welcome to the new age

Главная улица города, окутанная ночью и туманом, холодна и неприветлива, но Вэриан даже рад ей. Он выскочил на отрезвляющий воздух из душной таверны, где назревал конфликт, и был рад тому, что больше на улице никого не было. В таверне пахнет дешевым алкоголем, женскими духами и кровью, а здесь пахнет лишь свежестью и сыростью, и, определенно, это лучше, чем все, с чем сталкивался Вэриан за последнюю неделю. Лучше, чем перепивший бард, лучше, чем вытаскивающая монеты из его кармана проститутка, лучше, чем деревенские охотники, так неровно дышащие в его сторону. Ему не нравилось внимание к своей персоне, и он менял места один за другим, задерживаясь там, где ему не хотели сломать нос и как можно быстрее уходя оттуда, где его шрам, проходящий через все лицо, пугал маленьких детишек и бородатых крестьян. Бедро, которое не так давно Вэриан использовал в качестве щита, болело при каждом шаге. Хотелось прилечь под ближайшее дерево и проспать там до рассвета, но Вэриан знал, что, чем быстрее он покинет черту города, тем дольше он сможет спокойно поспать. Потому что прямо сейчас он слышит ничем не прикрытые шаги преследующего его человека. Скорее всего, это тот очаровательный и доброй души человек, который в таверне клялся оставить на лице у Вэриана еще один шрам, перпендикулярный тому, что уже есть, а еще ноги сломать и засунуть куда-нибудь. Возможно, у них бы состоялся содержательный и трогательный диалог, ведь они оба очень много хотят сказать друг другу, но… — А вот и ты, гнида. За волосы больно тянут, и Вэриан резко бьет локтем назад, заставляя выпустить его хвост из рук. Разворачивается, ударяет в колено, толкает в живот, заставляя упасть на каменную мостовую, а после единым ловким движением достает нож. Мужик под ним — тот самый, мерзкий, дерзкий и злобный тип из таверны, на которого Вэриан подумал. Он дергается, пытается скинуть парня с себя, но тот ударяет его наотмашь по лицу и не оставляет шансов. Вэриан вскрывает горло нападавшему, не колеблясь и не раздумывая, ломает гортань, режет артерии, и только потом, когда отходит от тела, осознает произошедшее. Его до сих пор корежит, когда он делает это. Это ужасно, некрасиво и отвратительно. Первые несколько раз его тошнило от созданной его руками картинки, а потом как-то попривыклось. Привык. Отвратительно. Он привык к тому, чтобы в любой критической ситуации хвататься за нож, калечить людей, убивать людей, драться насмерть, атаковать первым, чтобы иметь фору для маневра и потом быстро убраться оттуда. Но так сложилась жизнь, и, глядя на синяк на своем предплечье, Вэриан понимает, что это просто требуется от всех, вне зависимости пола, возраста и количества совершенных преступлений. Либо ты, либо тебя, и если твои ловкость, реакция и твердая хватка подведут, то с тобой сделают еще что-нибудь, и это искупит все прижизненные грехи, потому что Вэриан до сих пор в кошмарах видит только ту картинку. Ему до сих пор снится посмертно избитое и изувеченное тело, над которым измывались с восторгом, присущим праздникам и городским фестивалям, но никак не саботажному убийству главаря банды. Ему до сих пор страшно, что подобное случится с ним. По лесной дороге, уже далеко от города, неторопливо едет повозка со стариком на козлах, и он останавливается, окликает Вэриана. — Что же вы делаете здесь в такое время? — Ввязался в драку в таверне и оказался на улице, — он пожимает плечами и улыбается, глядя на то, как старик верит в его ложь. — Подвезете? Старик соглашается и из быстро пришедшего на ум «старик» становится просто лаконичным «дедулей», который, как оказалось, приятный и учтивый собеседник. Он принимает монету, которую Вэриан предлагает ему за поездку, а после указывает рукой на сено в повозке, говоря, что на нем можно вздремнуть. Большего и не требуется. Правда, этого действительно достаточно. Повозка выезжает на проселочную дорогу ближе к рассвету, тогда, когда Вэриан уже не спит, вытаскивает солому из волос и жмурится на солнечные лучи, пока дедуля негромко смеется над ним и сетует на то, что его собственные волосы уже сами как солома. Деревня, в которую приехал дедуля, встречает теплотой и какой-то… Радостью. Ощутимой на ладони, в воздухе, везде, такой плотной, что ненароком и поперхнуться можно. На углу, прямо на въезде, таверна — но не такая, как городская. Чистая, светлая, из нее пахнет свежим хлебом и машет приезжим рукой миловидная пухлая женщина. Вокруг нее снуют дети от трех до девяти лет, тянут за фартук, просят им одну булочку на всех, но она дает несколько и провожает восвояси, говоря, что у нее еще много работы. Дети верят ей, и бегут по главной дороге рядом с повозкой, спрашивая у дедули, кого он видел в городе и что расскажет. Тот лишь смеется — хлопает рядом с собой, помогая сесть самому старшему, а младшие лезут в повозку, и Вэриан забивается в угол, ища, чем бы прикрыть лицо, но… — Ого! — малец лет шести садится на коленки рядом с ним и изучающе смотрит. — Ты охотник? Брат моего отца охотник, у него такой же шрам. — Не совсем, — он не ожидал такой реакции, честно. Ждал осуждения, ждал насмешек, но мальчишка лишь терпеливо ждет разъяснений, смотрит на шрам под рукавом рубашки, чуть повыше перчатки на предплечье. Восхищается. — Охотник за приключениями, если так можно говорить. Мальчишка восхищенно таращится, повторяя братьям и сестрам «слышали? Слышали? Да он же как из сказки!», а после отломил кусок от своей булки и предложил Вэриану. Его по руке шлепнул другой мальчишка, взял отломанный кусок себе и отдал новоиспеченному другу свою булку, целую и теплую. Она приятно хрустнула, вкусно пахла, и Вэриан не стал ждать какого-то подходящего момента — начал есть прямо здесь, расположившись на соломе и пытаясь придумать реалистичную, но добрую историю для малышни. Это не было сложно, и очень скоро дедуля попросил его остановиться, потому что, в обратном случае, деревня будет голодать, ибо даже он сам заслушался. Люди здесь приветливые и милые — они провожают Вэриана до таверны, где ему выделят койку на эту ночь, и вежливо расспрашивают обо всем, о чем можно. — Вэритас, значит? — говорит хозяйка таверны, протягивая ему стакан с водой. — Красивое имя, я никогда прежде не слышала таких. — Спасибо, хах… Это единственное, что у меня осталось от семьи. Наверное. — Наверное? Ты же из- — Из Короны, да. Я не знаю, жив ли мой отец, и, — он горько усмехается, отпивая почти половину, — не знаю, что думать по этому поводу. Женщина улыбается ему в ответ, а после отходит в сторону, чтобы обслужить пришедшего. Вэриан проникается уважением к ней за то, что она не стала развивать тему семьи, но на самом деле он просто аккуратно отвел ее внимание от имени, потому что… Потому что сменить «Вэриан» на «Вэритас» было самую малость глупо и неоригинально, но это было первое, что он смог придумать, когда несколько лет назад незнакомка в баре спросила его имя. Его стоило бы сменить перед тем, как он отправится в последний путь — в Корону — но уже поздно, потому что он привык и притерся к нему. Возможно, не так уж и плохо прожить до самой смерти, называя себя Вэритасом. — Вэритас! — окликивает его местная лекарка, которая согласилась развести ему травяной чай и баню за байку про растения других городов. — Все готово, иди. Одна из причин, по которым Вэриан желал вернуться в Корону — сделанное им отопление и подача горячей воды. Там можно было помыться легко и просто, а максимальным усилием была очередь в ванную комнату, но вот в других деревнях, городах и королевствах такого не было, и… И, признаться честно, Вэриан нашел отдушину в том, что имел. Что ему великодушно давали. Запах трав и древесины — в коронских ванных такого не было, насколько он помнил. Опустившись в воду, Вэриан расслабился впервые за долгое время. Ну, то есть, он успокоился еще тогда, когда сел в повозку, но сейчас отпустило полностью и совсем. Он наконец-то был один с самим собой и мог подумать о своем, не скрывая мыслей, не выдумывая историю покрасивее. По словам местных, до Короны отсюда всего день пешком. Кому-то нужно по пути, его подвезут, время пути сокращается. Всего лишь этот день, ночь и уже завтра вечером он ступит на мостовую Короны. Уже завтра вечером он вернется на родину, но он не чувствует радости. Точнее сказать — Вэриан не знает, что он чувствует. Конечно, он будет радоваться: он не был «дома» уже семь лет. Он встретится со старыми друзьями, со старыми зданиями, знакомым пейзажем и знакомым чувством комфорта, потому что мысль о родном месте отзывалась теплом в сердце. И Вэриану было бы достаточно этого, правда, он мог бы и просто обосноваться рядом с Короной, чтобы смотреть на нее из окна своего дома, но он слишком хорошо знал, что там увидит. Пепелище и покалеченные огнем дома. Если их еще не снесли, конечно же. Скорее всего, просто пепелище. Одинокий безымянный цветочек на выжженной земле. И он с трогательным выражением лица слушает рассказы незнакомых собеседников о том, как несчастное королевство было уничтожено беспощадным пожаром, стараясь выдавать убедительные эмоции, потому что знает, что это не так. Отчасти — это не так. Корона была почти полностью уничтожена пожаром, возникшим после взрыва кое-какого химического состава, самостоятельно созданного кое-кем, чье имя начинается на «В» и заканчивается на «эриан, пожалуйста, одумайся». Именно так звучало его имя в последний раз — с того момента, как он уехал из погоревшей родины, он никому и никогда не называл своего имени. Своего настоящего имени. Родного. Данного при рождении. Вода в бочке слегка остыла, но Вэриану плевать на это, потому что его само перетряхивает, а по лицу катятся горячие слезы. В течении нескольких лет он закрывал глаза и видел, как горят до боли в сердце знакомые дома, строения, люди. Они горели заживо, кричали, плакали, молились, но молитвой квиринион с кожи не смыть, и не смыть слезами, криком, чем угодно — прошло много лет, но Вэриану до сих пор кажется, что у него на запястье есть маленькое зеленое пятнышко. Прошло много лет, но он до сих пор думает, что его руки по локоть в взрывающемся химикате, которым уничтожил все. Уничтожил дома, строения, людей, своих друзей