясь прикрыть этого мнимым благородством. Не бывает идеальных людей, товарищ. И друг Ваш, ныне покойный – тоже не идеален. Владимир резко оттолкнул от себя Рыжкова, прильнувшего губами к его шее. – Я знаю! Я знаю его лучше! Николай Иванович невозмутимо принял этот неожиданный отпор. – Да? Не надоело ли Вам всю Вашу дружбу стоять в тени славы Легасова? Ну, напечатаете Вы эти кассеты, и что? Кто вспомнит Ваше имя? Все будут думать, какой он герой, решивший покончить с жизнью, чтобы его слова стали доступны, и никто не оценит того, что ради этого Вы остались жить. – О покойном либо хорошо, либо ничего! – взъярился Губарев. – Либо ничего, кроме правды. Я ничего плохого и не сказал, заметьте, – парировал Рыжков. Губарева бесил этот его ровный тон, его спокойствия, эти слова, оружие журналиста, которые обернулись против него самого. Сжав губы в тонкую линию, Владимир схватил политика за плечи, резко уложил на постель, прижимая к простыням. Хотелось наказать его за это слова, кровь шумела в ушах, в висках стучал кузнечный молот... Что это, там, за гранью словесного? Животные инстинкты? Бездна небытия, куда уходят мёртвые? Тёмные стороны человеческой души?.. Что бы это ни было, писатель позволил этому захватить всё своё существо целиком. Сжимая одной рукой запястья Рыжкова над его головой, другой он проворно проник между ягодиц политика, в самое его нутро, желая чего-то такого, чего не желал никогда – растянуть, разорвать, заставить пожалеть о сказанном, стереть это невозмутимое выражение с его лица. – Однако, Ваша гордость порядочно уязвлена, – Николай Иванович морщился и шипел, пока в его тело нагло проникала плоть журналиста, но не терял связности мысли. – Значит, я и вправду сказал дело. Значит, Вам и правда больно и обидно всё время стоять за его плечом, даже после его смерти. Вы никогда не были на равных, признайте это. – Как и Вы! Вы использовали меня!!! – прорычал Владимир, толкаясь внутрь. – Да, но я этого и не скрывал. Подозреваю, Вы сами получали от этого удовольствие. Губареву было нечем крыть, поэтому он предпочёл заткнуть Рыжкова яростным поцелуем. *** С тех пор Губарев больше не видел Рыжкова. Для него словно закончилась та жизнь, которая связывала их в порывах запретной страсти. Последнее, что он всё-таки получил – это кассеты, которые решился напечатать, как и обещал, без цензуры, хотя жалел, что Щербина успел затереть порядочное количество мест на плёнке. И всё же... Слова. В одной из статей Владимир Губарев написал: «Политиканство сгубило академика Легасова, как учёного». Рыжков, читая это, довольно улыбнулся и произнёс: – Мой мальчик.