и свою жизнь. И он отчетливо помнит, как плакала Рапунцель, умоляя его одуматься, умоляя его переосмыслить положение, предать сапорианцев, предать их убеждения, не взрывать Корону, но… Но он так же отчетливо помнит, как ударил девушку по лицу и спешно выбежал из подземелий, сказав, что хочет закончить со всем побыстрее, чтобы не увидеть ее никогда больше. Сапорианцы лишь хвалили его за твердость духа. За крепкую хватку. За едкую ухмылку, с которой он поднимался на корабль, в последний раз окидывая взглядом Корону — еще живую, еще невредимую, такую, какой она была всю его жизнь. Могла быть всю его жизнь. А потом на дома близ дворца падает первая бочка квириниона, и ломаются крыши, стены, доски, а вместе с ними — что-то внутри Вэриана. Что-то живое. Что-то хрупкое. Что-то, что разбилось и оцарапало ему сердце, когда он перегнулся через борт, глядя на то, как зеленое пламя перекидывается с дома на дом, разгоняя уничтожающий пожар по королевству. Эндрю шутит, что можно закончить и на этом — ветер разгонит огонь, и этого будет достаточно. Все смеются, но подталкивают его, просят сбросить еще, еще, еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Пока Корона не загорится с каждого угла и каждого изгиба, изложенного на картах. Пока не загорится каждый дом, постройка, человек. Вэриан начинает плакать, и, когда его замечают, врет, что что-то попало в глаз. Ему что-то попало в сердце, и это что-то — уничтоженная его руками его родина. Он вытирает слезы шейным платком, и как-то пропускает начавшийся за его спиной саботаж. Лязг стали о сталь отрезвляет, разгоняет кровь по телу, заставляет думать быстро, немедленно, так, чтобы сохранить голову на плечах. Этого не смог сделать кто-то из силовиков команды. Кровь заливает деревянный пол, оружие падает и тут поднимается кем-то, чтобы не выпасть из драки, не подставиться под чужое оружие, не упасть, не быть затоптанным. Люди топчутся по мертвому телу, но топчутся преднамеренно, отбивают ритм на покалеченном теле, которое уже точно не сможет дать отпор, даже если восстанет из мертвых. Чей-то каблук ломает пальцы, и противный хруст наполняет атмосферу, добавляется к иноязычным ругательствам, проклятьям и мольбе еще живых людей где-то под кораблем. Вэриана скручивает спазм в животе, на дрожащих ногах он отходит от обезумевших сокомандников и очищает желудок в углу, вцепившись в борт пальцами настолько сильно, что уже больно. Кто-то буквально прыгает на трупе, пытаясь проломить каблуком череп. Кто-то тычет ножом в грудную клетку, сойдя с ума от желания переломать ребра в труху. Кто-то проклинает капитана на своем родном языке, а после заливисто смеется, потому что Корона горит, ублюдок убит, и они могут прийти к той жизни, о которой так долго мечтали. Вэриан поднимается из своего положения медленно и аккуратно, чтобы не закружилась голова, но буквально тут же его подбородка касается острие окровавленного меча. — Ты нам больше не нужен, — выплевывает новый лидер сапорианцев — смуглая девушка с кучей тонких косичек. Она выглядит холодно и уверенно, и, Вэриан уверен, что прямо сейчас она проткнет его насквозь своим оружием, но… — Чего ты ждешь? — Убей его, и дело с концом. — Чего ты ждешь? — Убирайся, — говорит она, убирая меч в ножны. — Катись куда хочешь. Я не буду убивать тебя. Сокомандники осуждают ее решение, но молча, не произнося вслух. Низкая старушка морщит нос, высокий парень фыркает, и они все отворачиваются, чтобы не смотреть на то, как Вэриан аккуратно перелезает через борт корабля, когда он подлетел достаточно близко к какому-то дереву. Кто-то рвется столкнуть юношу вниз, но капитанша не позволяет — позволяет ему уйти с миром, живым и невредимым. В его голове вертится только одна мысль. Как ему смотреть в глаза его бывшим друзьям, когда он вернется на пепелище, именуемое Короной? Вэриан вздрагивает и бьет руками по воде. Он все еще сидит в бочке. Снаружи стучат — возможно, кто-то занял очередь, возможно, люди переживают, жив ли он тут вообще, не ушел ли под воду, не заснул ли. Вэриан бросает короткое «сейчас выйду» скорее деревянным стенам, чем людям снаружи, и аккуратно встает на скамью, начиная вытираться. Когда он слезал с того дерева, то получил пару царапин и синяков. Не удержался на ветке и упал, и, когда упал, придумал объяснение своему возвращению. «Я был как король Фредерик и королева Арианна — меня взяли в заложники и заставили это сделать. Я не хотел, правда, честное слово, но они сказали, что убьют меня, если я откажусь.» Для наглядного примера серьезности намерений сапорианцев у него есть ранения — он не скажет, что это от падения с дерева, а выглядит убедительно, и, он уверен, что ему поверят. Надеется, что ему поверят. Он бы поверил. Наверное. Вэриан проводит полотенцем по волосам, а после расчесывает их пальцами, приводя в более-менее человеческий вид. Здесь нет зеркала, и он может только надеяться на то, что выглядит хорошо. Дорога до Короны — до места, когда-то именуемого Короной, — была долгой, изнуряющей и мучительной. Это было не из-за расстояния, которое Вэриан прошел в едином темпе, без воды, еды и отдыха, вовсе нет. Делая шаг, он ощущал, как совесть душит его. Как она залезает в трахею и перекрывает дыхательные пути, заставляя задыхаться, хвататься за шею, плакать от того, насколько это больно. Делая еще шаг, он ощущал, как болит душа — не сердце, а душа, — и какой он мерзкий лжец. Какой он отвратительный. Мечется между удобными для себя местами, предает тех, кто перестает ему нравиться, выдавливает улыбку и пытается быть хорошим, чтобы его приняли обратно. Вэриан-лжец стоит на мостовой Короны и плачет, растирая слезы по лицу. Вэриан-больше-не-лжец стоит перед дверью бани и часто-часто моргает, чтобы убрать слезы, чтобы выйти с улыбкой, чтобы спокойно дойти до своей койки на втором этаже таверны и спрятаться ото всех. — Ты долго, — говорит ему хозяйка, когда он подходит к ней за ключами от комнаты. — Все хорошо? — Ага, — улыбается и врет так убедительно, что сам верит, — просто задремал. Спокойная атмосфера, теплая вода, сама понимаешь. — Да, да, понимаю. Мне бы так. Спокойной ночи. Он лишь улыбается в ответ и поднимается по скрипящей лестнице, чтобы запереться в снятой комнатушке, открыть сумку, посмотреть на нее с сожалением, закрыть и упасть лицом в кровать. Вэриан-не-знает-лжец-он-или-уже-нет закрывает глаза и видит выжженную землю, обгоревшие каркасы домов и бездыханные тела. Их много. Очень много. Очень-очень-очень много. По юношескому лицу катятся слезы, и Вэриан не знает, от чего они — от сожаления, от чувства вины или от ужаса, который охватывает весь его разум, все его тело, всего его. Он по неосторожности наступает на чью-то руку и вскрикивает, и его крик вместе с ветром теряется на пустынных улицах родного города. Пустота и тишина начинает нагнетать, давить на грудную клетку и на горло, и Вэриан начинает бежать оттуда, бежать, не зная куда и даже не думая об этом. Куда-нибудь он прибежит. Кто-нибудь найдет его. Кто-нибудь назовет по имени, прижмет к себе и вытрет слезы, даст немного холодной воды, погладит по спине, утешит, а потом поможет разобраться со всем, с чем придется. Из всех этих желаний складывается человек, в которого врезается Вэриан, ослепленный слезами и не смотрящий, куда бежит. — Тебе стоит смотреть под ноги, кид. Смотреть под ноги. Смотреть под ноги. Вэриан смотрит в пол, потому что не имеет права смотреть в глаза этому человеку. — Смотреть под ноги, когда бежишь, — человек говорит снова, и Вэриана перетряхивает, — не сейчас. Ну, Вэриан, чего ты? Чужие теплые пальцы аккуратно берут за подбородок, поднимая голову и вынуждая посмотреть на собеседника, и… Юджин смотрит все так же тепло, как и раньше. Как будто ничего не было. Как будто он не вытаскивал раненных из-под развалин, руку к созданию которых приложил юноша, которого он так нежно держал сейчас. Как будто ничего не произошло. Он сдавленно вздыхает, когда Вэриан дергается и прижимается к его телу, обнимая тонкими руками за шею. Парня перетряхивает, он дрожит и плачет, шепотом повторяя что-то неразборчивое, что-то трогательное, что-то… Что-то, от чего на сердце у Юджина болит, и он обнимает Вэриана в ответ, согревает своим теплом, утыкается носом в макушку, позволяя маленькой слезинке упасть в черные локоны. Вэриан шепчет извинения. Просит прощения. Его голос дрожит, и говорить, пока плачешь, очень трудно, но он продолжает извиняться перед мужчиной, продолжает плакать в него, продолжает стискивать куртку на его спине так, как будто упадет и умрет, если отпустит. Они оба чувствуют себя именно так. Упадут и умрут, если отпустят. Юджин искал выживших — разгребал завалы, сбивал руки в кровь, вытаскивал полуживых людей из-под обломков домов, а после относил к Рапунцель, которая безустанно трудилась, залечивая раны, шепча извинения, непонятно кому адресованные, выполняла работу целого госпиталя, сидя в маленьком лагере, что они разбили недалеко от кузницы. Он сделал многое, но только сейчас чувствовал накатывающие эмоции. Он потерял королевство, которое было ему Родиной и домом. Он мог потерять всех своих друзей. Он принял Вэриана к ним, не смотря ни на что. В рассказ — исповедь — Вэриана поверили, и принцесса даже расплакалась, сказав, что просто не может мириться с тем, что те люди использовали ребенка для своих мерзких и грязных планов. Она долго шмыгала носом на плече Юджина, а после, когда успокоилась, пошла проветриться на вечернем воздухе. Лагерь, который завтра они назовут Новой Короной, засыпал своим беспокойным и чутким сном, даже не лелея надежды на то, что они уснут, проснутся и узнают, что это все был один дурной сон. Что они не Новая Корона. Что все хорошо. — Потушить огонь, или не надо? — А тебе зачем? Не спят только Юджин и Вэриан — оба не смогли заснуть и поэтому продолжают заниматься своими делами, только чуть потише и при плохом освещении. Вэриан стоит в одной рубашке, а все остальные его вещи сложены стопкой в его руках. Он нервно смотрит на огонь, пока Юджин недоумевающе смотрит на него, поднимаясь с нагретого места, чтобы отдать юноше свою куртку. — Спасибо, — тихо говорит он, закатывая чересчур длинные рукава. Куртка теплая, пахнет Юджином и прикрывает бедра, отчего щеки у Вэриана краснеют. Приятные ощущения. — Я хочу сжечь свои вещи. Ну… Не мои. Ты понял. — Вперед, кид, — Юджин кладет руку ему на плечо и улыбается, — я поищу для тебя что-нибудь. Давай. Дерзай. Ритуальное сожжение откладывается, потому что Вэриана тошнит даже от сапорианской рубашки, и он, попросив Юджина отвернуться, снимает ее, оставаясь в одной куртке. Юджин предлагает помощь — сейчас он быстро сбегает за чем-нибудь подходящим и тут же вернется — но Вэриан отказывается. Он просит его постоять рядом, пока предательское одеяние не будет уничтожено. Юджин не отказывает ему. Огонь разгорается с каждой брошенной вещью, и, возможно, в этом виноваты когда-то попавшие на ткань химикаты, но Вэриан об этом не думает. Он заталкивает одежду в поленья найденной кочергой и стоит слишком близко, не думая о безопасности, не думая ни о чем. Внутри его грудной клетки что-то точно так же сгорает. Он не может понять, что именно. Юджин позволяет огню догореть, а после уводит Вэриана к себе в палатку, где долго и внимательно перебирает свои вещи, выискивая то, что не будет выглядеть позорно и будет нормально смотреться на тощем подростке одновременно. Это немного смущает — совсем немного — и Вэриан отстранено витает в облаках, почти засыпая, разморенный спокойствием, теплотой и запахом мужского тела на своей временной одежде. — Надеюсь, что это будет нормально сидеть, — говорит Юджин, выбрав рубаху с коротким рукавом и какие-то штаны. — Можно подвязать, но, думаю, что и так сойдет. Мне отвернуться? — Да. Пожалуйста. Дважды просить не требуется. Рубаха висит на Вэриане, как на пугале из палок, но это лучше, чем одежда предателя, и он долго-долго благодарит Юджина, пока тот не потреплет его по волосам и не скажет, что уже слишком поздно для благодарностей, и пора спать. Он выделяет юноше спальное место рядом с собой, раздевается наполовину и тушит свечу, будучи слишком уставшим для того, чтобы думать, как это выглядит со стороны. — Спокойной ночи, — шепотом говорит Вэриан, повернув голову к мужчине. Он, на самом деле, практически не видит его, но знает, что в ответ Юджин улыбается и издает тихий смешок, и это греет его сердце. — Спокойной ночи, — вторяет ему Юджин, тут же засыпая, потому что на душе легко, и ничего не отягощает. Вэриан больше не предатель, и то, что они спят в одной постели, это совершенно нормально. Так проходит несколько дней. Недель. Месяц. Гораздо больше, но за временем никто особо не следит. Новая Корона больше не палаточный городок — все перебрались в отстроенный замок, а большую часть времени занимаются постройкой ближайших к нему домов и зданий. На месте первой палатки были посажены деревья, и они уже немного выросли, стали деревцами с аккуратными листьями, радуют глаз и выделяются зеленым пятном на уже и не такой мертвой земле. Утром Вэриан перепроверяет чертежи, выискивая погрешности и ошибки, после обеда помогает на стройке, даже не возражая насчет того, что чертежи его, а руководит всем Юджин. Вечером они уходят в подземелья, где Вэриан позволяет своей стихии захватить себя, где он марает пальцы в грифеле с азартом, выписывает пропорции со страстью, а после, невероятно радостный и совсем не чувствуя усталости, налаживает горячее отопление в замке. Юджин хлопает его по плечу, когда время переваливает за полночь, но они выходят наружу только ближе к часу ночи, и то, выходит он, а Вэриана выносит на руках, потому что только таким варварским способом можно было вытащить этого работягу из-за стола. Они препираются всю дорогу до спальни, и Вэриан каждый раз готов подорваться и вернуться к работе, но засыпает, едва устроившись на кровати. Юджин улыбается, когда ему приходится ухаживать за ним, как за ребенком, игнорируя внутри совершенно не ребяческие чувства и эмоции. Каждый день похож на предыдущий и не похож одновременно. Иногда они ночуют в подземелье — прижавшись друг к другу и укрывшись плащом Юджина, который он оставил здесь в самом начале, потому что не выносил холод и отсутствие солнца. Иногда они проводят на улице весь день, достраивая здание бывшей пекарни, перекидываются шутками и дерутся на найденных палках как на мечах. Иногда запираются в зале для совещаний, который уже больше не зал для совещаний, а помещение для заучки и его чертежей, книжек и исписанных вычислениями листами, зал, стены которого исписаны формулами и схемами на весь рост Вэриана и еще немного сверху, потому что Юджин тоже вносит коррективы. Обычно такие дни кончаются бесстыжим флиртом со стороны Юджина и сильным смущением со стороны Вэриана, который только чудом выворачивается из захвата и прикрывает лицо сшитыми между собой расчетами, потому что Юджин уже в открытую намекает на развитие их отношений. Иногда Вэриан заливается краской и отмахивается от его руки, говоря, что у них совершенно другие задачи. Иногда он позволяет обнять себя, и обнимает мужчину в ответ, пряча покрасневшее лицо в изгибе чужой шеи, потому что внутренности обжигают неизвестные всполохи. Иногда они молчат, глядя друг другу в глаза и не находя слов. Иногда Вэриан позволяет поцеловать себя в лоб, а после мягко переводит тему, стараясь не трогать свои волосы и свое лицо, будто бы там остался след от поцелуя, при прикосновении к которому случится что-то. Он понимает, что ничего извне им не мешает. Он чувствует симпатию к Юджину, и она взаимна, наверное, даже меньше, чем то, что к нему чувствует сам Юджин. У него красивые губы, и их хочется поцеловать, и им ничего извне не мешает, но… Для самого себя Вэриан описывает это как машину, устройство. Оно работает идеально, слаженно, его шестеренкам ничего не мешает. А потом появляется кто-то, который втыкает железный прут в узор из деталей, и устройство останавливается. Рискует сломаться. Устройство — он сам. Железный прут — голос внутри него. «Я не заслуживаю счастья», твердит ему этот голос каждый удобный и неудобный момент, «меня здесь быть не должно». С каждым днем Новая Корона разрастается, становится больше, лучше, живее. Во дворце вовсю работает подача отопления и горячей воды, уже отстроена первая улица, уже скоро на этой земле родится новый человек — одна из бывших фрейлин на последних неделях беременности. Новая Корона преисполнена счастьем, и Вэриану в этом счастье не место. Он все еще предатель. На его руках — квиринион и кровь невинных. На его счету — десятки, сотни, тысячи убитых. В своих кошмарах он плачет квиринионом. Химикат стекает по его лицу, пачкает одежду, руки, тело, а когда падает на пол, то взрывается, и пол под Вэрианом загорается, и вместо треска пламени он слышит грохот разрушающихся зданий и крики умирающих в муках людей. Кошмары он видит два раза в неделю. Три раза спит без снов. Один раз ему снится что-то хорошее. Оставшуюся ночь он не спит совсем. Вэриан хочет встать и зажечь свечу, чтобы было поспокойнее, но не может ходить, потому что ноги у него трясутся и не слушаются, и он прижимается к спящему Юджину так крепко, как только можно, утыкается в него лицом и слушает его размеренное дыхание над своим ухом, потихоньку приходя в себя. Обычно это занимает меньше получаса, и оставшееся время он просто лежит рядом, позволив себе закинуть на чужое плечо руку для около-объятья. Он соврал — не проходит и часа, как он засыпает, находясь в безопасности и тепле. Правда, утром он чувствует себя уставшим и разбитым, но быстро приходит в норму, хоть и угрожающе долго сидит с закрытыми глазами на стуле во время обеда. Юджин приводит Вэриана в чувства каждый раз, когда его голова наклоняется, потому что за ней может наклониться и все тело, что чревато травмами и неприятнейшим пробуждением на свете. Вэриан благодарит его за заботу. Юджин говорит, что всегда готов помочь, а потом добавляет, что может принять благодарность и в другом виде — указывает пальцем на свои губы. И терпения из раза в раз все меньше, и хочется сорваться, хочется позволить ему поцеловать себя, но Вэриан напоминает себе, кем он является, и переводит тему. Каждый раз ему это удается. Обычно ему это удается. — Кид, можно вопрос? — Да? — Почему ты стесняешься? Он оборачивается, чтобы посмотреть Юджину в глаза, и тот внезапно оказывается чересчур близко — был бы Вэриан чуть повыше, то они бы столкнулись лбами. — Я не злюсь или что-то в этом роде, мне просто хочется знать, почему так выходит. Может быть, это моя вина, может быть, я тебе не нравлюсь, может- — У этого есть причина, — признается Вэриан, не тратя время на раздумья. Он оглядывается по сторонам — они ночуют в палатке, потому что допоздна возились с постройкой и решили заночевать прямо там, вместе с остальными, кто принимал участие в стройке. — Она тебе не понравится. — Я не могу осуждать тебя за осознанный выбор, Вэриан. Я не могу осуждать тебя в целом, ты это знаешь. Это дает надежду — слабую и маленькую надежду на то, что Юджин не убьет его, как только услышит правду. Надежда сворачивается в клубок где-то в груди и греет сердце, удерживая Вэриана от слезливой истерики. Он берет Юджина за руки и аккуратно, тихо, нерешительно признается во всем. В квиринионе, в предательстве, в своих чувствах. Признается в истинной причине своего возвращения в Корону и признается в том, о чем думает. Проливает свет на все свои тайны, которые он держал на замке, будучи в замке. Он говорит про счастье, про место, про кошмары, про все, что утаивал, скрывал, не рассказывал Юджину, и… И не поднимает взгляда. Не смотрит ему в глаза. У этого две причины: он не имеет права смотреть в глаза такому человеку, как Юджин, и он не хочет увидеть осуждение в его взгляде. Вэриана перетряхивает — страх побеждает надежду и завладевает им, доминируя и перекраивая эмоции юноши под себя. Он одергивает руки, осознавая, что не имеет права даже касаться этого человека. На сердце скребет и хочется спрятаться. Убежать. Не видеть этого взгляда. Воздух плотный настолько, что душит, а молчание со стороны Юджина просто убивает Вэриана. Лучше бы кричал. Лучше бы высказал все, что думает. Лучше бы ударил по лицу. Схватил за воротник и выдворил к чертовой матери из лагеря, ударил еще раз, приказал не возвращаться и спустил с горы вниз. Убил бы на месте, сильными руками схватив тонкое горло, рыча проклятья, которые никуда не уйдут и никогда не исполнятся, потому что воздуха в легких не осталось почти совсем. Лучше бы хоть что-нибудь. Хоть слово. Хоть движение. Не это молчание. Не оно. Пожалуйста, Боже, пожалуйста. В груди больно, и больно настолько, что хочется закричать — кричать, пока не станет лучше, пока боль не уйдет, пока Юджин не скажет хоть что-нибудь. Вэриан сжимает собственное колено рукой и отсчитывает до десяти, пытаясь унять и панику, и боль. Когда у него не получается, он начинает заново. Еще раз. Еще раз. Еще раз- — Вэриан, что ты хочешь услышать? Юджин берет его за руки снова, и Вэриан мгновенно ощущает, какие они у него теплые и приятные на ощупь, а у себя влажные от пота и замерзшие. Его перетряхивает от самого себя, но Юджин не отстраняется, не уходит, не оставляет его. — Что-нибудь? Ты… Ты ничего не чувствуешь из-за этого всего? — У тебя в глазах слезы, кид. Я не хочу, чтобы ты плакал. И нервничал. И боялся, — он аккуратно подносит ладонь юноши к своему лицу и целует, будто бы пытаясь унять дрожь. — Я хочу, чтобы ты был спокоен. Счастлив. Вэриан хочет схватить себя за волосы и тянуть, пока от боли он не сойдет с ума и мир не сравняется с землей, в которой он выкопает себе небольшую могилку и убьет себя. Он только что признался зря? Белый шум застилает все, Вэриан слепнет, глохнет, полностью теряет связь с внешним миром, и Юджин хватает его за плечи, пытается достучаться, пытается разбудить, пытается сделать хоть что-нибудь, но все, что делает юноша в ответ на его действия, это начинает плакать, глядя в никуда и не выдавая никаких эмоций. Его бьет слабая дрожь, и его ладонь в руке Юджина кажется мертвецки холодной, и глубоко внутри ему больно-больно-больно, но мир смазывается и перестает существовать, как и люди в нем, как и все в нем, потому что он признался зря. Быстро бьющееся сердце ломает ребра, острыми осколками царапая остальные органы, причиняя боль, которая смешивается с болью в голове, принимает единую форму, которая разъедает Вэриана изнутри, заставляя его разрыдаться, согнуться на руке Юджина и вцепиться в нее же пальцами, царапая, пытаясь ухватиться покрепче, чтобы мир не ушел из-под ног, чтобы не упасть куда-либо, потому что Вэриан знает, что он правда умрет, если отпустит. Сильные и теплые руки держат его под колени и спину, прижимая к широкой груди Юджина, которого не на шутку испугала реакция юноши. Он игнорирует то, что его немного мутит от пережитого стресса, гладит Вэриана меж лопаток, пытаясь успокоить, обнадежить, привести в чувства. Он всхлипывает и сжимает чужое плечо, тут же пряча лицо и содрогаясь от плача. Он все испортил. Он зря заговорил об этом. Он признался зря. Он зря открыл рот и зря начал издавать звуки, и Вэриана перетряхивает от того, какой сильной становится его ненависть к самому себе, и ему дурно, жарко, плохо, он ощущает себя так, как будто находится при смерти, хотя довел себя до этого сам. Юджин не уходит. Не отворачивается. Не отталкивает и не бросает Вэриана, только остается рядом, беспокойно покачиваясь из стороны в сторону вместе с ним, скорее пытаясь успокоить самого себя, чем его, укачивая как маленького ребенка. Его можно понять, и Вэриан обязательно поблагодарит его, когда сможет говорить. Поблагодарит за то, что не ушел. Время сильно смазывается, и Вэриан не знает, сколько они сидят так — прижавшись друг к другу, держась друг за друга, ища поддержку друг в друге. Возможно несколько минут, возможно час, а возможно время остановилось, и завтра не наступит, и он будет сидеть вечно, уложив голову на сильное плечо и неловко обняв за шею. — Тебе уже лучше? — спрашивает Юджин, осторожно пересаживая юношу на свое колено и разминая затекшую ногу. — Да. Наверное. Надеюсь. Я не уверен, но чувствую себя… Получше. — Хорошо, — мужчина улыбается, но как-то слабо и натянуто, будто бы чувствует что-то плохое. Он растирает колено, а после усаживает Вэриана на свои бедра, лицом к лицу, слишком близко, чтобы оставить это просто так, но они оба слишком устали, чтобы думать что-то по этому поводу. — Ты меня сильно напугал, кид. — Извини, я не хотел. Я… Я не понимаю, что это было. — Не извиняйся, — Юджин кладет ему руки на талию, отдавая тепло и поддержку, а сам не весел и не рад. — Это мне нужно извиняться. — За что? Почему? — Если об этом кто-нибудь узнает, то ты больше не будешь в безопасности, находясь здесь. Я… Я не смогу дать тебе ее, Вэриан. Мне очень жаль. Я правда не хочу отпускать тебя, пожалуйста, знай и никогда не забывай, что я простил тебе это, что я не злюсь на тебя, что ты важен мне и что я был бы счастлив, если бы тебе можно было остаться. Если бы я мог спасти тебя. Если бы я мог сделать хоть что-нибудь. Руки леденеют и дрожат. — К чему ты ведешь, Юджин? — Тебе нужно бежать из Короны, пока никто не узнал правду. Юджин отстраняется, прикрывая лицо ладонью, но Вэриан слышит, как он рвано всхлипывает, как он давит в себе слезы и как он давит в себе свою слабость, чтобы сосредоточиться на нем, чтобы помочь ему, чтобы сделать хоть что-нибудь. Он трет глаза тыльной стороной ладони и целует Вэриана в лоб, обнимая так крепко, что становится трудно дышать. Тишина не нарушается, они ничего друг другу не говорят, но чувствуют эти слова. Чувствуют все то, что хотят сказать, но не скажут, чтобы не делать хуже. Чтобы не добить друг друга. Чтобы расставание не было еще болезненнее, чем оно будет. Дальше все размыто и размазано. Вот Юджин собирает ему сумку, затягивает пояс на чужой талии, гладит по волосам, а вот они выбирают лошадь в наспех сделанной конюшне при лагере. Вот Юджин зажигает фонарь и берет руку Вэриана в свою, не отпуская до самого конца мостовой, не желая отпускать, когда одной ногой Вэриан еще в Короне, а другой уже нет. Вот он помогает ему залезть в седло, вот он сжимает его ладошку так, что становится больно, и вот он отдает свой плащ, накидывает на узкие плечи, прощается. Юджин целует костяшки его пальцев и что-то тихо шепчет — Вэриан не может понять, что именно. — Береги себя там, — говорит он уже громче, и Вэриан слышит, как надрывается его голос, — будь осторожен. Помни, что я… — Буду помнить о тебе, — заканчивает за него юноша, переплетая свои пальцы с его пальцами и сжимая в замок. — Храни тебя Бог, — шепотом говорит Юджин, целуя бледную ладонь и отпуская ее, а после снова вытирает свои глаза. Он знает молитвы, но никогда не молился, потому что не видел в этом надобности. Он знал, что сам справится с тем, с чем не справится Всевышний, что выберется из любой ситуации, спасет себя, спасет своих близких. Но сейчас он шепчет литанию и молит о том, чтобы хоть кто-нибудь защитил Вэриана. Хоть кто-нибудь. Хотя бы один ангел, не занятый божьим делом, пусть он защитит его, пусть он хранит его. Это все, чего хочет Юджин. Когда лошадь развернется и неспешно двинется в сторону леса, он прикусит собственную губу, сдерживая эмоции. Когда первые нижние ветви елей начнут закрывать Вэриана за собой, он вцепится в собственную руку, сдерживая себя, чтобы не броситься следом. Когда Вэриан обернется, в последний раз глядя на него, Юджин не сможет сдержаться. Он плачет и молится, стоя на мостовой и глядя на лес, ставший местом, где он в последний раз видел того, кто стал ему дорог. Он в этом не один — в своих чувствах и эмоциях. Вэриан тоже плачет, одной рукой держа поводья, а другой вытирая слезы с лица. Скоро начнет светать, и они отдаляются друг от друга сильнее, уезжая дальше в лес и возвращаясь в лагерь. Утром Юджина разбудят криком о пропаже Вэриана, и ему придется подорваться, потому что ему не хватит сил рассказать о том, о чем юноша рассказал ему ночью, и не хватит сил признаться, что он самолично отпустил его. Пока Рапунцель будет плакать, он скажет про пропажу лошади, скажет, что, наверное, если Вэриан решил так поступить, то он знал, что ему делать. После завтрака он скажет, что ему нехорошо из-за произошедших событий, и вернется в палатку, где будет спать, пока не выспится, и он надеется на то, что будет спать без снов, потому что не хочет проснуться в слезах, во сне увидев Вэриана. Когда рассветные лучи мажут по небу, Вэриан почти пересекает границу королевства, уже научившись не смотреть на выжженные земли по бокам от него и даже почти не засыпая в седле. На самом деле, усталость уничтожает его, но его мысли заняты другим. Абсолютно другим. Это не касается черной земли на полях, это не касается обуглившихся остатков деревьев и домов, которые еще встречаются ему по пути. Вэриан не знает, что ему делать дальше. Он беспомощен, и это отвратительно. Просто ужасно. Хуже быть не может. Он маленький беспомощный мальчик, который разрушил свою родину, свою мирную жизнь, свои отношения с друзьями. Ему некуда идти. Вэриан останавливает лошадь, слезает с нее и падает на колени недалеко от пепелища Старой Короны и плачет навзрыд, пока его не начнет трясти настолько, что сидеть сложно, и он падает, сворачивается в клубок прямо на земле, продолжая плакать там, цепляясь руками за траву под собой и плача, плача, плача, пока из него не выйдут все эмоции, пока он не сгорит изнутри и от его эмоций не останется горстка пепла. Он предал Корону, но ему позволили вернуться на ее могилу и начать все заново. Он предал всех, но они приняли его к себе. Он предал Юджина, но он помолился за него. Юджин. Помолился. За него. Юджин всегда говорил, что справится со всем сам, и с чужими проблемами сам разберется, не нужно никакого Бога, он все еще жив, способен функционировать и защищаться, а значит, выберется из любой западни. Юджин в самые тяжелые моменты лишь стискивал зубы, принимая на себя сильнейший удар, и, пока все молились, он вел за собой, истекал кровью из малых ран и продолжал идти, но сейчас он отпустил Вэриана и попросил у Бога защиты для него, потому что не мог справиться с этим сам. Лошадь жует траву, а в нескольких метрах от нее валяется Вэриан, растирая слезы по лицу и с головой укутываясь в плащ, который все еще грел, все еще пах Юджином. Ему некуда идти. Он не готов к жизни без близких. Он начинает плакать вслух, давясь хрипами и всхлипами, обрывками слов, молитв, шумными вздохами, и знает, что никто в ближайших двух милях не услышит его, потому что никого нет. Никого нет. Никого больше нет. Никто к нему не придет и не поможет. Никто. — Эй, подъем! Солнце взошло, поднимайся! Хозяйка таверны, бесцеремонно распахнув дверь, стояла на пороге, и, признаться честно, это было не самым лучшим началом дня, но могло быть и хуже. Вэриан говорит, что скоро спустится на завтрак, но, как только за женщиной закрывается дверь, он падает лицом в подушки и закрывает глаза, ощущая, как его тело наполняется теплой, мягкой нугой, становящейся слишком тяжелой для того, чтобы двигаться. Он выспался, и получает от этого нереальное удовольствие. У него не болят ноги или руки, спина или поясница, что-либо вообще, он абсолютно здоров и полон сил для этого дня, но не хочет покидать приятную на ощупь постель. Но нужно. Сегодня не тот день, когда можно остаться в кровати. Поднявшись с кровати и начав одеваться, он тихо-тихо обещает себе, что, если сегодня все пройдет хорошо, то завтра он проведет в коронской спальне все утро. Это вызывает улыбку, с которой он спускается вниз, держа в одной руке куртку, а в другой сумку. — Я хотела идти за тобой второй раз, — обращается к нему хозяйка, подавая кружку, когда он садится за барную стойку прямо перед ней. — Советую есть недолго, потому что Август уже поел и готовит лошадей. — Август? — Твой сегодняшний кучер. Он сын старосты деревни, ему нужно в город, и он согласился подвезти тебя. — Это очень мило с его стороны. — Поблагодаришь его позже — ешь. И Вэриан, даже если бы хотел, не стал спорить с ней. Деревенские завтраки хороши — они свежие, вкусные и сытные, а в городах с каким-нибудь из этих пунктов всегда есть какие-то проблемы. Вэриан мысленно сравнивает свой последний городской завтрак и морщится, тут же забывая о нем, потому что его мысли — и рот — занимает абсолютно другое. На самом деле он просто отвлекает себя от мыслей про Корону, и думает обо всем, что привлекает внимание. Он не голоден и не болен, а в животе все равно все стягивается в тугой узел, который перекатывается при движениях и давит на сердце, а иногда, когда он думает об этом дольше минуты, на легкие. Последний день — а может даже и последние часы — когда он бродяжничает и прибивается то к одному доброму незнакомцу, то к другому. Последний день, когда он продумывает каждый свой шаг, каждое свое действие, каждое свое слово. Последний день Вэритаса — и первый день Вэриана. Наверное. Может быть. Он надеется на это, потому что хотел бы больше не прятаться за выдуманной историей с фальшивым именем. Хозяйка таверны заворачивает в полотенце какую-то еду, которую Вэриан принимает, не глядя, убирает в сумку и благодарит добрую женщину, желает ей счастья. Она желает ему удачи в ответ, провожает до повозки и улыбается. — Счастливого пути! Август благодарит ее, Вэритас машет рукой и улыбается. В последний путь. Либо его примут в Короне, либо его убьют там. Никаких полумер, исключений, попыток и прочего. Либо ему дадут шанс, либо нет. Вэриан садится на козлы рядом с кучером, улыбается ему и расслабляется, как может. Не стоит напрягаться по пустякам, иначе проблем будет еще больше. Если его не примут в Короне, можно вернуться в эту деревню и зажить, как обычный человек. Подыскать себе невесту, сменить алхимию на что-то вроде огорода, и прожить остаток жизни в попытках вырастить неубиваемые погодными условиями овощи. Или податься в город, продолжить алхимическое дело, по памяти восстановить чертежи системы отопления и прийти с ними в мэрию, чтобы заиметь хорошую репутацию и лучшие блага цивилизации. Или продолжать скитаться, потому что он еще ни разу не пересекал водные границы и не бывал на других континентах, только слушая про них всякие байки от моряков и путешественников. Каждый из этих вариантов кажется привлекательным, но Вэриан все равно надеется, что сможет продолжить жить в Короне, потому что именно туда его тянет. Именно туда ему хочется. Хочется сказать, что там его место. Его судьба. Его предназначение. Август останавливается и начинает говорить с кем-то — Вэритас нехотя поднимает голову. Леди преклонных лет с вышитым платком на голове и с золотыми браслетами на запястьях спрашивает, куда они едут, и есть ли у них одно лишнее местечко. Местечко имеется, и Август подает ей руку, помогая сесть сбоку от себя. Леди предлагает погадать на руке. Вэритас, отвернув голову, закатывает глаза. Цыганка. Как же он не любит общаться с цыганами. Он вспоминает юного себя, брезгливо отмахивающегося от статуса «волшебника», и понимает, что в этом плане он не сильно-то поменялся — он все еще отмахивается от магии и морщит нос, когда кто-то начинает задвигать про судьбу и знаки, найденные в линиях на ладони. — Нелегкая тебя ждет судьба, парень. Слушай меня и запоминай — это моя плата за проезд тебе. Вэриан считает до десяти и дышит так глубоко, как только может. Он не может убивать людей просто потому что ему этого хочется. Так делать нельзя, и он должен держать себя в руках, контролировать гнев, игнорировать раздражающий треп и не думать о том, как устроил бы кровавую резню прямо здесь, после взяв одну из лошадей и решив доехать до Короны в одиночку. Так нельзя. Он хороший. Хорошие парни не убивают тех, кто несет чепуху и засоряет атмосферу вокруг, даже если очень сильно этого хотят. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Совсем скоро он будет в Короне, и проблемы закончатся. Или закончится он. Леди предлагает свои услуги Вэритасу — тот вежливо отказывается, ловко пряча отвращение и все негативные эмоции под улыбкой. Она спрашивает еще раз, он отказывается, и они продолжают путь в тишине, чему Вэриан бесконечно рад. Ладно, не так уж и бесконечно. Он рад этому чуть меньше, чем мостовой Новой Короны. Сердце замирает, когда он смотрит на гладь реки, на выросший заново лес, на виднеющиеся вдали дома и здания. На маленькие фигурки людей, занимающихся своими бытовыми делами. На шпили замка, все так же величественно возвышающегося над городом, будто бы он всегда был таким. — Не слезай, — останавливает его Август, ухватив за руку, — мне нужно туда. Доедем, а потом уже иди, куда хочешь. Вэритас ему не перечит. У него мелко дрожат руки, когда повозка пересекает мост и аккуратно въезжает в Новую Корону, такую красивую, светлую, источающую счастье каждым своим зданием, жителем и любой деталью, за которую зацепится взгляд. Широкая дорога между зданиями не пуста, но люди прижимаются к домам, чтобы не попасть под колеса. Кто-то машет Августу рукой, приветствуя его, и он машет в ответ, стараясь и удостоить старого друга взглядом, и не наехать на кого-нибудь. Дети от трех до десяти лет выбегают из пекарни ему навстречу, наперебой здороваясь и предлагая выпечку, купленную у девушки, чье лицо напоминает Вэриану предыдущую хозяйку пекарни, ту, которая жила здесь еще до… До тех событий. — Часто заезжаешь сюда? — Ну да, — объясняет Август абсолютно спокойно, щуря глаза и выглядывая кого-то. Возможно, того, кто должен его встретить. — Здесь хороший товар, а еще у нас торговая сделка. А дети… Ну, с ними приятно общаться. Я рассказал им байку про драконов, когда был здесь в прошлый раз, и они были в восторге. — Ты видел драконов? — Нет, но я подумал, что ящерица с крыльями ворона это смешно. И это в правду смешно, поэтому Вэритас смеется, легко и непринужденно. Они прощаются, когда Август сворачивает в переулок, ведущий к задней двери какого-то заведения. Желают друг другу удачи, жмут руки и расходятся каждый по своим делам. Августа встречает владелец. Вэриан… Вэриан понимает, что у него не было никакого плана. У него была цель попасть в Корону, а плана, что делать дальше, не было. И он чувствует себя невозможно глупо, потому что он не может выдумать ничего лучше, чем пойти бродить недалеко от замка, надеясь на то, что кто-то, предположительно, Юджин, найдет его первым и начнет беседу. — Эй? Прошу прощения, вы?.. И Вэриан чувствует себе еще глупее, потому что, возможно, цыганка действительно колдовала, потому что… — Ой, извините, я обознался. Но я никогда не видел вас здесь. Вы приезжий? Я Юджин, позвольте проводить вас в замок. …Потому что его тупой план сработал. — Да, я приезжий, — торопливо говорит он, пряча тревожность и неуверенность. Протягивает руку, и Юджин пожимает ее, улыбаясь своей очаровательной улыбкой. — Вэритас, приятно познакомиться. — Нечасто люди приезжают сюда. — Правда? Разве Корона не хорошее место? — Хорошее, просто- Юджин замолкает, отводит взгляд и улыбка пропадает с его лица. Просто еще несколько лет назад здесь было пепелище, кладбище и выжженная земля. — Вы же знаете про то, что было здесь? — Ты. Да, я знаю, и, честно, я не ожидал того, что город будет выглядеть так хорошо. — Слишком мало людей знают про то, что Корона отстроена и живет спокойной жизнью. Я уверен, что дальние королевства даже не помнят про нас. Это неправда — Вэриан спрашивал каждого человека в каждом месте, которое посещал, и спрашивал только про Корону, только про последние новости, только связанное с его бывшей родиной. Ему отвечали, и он запоминал все, что ему рассказывали, надеясь на то, что это правда, и что с коронцами все хорошо. Что с его близкими все хорошо. Они заходят в замок через главный вход, и Вэриану немного страшно. Как давно он здесь не был. Как тут все поменялось. — Ты только приехал, да? — спрашивает Юджин, оглядываясь по сторонам, будто бы выискивая возможных свидетелей их разговора. — Голодный? — Ну… Не то чтобы голодный, но я бы не отказался от чего-нибудь. Юджин хватает его за руку и уводит за собой, идя слишком быстро, чтобы Вэриан успел сориентироваться и понять, где они сейчас идут. — Я думаю, что лучше поесть перед тем, как идти на знакомство с принцессой, — говорит он, плечом открывая дверь на кухню, которая пустует, неизвестно по какой причине, — на сытый желудок лучше думаться будет. — Ты прав. В помещении вкусно пахнет, а еще тепло и спокойно, что удивляет Вэриана, потому что обычно работа здесь кипела, не останавливалась ни на секунду, и здесь всегда были люди, занятые чем угодно — готовкой, подготовкой к готовке, отдыхом от готовки. Сейчас тут были только он и Юджин, откровенно ворующие пирожки с противня и не испытывающие за это угрызений совести. Они молчат, пока едят, и у Вэриана появляется минутка на то, чтобы приглядеться к Юджину. Приглядеться — начать пялиться на него, про себя восхищаясь и отмечая то, что он все такой же привлекательный мужчина. Он все еще ухаживает за своей бородкой, у него все еще красивая форма носа и властный, игривый взгляд, вызывающий теплоту в грудной клетке. Когда пирожки на противне заканчиваются, и Юджин встает за кексами, то Вэриан к своему ужасу понимает, что он- — Давай помогу. -выше Юджина и шире в плечах. Не на голову, но достаточно, чтобы смутиться, вспоминая, как несколько лет назад он дышал ему в грудь, вставая на носки, чтобы посмотреть в глаза и постоянно забираясь ему на руки или плечи, чтобы иметь обзор получше. Сейчас Юджин был ниже его на два десятка сантиметров, и смотреть на то, как идеал мужской красоты благодарно принимает помощь с высокой полкой, вызывает смешанные эмоции внутри. Смятение. Противоречие. Наслаждение. Теперь ему больше не нужно тянуться за поцелуем. Эта мысль обжигает изнутри, и Вэриан не успевает начать думать над ней, как дверь в помещение открывается, и их застают. — Позволь-ка узнать, Фитцерберт- О господи. — Какого, прости, дьявола- О боже. — Ты здесь делаешь? Кассандра стоит на пороге, скрестив руки на груди и закрывая собой Рапунцель, которая находится за ней, и, очевидно, пытается увидеть то, что видит она. Девушка хмурит брови, заходя внутрь и запуская принцессу, а потом ее лицо вытягивается от удивления. Прямо сейчас Вэриан готов предать свои убеждения по поводу магии, потому что ему жизненно необходимо, чтобы Кассандра не открывала рот. Потому что она знает, кто он на самом деле. Потому что они встречались во время своих странствий. Потому что она может выдать его, а это не нужно, абсолютно не нужно, Вэриан боится такого развития событий. — Вэри- — -тас! Рад видеть тебя, Кассандра, — он улыбается, протягивая ей руку для приветственного пожатия, и, когда расстояние между ними становится достаточно маленьким, то Вэриан вкладывает в выражение своего лица все свои мысли, будто бы пытаясь бровями указать ей молчать. — Правда, не думал, что мы увидимся еще раз. — Вы знакомы? — Встречались однажды. Мы подрались, потому что я принял ее за одного из своих недоброжелателей и напал на нее, а она защищалась. Кассандра хмурится. Думает. Смотрит на Вэритаса с прищуром, будто бы не в состоянии выбрать один из двух вариантов развития диалога — согласиться играть в эту дурацкую игру или опровергнуть его ложь, выложив правду. — Ага, — она выбирает первый вариант, и Вэриан чувствует, как камень падает с его души, — я попыталась убить его, но оставила только шрам. Кажется, остаток вечера мы провели в какой-то затхлой таверне. Давно это было. На самом деле, все конечно же было не так. Почти не так. Они действительно были в таверне — они там встретились. Вэритас травил байки, ожидая, пока кто-нибудь подкинет ему золотой за бесплатное шоу, а Кассандра зашла укрыться от дождя. Тогда он уже изменился внешне, но она узнала его, и подошла после «выступления». Это был первый раз за весь период бродячей жизни, когда Вэриан плакал от счастья. Всю ночь напролет они разговаривали о том, как дошли сюда, о том, что было в их жизни, о том, что было в Короне в их последнем воспоминании о ней. Кассандра стукнула его по затылку, когда узнала, что все те разрушения, которые она видела, были сделаны им. Вэриан стукнул ее в ответ, когда узнал, что она, будучи одержимой злостью, ненавистью и магией, попыталась еще раз уничтожить королевство. Они были готовы передраться, но потом хозяин таверны намекнул им быть потише, и они перешли на шепот, обсуждая планы на будущее. Кассандра, как и сказала, дойдет до Короны, чтобы остановиться там на какое-то время. Вэриан, как и сказал, дойдет до Короны, чтобы остаться там. А сейчас они неловко переглядываются, не зная, можно ли говорить об этом. Кассандра вообще не знала, можно ли ей говорить хоть о чем-нибудь — она понимала, что Вэриан не готов признаться в том, что он Вэриан. — Предлагаю найти более удобное место, — прерывает их переглядки Юджин, отстраняясь от тумбы, на которую опирался поясницей, — и продолжить разговор там. Как раз ты, — он обратился к Вэриану, — расскажешь о своих планах и намерениях. — Хорошая идея, — поддерживает его Рапунцель, которая едва-едва держала себя в руках — ей безумно хотелось поговорить с новым знакомым. Остаток дня они проводят в какой-то гостевой комнате, которую Вэриан не помнит потому, что никогда в ней не был, и не помнил, чтобы кто-то ей пользовался хоть когда-то. Рапунцель предложила свою спальню, но Кассандра сказала, что это не самая лучшая идея с точки зрения безопасности королевской персоны, и Вэриан поддакнул ей. Влиться в компанию было несложно — Вэриан знал, как себя вести и как поступать, знал, что заинтересует их, знал все, что помогло ему услышать в конце дня «спокойной ночи, дружище». Юджин выделил ему спальню рядом со своей, пообещал озаботиться гардеробом и прочими вещами уже завтра, пожал руку и ушел к себе, оставляя его в комнате. Вот так вот. Вот так вот просто, без травм и недоразумений. Теперь он дома. Теперь он снова коронец. Вэриан засыпает с улыбкой на лице. Он проводит с улыбкой на лице следующий день. Следующую неделю. Месяц. Он в Короне уже Бог знает сколько, потому что он не считает дни, и не хочет этого делать. В этом есть что-то удручающее, что-то неприятное, что-то, напоминающее о сухих графиках и расчетах, что не укладывается в жизнь в Короне, потому что здесь всего тепло и приветливо. А иногда даже горячо и жарко. Вэриан сегодняшнего дня благодарит Вэриана начала Новой Короны за горячую воду, потому что это ни с чем не сравнимые ощущения, которые не смогли заменить ни нагретые на огне котлы с водой, ни деревенские бани, ни сауны в больших городах, которые он посещал во время странствия. Та ванная, в которой он находится сейчас, вершина искусства и человеческих благ. Спасибо, Вэриан начала Новой Короны. Вэриан, которого помнят. Мягкое полотенце собирает в себя капли с плеч, оставляя тело Вэриана сухим. Он смотрит в небольшое зеркало, висящее у двери, всматривается в самого себя и опускает голову. Он не похож на того Вэриана, которого помнят. Некогда милое юное личико пересекает боевой шрам, а маленькие аккуратные веснушки стали ярче, четче, россыпью легли не только на лицо, но и на шею, плечи, руки, везде, где можно было увидеть и разглядеть. Вот только Вэриан не верил в то, что веснушки спасут его и вернут потерянную дружбу. Он собирает еще влажные волосы в хвост, проходится гребнем по концам, приводя их в какой-никакой человеческий вид, и надевает ту одежду, которую ему так добродушно отдали, а его прежнюю без разговоров и упреков взяли в стирку. Вэриан помнил лишь странный, внимательный взгляд Кассандры — она всегда смотрела так и на него, и на все его вещи. Она пообещала не раскрывать его тайну, но подшучивала над ним и давала остальным аккуратные намеки, за что нередко была награждена осуждающим взглядом от Вэритаса. Однажды Рапунцель так же посмотрела на него — как будто бы ей открылась какая-то тайна, когда она взяла в руки пропахшие дорожной пылью и потом вещи. На задворках сознания пронеслась мысль, что, возможно, в этот раз он проверил не все карманы, и девушка нашла пузырек или флакон, который вызвал у нее одну твердую ассоциацию, на которую так сильно был не похож новый знакомый. Новый знакомый похож на того, кто достаточно настрадался за жизнь. На того, кто не раз был готов распрощаться с ней. На того, кто, возможно, хотел бы иметь что-то другое. Вэриан хочет. Коридор встречает его пустотой и полным отсутствием людей, и это не должно было смутить его, но здесь правда никого нет. Здесь и на лестнице, на другом этаже, в комнатах, судя по оглушающей тишине, и, выглянув в окно, Вэриан слегка паникует, потому что на улице тоже безлюдно. Сейчас поздний вечер, и, сколько он себя помнит, в это время город еще живет, еще дышит разговорами, еще согревается фонарями и освещает свои улицы. Здесь же абсолютно пусто, куда не посмотри. Полотенце брошено на кровать, и, наверное, останется там на всю ночь, потому что Вэриан спешно затягивает ремень, впихивая вытащенные наугад пробирки в ячейки, убирает хвост с плеча на спину и выбегает из комнаты, подготавливая себя к чему угодно — к вооруженному нападению, к предательству, к смерти всех при необъяснимых обстоятельствах. На самом деле, он ни к чему не готов. Руки сжаты в кулаки, но это рефлекс, привычка, ничего осознанного. Он не хочет терять тех, кого только что обрел. Он не хочет терять тех, кого только что обрел через пот, кровь и слезы. Еще горят уличные фонари, еще горит свет в домах, и люди есть, правда, но не на улице, не те, кто ему нужен. Вэриан осматривается, едва ли не сворачивает шею, пытаясь углядеть знакомые очертания, пытаясь зацепиться хоть за что-то, что даст ему наводку, хоть что-то, что приведет его к друзьям. Страх начинает сковывать горло, давить на грудь, и Вэриан сжимает ладони сильнее, впиваясь ногтями в собственные руки. Ему страшно, но страх нужно контролировать, иначе он потеряется сам. Меж деревьев вдали маячит огонек, и парень срывается, как обезумевший, бежит к нему, игнорируя ямы на дороге, камни и корни деревьев, игнорируя темноту, боль от ударяющих по рукам веток и ушибленную ногу, потому что… — Юджин, пожалуйста, перестань. — Возьми себя в руки. — Милый, пожалуйста… Огонек принадлежит фонарю Кассандры, который она опустила на землю рядом с собой, а сама она держит в руках принцессу, которая слабо сопротивляется, пытается вырваться, но скорее из какого-то больного, неестественного желания, контролирующего ее, а не она его. Больное, неестественное желание — утешить Юджина. Юджин стоит на коленях перед маленькой могилой, прижав ладонь к заросшей травой земле, и не отвечает ни на что, будто бы и нет никого рядом с ним. Нет Рапунцель, которая плачет от бессилия, нет Кассандры, которая вытирает слезы с ее лица, кутает ее в свой плащ, нет никого, только он и эта могила. Под ногами хрустит ветка, но Вэриан выходит с раскрытыми ладонями. Молчит, не решаясь сказать что-либо. Ждет указаний. Объяснений. Хоть чего-нибудь. Не говоря ничего, Кассандра движением головы указывает ему на Юджина. Указывает еще раз, хмуря брови и глядя злобно. Отчего-то Вэриану неспокойно. Будто бы в могиле, к которой он так близко подошел, есть что-то, что уничтожит его. Секрет, тайна, похороненная вдали от всех, и нужная только Юджину, ради которой он срывается в ночь один, и ради которой он готов на многое, раз уж его пытаются сдержать и Кассандра, и Рапунцель. — Это я, — тихим шепотом Вэриан привлекает к себе его внимание, а после аккуратно кладет руку на плечо. Юджин склоняется сильнее, пряча лицо, вытирает что-то перчаткой, а после смотрит на подошедшего друга, пытается сделать вид, что он не плачет и ему не больно. — Юджин?.. — Тебе не нужно было идти за мной, — он говорит тихо, но Вэриан различает каждую эмоцию в его надломившемся голосе, — извини. Извини, я должен был сказать. Я должен был- извини, Вэриан. Сзади всхлипывает Рапунцель, добитая этими словами. Кассандра опускается вместе с ней на землю, прижимает ее к себе, успокаивает, и, возможно, она хотела что-то сказать Вэриану, но тот не мог отойти от Юджина, не мог отвернуться, не мог не держать его руку. В Юджине сила, которой нет ни у кого больше, но она не помогает ему, не купирует боль, которую он держит в себе, не лечит раны, с которыми он пытается сжиться. Эта сила влечет, но влечение сменяется беспокойством и желанием защитить, уберечь, пригреть, и Вэриан владеет собой и своими желаниями — сжимает его руку сильнее, устраивается на земле удобнее, позволяет прислониться к своему плечу. И он игнорирует то, что Юджин назвал его роднымчужим именем. — Чья это могила? Он догадывается. — Я… Я скажу сразу, этот человек значил для меня слишком много. Он догадался. — Я виноват в том, что позволил ему уйти. Если бы я был… Если бы я не сказал ему уходить, то он бы и не ушел, он бы остался здесь, и… Он умер далеко отсюда. У меня есть только его письмо, и, знаешь, я чувствую себя ужасно, так много знача для него, и так мало сделав для него. Здесь никто не похоронен, кроме цветов, но я… Я хочу, чтобы с ним все было хорошо, даже если Бог не защитит его. Вэриан чувствовал себя ужасно — он помнил то письмо дословно, но не мог выдавить из себя хоть что-нибудь, чтобы поддержать Юджина, чтобы утешить его, сделать для него хоть что-нибудь, чтобы разделить или уменьшить его боль. — Когда я пришел сюда впервые, я не смог ничего сказать. Я не знал, что ему сказать. За него молились, извинялись, просили прощения, а я просто стоял и смотрел на все это, чувствуя себя самым ужасным человеком, — Юджин тихо-тихо всхлипнул, и Вэриан в очередной раз погладил его по спине, пытаясь утешить. Плач сзади стих, и, возможно, что они уже ушли, но он не мог отвернуться и посмотреть, чтобы убедиться. Вэриан не мог оставить его еще раз. — Его звали Вэриан, и он был чудесным другом. Каждый раз, когда я прихожу сюда, я не могу держаться, потому что… — Потому что что? — Он умер слишком рано и слишком далеко. Вэриан вздыхает. Это тяжело для него — даже слишком. Он знал, что Юджин неравнодушен к нему. Он знал, что между ними чуть больше, чем они говорят. Знал, что ему будет не все равно на его смерть. И все равно, он не был готов к… Такому. Юджин улыбается. Вытирает слезы, натянуто улыбается и смотрит на него, ждет ответа. — Знаешь, ты даже похож на него чем-то. Ну… Глазами. Взглядом. Ты такой же милый. Ох. — Когда ты пришел, я грешным делом подумал, что это он и есть. Живой и подросший. Извини, наверное, это обидные слова. — Все хорошо, — Вэриан с силой проводит по чужому плечу, растирая и согревая, потому что ночная прохлада не пощадит, не расступится перед трогательным моментом, а Юджин не любит холод. Это даже смешно — Юджин не любит холод, но добровольно торчит у холодного могильного камня. Его нужно увести отсюда. — Знаешь, я… Я терял только отца, и ни разу не был на его могиле, потому что… Так вышло. Я знаком с тем, что ты чувствуешь, и… Я думаю, что твой друг сейчас в хорошем месте. Что Бог защитил его. Ты молился за него? — Да. Каждый раз, когда приходил сюда, ну, исключая первый. И… И когда он уходил. Я помолился за него перед тем, как отпустить его. — Ты защитил его этим. Я уверен, ты сделал для него много хорошего этой молитвой. Это правда. Вэриан ни раз и не два думал, что его спасло только Божье чудо — молитва Юджина. Он рисковал жизнью, но все равно остался жив, относительно цел, и смог прийти к нему, вернуться. Для самого себя Вэриан считает, что без этой молитвы он умер бы еще тогда, когда только покинул Корону. — Пора идти, Юджин, — говорит он тихо и ласково, держа мужчину за плечи. — Уже холодно. Пойдем, ты замерзнешь. Юджин слишком устал даже для того, чтобы говорить, не говоря уже о препираниях. Он оперся на Вэритаса, сжимая его сильное плечо ладонью, и позволил повести себя, позволил уложить руки на плечо и бок, так по-простому и так… Откровенно? Никто не брал его под руку и не вел за собой, потому что он был слишком измотан для того, чтобы пойти самостоятельно. В голове пронеслась мысль, покрутилась немного и задержалась на краю сознания: поблагодарить Вэритаса за этот вечер. Но потом. Попозже. Когда ему будет лучше. Следующим утром, за завтраком, например. Не сейчас. Не в темном коридоре, в котором Вэритас ориентируется на ощупь, шепотом говоря про ступени и повороты, ковры и двери. Не на лестнице, где он ощутимо сжимает его бок рукой, готовясь взять на руки и понести так. В спальне, может быть. Не сейчас. Попозже. Сейчас другое. — Мне стыдно за это. — Стыдно за что? Юджин сидит на своей кровати, но впервые она кажется ему неуютной, неродной, и свет от одной-единственной свечки не делает атмосферу лучше, как делала обычно. Обычно он чувствовал себя хорошо в своей комнате, освещение располагало к приятному уединению и крепкому сну после, но сейчас все было не так, и ему было слишком плохо, чтобы думать над этим. Возможно, из-за Вэриана, который складывал их верхнюю одежду так, чтобы она успела высохнуть до утра и не успела свалиться с кривой вешалки. Вэритаса. Имя «Вэриан» здесь под запретом. — Я не… Я очень давно не позволял кому-то находиться рядом со мной, когда мне плохо. Ты первый после… — После него, — помогает Вэритас, не оборачиваясь, и Юджин слабо улыбается. — Спасибо, — говорит он, — да. После него. Их куртки наконец-то расположены так, как нужно, и Вэритас отходит от стены, садится на табуретку рядом с кроватью и наклоняется, чтобы заглянуть в глаза Юджину. Тот не отворачивается, но и в ответ не смотрит. — В этом нет ничего постыдного. Ты первый, кто принял меня здесь. Это правда. Какой общительной не была бы Рапунцель, именно Юджин был тем, кто познакомился с Вэритасом, кто привел его к остальным, кто ходатайствовал за его судьбу и кто позволил ему быть… Нормальным. Вытащить меч из ножен и не доставать его еще очень долго. Забыть все то, через что Вэритас прошел, забыть боль, с которой он получал шрамы и увечья, просто влиться в спокойную мирную жизнь и плыть по течению с остальными, не борясь с водой и не торгуясь с судьбой, решая, кого выкинуть из лодки, чтобы спасти всех остальных. Шрам на лице отпугивал коронцев, а Юджин подметил, что он добавляет образу шарма. В глаза бросались боевые отметины, но Юджин замечал детали — веснушки, родинки, красиво выступающую косточку на запястьях и щербинку меж зубов, которая «делала его улыбку особенной». И кошмары, которые будили Вэритаса даже в этих стенах, он тоже принял. Выслушивал, гладя по спине, как маленького, успокаивал, тактично расспрашивал и продолжал успокаивать. Юджин не присматривался к нему, не щурил глаза, пытаясь найти что-то, что не отталкивает и не вызывает отвращения, — он принял его целиком и полностью, таким, каким он пришел к ним. И Вэриан был за это бесконечно благодарен. Вэритас. — В том, чтобы быть открытым и слабым, нет ничего постыдного. Ты можешь рассказать мне о том, что тебя тревожит, — он улыбнулся, и, поклявшись всем существующим богам, увидел ответную улыбку на губах Юджина, — даже если я только обниму тебя в ответ. Этого будет достаточно? — Вполне. Я начну? — Да, сейчас, — стул со скрипом отодвинулся от кровати, и Вэритас начал стягивать с себя рубаху, обнажая исчерченное шрамами и покрытое веснушками тело. Его торс играл на контрасте мужественно пережитой боли и очаровательной нежности, что Юджину, к его большому ужасу, нравилось. Ему нравилось, как сочетается маленький шрам от лезвия кинжала с россыпью пигментных пятнышек на сильном плече, ему нравилось, как выглядела эта картина со стороны, в целом, а не приближая. — Тебя это не смущает? — Нет. Расскажешь про шрамы? — После тебя, — Вэритас небрежно кинул рубаху на комод и сел на кровать, скрещивая ноги и опираясь спиной о стену. Когда Юджин сел перед ним так же, он стянул резинку с хвоста и слегка двинул головой, позволяя волосам разметаться и устроиться на его плечах. — Рассказывай, я слушаю. Юджин вздохнул, провел ладонью по собственной шее, слишком сильно для поглаживания и слишком слабо для попытки удушения, бросил короткий неуверенный взгляд на своего слушателя и начал. Именно начал. Рассказ собственной жизни звучал как легенда или сказка, и события, пережитые ими обоими, им обоим казались выдуманными, сложенными из слов, а не из реальных действий. Юджин взял за основу совместно прожитую жизнь, дополнил ее своими мыслями и отдал Вэритасу, больше не сомневаясь. Он говорил о том, о чем Вэритас помнил и сам, но добавлял свои мысли, и воспоминание открывалось по-новому, по-другому. Ему, признаться честно, было даже немного неловко — он долго был убежден в том, что у Юджина не было не единого чувства к нему, к Вэриану, но сейчас это все рушилось, разлеталось и падало, а на руинах строились новые слова, новые мысли. — Мы с ним были очень близки, и… И я правда жалею о том, что отпустил его. Если бы не я, он бы остался жив. Он бы… Монолог оборвался, но Вэритас не мог позволить ему закончить так. — Он бы что? — Он бы узнал, что я люблю его. Я думаю, что это было бы важно для него. И Вэритас проклинает себя, потому что только чудом ему удалось не сказать в ответ: «да, это важно для меня». Потому что это правда. Потому что для него — Вэриана, прячущегося от мира и от самого себя, — это действительно важно. Потому что Вэриан не погиб. Не умер в том злополучном лесу. Он был жив, и, ощущая быстрое биение сердца, мог с уверенностью заявить, что это было и есть важно для него. Вэритас обнимает Юджина вместо ответа, и тот, не тратя время на раздумывания, обнимает его в ответ, обхватывает тело под руками и чуть прижимает к себе, потому что по его телу проходит какая-то странная, неприятная дрожь, и она не от удовольствия, вовсе нет. Она влечет за собой что-то нехорошее, Юджин уверен, и он прячется от этого чего-то, утыкается лицом в изгиб чужой шеи и про себя отмечает, что тревога отступает после того, как он делает это. Тревога отступает, когда он прячет лицо и позволяет себе увлечься запахом чужого тела. Справедливости ради: манящим и приятным запахом чужого тела. — Когда я увидел тебя, то правда подумал, что это он — пришел, живой и целый, все-таки выбрался из леса, все-таки вернулся. И… И, наверное, я даже рад тому, что ты — не он. — Рад? — Вэритас поднимает голову, мягким движением поднимает голову Юджина. — Если бы это был он — я бы не смог сделать так. Его руки меняют положение, но не перестают обнимать, а губы касаются губ. Поцелуй выходит нежным, спокойным, и Вэриан не отстраняется от Юджина даже тогда, когда понимает, что это его первый поцелуй. Первый. Голова слегка идет кругом, когда ладонь Юджина ложится на его щеку, не давая отстраниться и уйти от ласки, потому что это правда становится лаской, а не поцелуем, — Юджин касается губами подбородка, щеки, кончика носа, целует нежную кожу за ухом, придерживая черные пряди волос, а после снова прячет лицо в изгибе шеи, обнимая за талию и сжимая крепче нужного, но Вэриан все прощает, обнимает в ответ и игнорирует каждую мысль, всполохом искр образовывающуюся в его голове. Не сейчас. Не в этот момент. Он помнил, что до того, как он сбежал был вынужден уйти ушел из Короны, их отношения с Юджином продвинулись до той точки, где уже можно целоваться и касаться друг друга не по-дружески, но они этого не делали. Вэриан стеснялся, а Юджин, видимо, из джентльменской заботы не давил на него. Они не прикасались друг к другу так, как прикасаются сейчас, и все нутро Вэритаса горит от того, что он до сих пор не признался ему. Внутренности сворачивает в тугой узел, а неизвестная сила перемалывает ребра в труху вместе с сердцем и легкими, потому что ему нужно, необходимо, он должен сказать ему обо всем, что скрывает и держит втайне. Одна ладонь Юджина сжимается на его боку, а другая стискивает плечо, и, Вэриан готов поклясться, что он дрогнул. Дрогнул, а после прижался к Вэритасу всем своим телом и обмяк, чересчур громко и надрывно вздыхая. Он не помнит, как обхватил его одной рукой, чтобы другой махнуть на свечу и потушить ее. Не помнит, как ложился на спину, позволяя Юджину снова прижаться к его телу и спрятать лицо. Не помнит, как укрыл его одеялом и как поцеловал в висок, обняв не за плечи, а за талию. Утром они оба будут делать вид, что ничего не помнят, но Вэриан знает, что Юджин только притворяется. Утром, когда они стояли в очереди в ванную, он подошел сзади и хлопнул по плечу, расплывшись в улыбке и даже не пряча ее. — Спасибо, — сказал Юджин шепотом, придерживая за плечо, — спасибо за вчерашнее, Вэритас. Дверь открывается, сейчас очередь Вэритаса, и Юджин толкает его вперед, закрывая за ним дверь, и Вэриан испуганно смотрит на свое отражение в зеркале. Дышать трудно, а сердце бешено стучится о грудную клетку, сотрясая сознание, заставляя вцепиться пальцами в край раковины. Вэриан дышит ртом, считает до десяти, умывает лицо холодной водой, и еще раз, еще раз, еще раз, мочит пряди у лица, игнорирует стекающие по подбородку и по шее капли, морозящие кожу и заставляющие вздрогнуть. Это не то, что интересует Вэриана, абсолютно не то, все мысли в его голове об одном, и они крутятся быстрее, чем бьется сердце, спутываются в клубок, провоцируя головную боль, провоцируя очередной спазм гортани. Вэриан бьет себя по щекам и смотрит в зеркало. Спрашивает сам себя: «что только что произошло?» И ответ пришел самостоятельно, настолько осознанно, что даже немного пугающе. Он больше не может врать Юджину. Он не может продолжать врать ему, скрываться под другим именем, врать о прошлом. Не может быть Вэритасом. Вэритас — сильный и боевой человек, не имеющий близких друзей и семьи. Он не заводит знакомства, потому что скоро уйдет и больше не вернется в это место. Он не позволяет трогать себя, целовать себя, обнимать себя. Он не хочет провоцировать привязанность, которая повредит и заставит страдать, когда он уйдет. Он Вэриан. У него есть близкие и обретенная семья. Коронцы привыкают к его лицу и начинают предлагать дружбу. Юджин целует его шрам, точнее, ту его часть, что над бровью, каждое утро, а каждую ночь целует ту его часть, что на щеке. Они привязываются друг к другу, и никого из них это не пугает. Скоро Кассандра покинет Корону — снова отправляется путешествовать. Она обещает Рапунцель, что вернется ровно через год, и будет писать ей письма из каждого места, в котором будет почта, будет рассказывать о том, что видела и что узнала, а на день рождения принцессы отправит посылку с самыми красивыми заграничными штучками, что найдет. Скоро Кассандра покинет Корону, и поэтому она отрывается на Вэриане, как может, ставя его в неловкое положение каждый божий день. — Все уже давно поняли, что это ты, — говорит она ему тогда, когда они остаются одни поздно вечером. — Правда, мы все уже все поняли. Скажи об этом Юджину. — Я не могу. — Я попрошу Рапс, чтобы она тоже шутила над тобой. — Ты не сделаешь этого. — Скажи ему об этом. И он, исполняя ее последнюю волю, скажет ему об этом. Эмоции внутри похожи на фейерверки, которые они вместе с Юджином запускают в честь какого-то праздника. Они взрываются внутри него, обжигают всполохами внутренности, заставляют сердце биться чаще. Юджин держит его за плечо, опираясь подбородком на голову и глядя на то, как искры расходятся по ночному небу, и от этих мест начинает течь теплая патока, заполняющая все его тело. Он хочет открыть рот, чтобы признаться. Момент подходящий — романтичный и трогательный. Интимный. Они здесь одни, ближайшие люди — под балконом, далеко-далеко внизу. Юджин прижимается к нему со спины, а еще они неловко и неаккуратно держат друг друга за пальцы. Но Вэриан не может. Ему что-то не дает. Ему сложно. Ему тяжело. Слова застряли в горле и встали поперек, мешая дышать. — Я рад, что мы реализуем это сейчас, — говорит Юджин тихо, осторожно. — Очень красиво, правда. Ты хорош в алхимии. — Спасибо. Рад, что тебе нравится. Если память не подводит, то такие же слова Юджин говорил Вэриану, когда они обуздали горячую воду. Так же улыбался, держа его за руку и глядя на их детище, слаженно работающее на человеческое благо. В его взгляде была такая же нежность, мягкая и невесомая, едва ощутимая, но Вэриан ощущал ее, что тогда, что сейчас. И ему было стыдно, потому что он был уверен наверняка, что Юджин тоже помнит об этих своих словах. Ему стыдно, что он не может пошутить про то, что они смотрят на успехи своего уже второго «ребенка». — Юджин? — М-м? Я слушаю тебя, говори. — Мне нужно… Сказать тебе кое о чем. Это важно для тебя. Для меня. Для нас. Да, для нас. Для нас обоих. Он зажмурился и сжался, когда руки и подбородок пропали с его тела, но расслабился, когда Юджин сел рядом, взяв его ладони в свои и мягко улыбаясь. Их взгляды пересеклись, и в глазах Юджина была нежность, направленная к Вэриану, и он ощущал ее. — Я слушаю тебя. Говори. Вэритас вздохнул. — Это очень важно, и… И мне очень стыдно, что я говорю об этом только сейчас. Мне правда очень, очень, очень стыдно за то, что я врал тебе, ты не представляешь, как это больно и как это тяжело, врать тебе на протяжении всего времени, что я здесь. Ты добр ко мне, и ты ни о чем не врешь, а я вру каждый день, каждый момент, проведенный с тобой, потому что… Боюсь. Я боюсь твоих слов, которые ты скажешь в ответ на то, что… Вэриан вздохнул еще раз, переводя дыхание. — На заявление о том, что Вэриан жив. Что он — это я, и я просто притворялся каким-то Вэритасом, потому что мне было страшно возвращаться сюда, будучи Вэрианом. Я боялся не только людей, которые припомнят мне Сапорию и все то, что я делал, но и… Я боялся тебя. Твоей реакции. Того, что ты скажешь. Он аккуратно сжимает руки Юджина в своих, ожидая ответа. Смотрит на него, прикусив губу настолько сильно, что стало больно, но эта боль кажется лишь незначительным неудобством по сравнению с той бурей, что прямо сейчас происходит внутри него. Эмоции — настолько сильные, что Вэриан даже не может понять, что именно он испытывает, — бьются о ребра, ударяются о сердце, заставляют его страдать, волноваться, дрожать в страхе, и он не протянет так долго, и он умрет в муках прямо здесь, но… — Все это время… Ты врал. — Да. Мне очень стыдно, Юджин, я- — Ты ведь у меня этому научился, да? Я не думал, что я такой хороший учитель, — мужчина смеется и смахивает выступившую слезинку, — ты превзошел меня. — И… И ты не злишься? — Нет, — он улыбается, поглаживая чужую ладонь большим пальцем. Юджин, хоть и немного вспотел на почве стресса, оставался спокойным и даже радостным. — Ведь теперь я могу сделать вот так, и ты не будешь против. Он прикасается губами к его губам, целуя медленно и трепетно, и Вэриан лишь осторожно отвечает ему, так же медленно приходя в себя. Сердцебиение успокаивается, дыхание перестает разрывать легкие, и внутри улеглась буря, оставив после себя эйфорию. — Кассандра, перед тем, как уехать, рассказала мне про тебя. Я хотел, чтобы ты пришел к этому сам. Как пришел сюда. Я могу поздравить тебя? — Конечно, — он утирает выступившие слезы, — да, ты можешь, давай. — Добро пожаловать в спокойную и честную жизнь, Вэриан. Добро пожаловать в новую эру. Без лжи, без смертей, без квириниона. Без бегства, без кошмаров, без драк за выживание и за последнюю еду. Без смертоносного леса, без выдуманных историй, без пустой могилы. Добро пожаловать в новую эру.