похоть

Сперва можно подумать, что Келегорм решительно ничего не понимает и это даже логично, но.   Он, конечно, знает всё лучше всех, а как же. Мутная серость его глаз искрится весельем, почти насмешкой – ну и дурак ты, повёлся, попался. Ничего привлекательного в этой серости нет, ничего загадочного и туманного, вот только.   Только отчего-то и влечёт эта серость, и интригует, не даёт покоя уже который год.   – Что это такое? Думаешь, это смешно?   В голосе стальное спокойствие, почти осуждение, но какой из него актёр, видно как смех отражается на дне широкого зрачка. Куруфин морщит нос, досадливо кривя губы, и, возвращаясь к косяку, отмахивается:   – Всё равно.   Келегорм отбирает косяк назад, обхватывает его своими розовыми пухлыми губами и втягивает щёки как опытная блядь, так что на его худом тонком лице ярко выделяются точёные скулы. Он мертвенно-бледный, по щекам бегут развесёлые блики проектора звёздного неба. Так уж выходит, что у них тут дешёвая романтика: початая бутылка джина, косяк, искусственные звёзды и один провальный поцелуй. Куруфин передёргивает плечами и просто от привычки злится, хотя.   Хотя, кажется, должен ловить трип.   – Обиделся, Курво? – спрашивает Келегорм и его губы складываются в невинную улыбку, ещё больше поддевая.   Куруфину не хочется отвечать, впервые, кажется, за всю жизнь – и не хочется. Он угрюмо созерцает свои колени, стараясь вообще не поднимать на брата взгляд. Не потому что стыдно, нет, с чего бы вообще, а потому что.   Потому что, ему, может быть, совсем немножко разбили сердце. Как ужасно пошло это звучит – думается Куруфину, пока он баюкает этим молчанием свою уязвлённую гордость.   – Обиделся, значит.   Это перестаёт быть вопросом и Куруфин гордо вскидывает подбородок, продолжая сводить брови на переносице. Его запала хватает ненадолго, потому что опять эти серые глаза, отражающие абсолютную черноту его собственных, не дают покоя масляным блеском. И когда он успел возвести черноту своих глаз в абсолют – невнятно думается ему, это, должно быть, всё-таки подступает трип.   – Не обиделся, Турко, – ложь звучит жалко, он сам слышит срывающиеся хриплые нотки в своём тихом голосе, а после прикладывается к бутылке.   – Не надо, – хмурится Келегорм и останавливает за запястье.   Смотрит в глаза, теперь – растерянно и обеспокоенно. Пьяный и уставший, он слишком хорош, чтоб можно было просто поцеловать и не огрести, тем более ему. Слишком хорош, чтоб даже не попытаться.   – Что – не надо? — спрашивает затравлено Куруфин.   Действительно – что? Не использовать отцовское имя? Не пить? Не целовать своего старшего брата, в надежде хоть на секунду оказаться так близко к тому, на кого смотришь как на проклятую мадонну? Что – не надо?   Келегорм большой любитель не отвечать на вопросы, поэтому он отбирает бутылку, отставляя её на пол, тушит косяк в пепельнице и.   И целует. Его поцелуй словно пощёчина, но Куруфин вцепляется пальцами в его волосы, притягивая ближе, и стонет – пускай потом его выставят дураком, сейчас он упивается жарким языком у себя во рту и приторным вкусом блеска от Ланком. От Келегорма пахнет сигаретами, травкой, парфюмом Шанель, псиной и мятной жвачкой. Каждый из этих запахов Куруфин впитывает в себя за несколько секунд, пока они тесно прижимаются друг к другу.   А потом Келегорм отстраняется и по телу расползается острая неудовлетворённость, которую уже привычно можно бы загнать куда поглубже, но.   – Давай я возьму в рот, – без стеснения предлагает Келегорм, и жвачка громко щёлкает меж его зубов.   Коленями на ковёр – в огромных дырах на джинсах будет видно чудовищные ссадины. Ещё один хлопок лопнувшего жвачного пузырька, а потом языком за щёку, освобождая место во рту. Тонкие узловатые пальцы – в штаны, резинка белья больно врезается в кожу при шлепке.   Смеётся, оголяя ровный ряд белых зубов, вскидывает насмешливый взгляд, что-то говорит – не расслышать, в ушах шумит бегущий с нездоровой скоростью пульс. С кончика языка срывается капелька слюны – Куруфин вздрагивает когда она прохладой падает на и без того влажную головку.   – Красивый член, – замечает Келегорм, и его тонкие-тонкие пальцы скользят к мошонке.   Яркие губы размыкаются, их сочный вишнёвый цвет почти уже смазан на другие губы, на бутылку, на косяк, на полдюжины скуренных сигарет – они размыкаются и смыкаются вновь, смазывая остатки своего душистого блеска на головку члена.   Хочется ухватиться за что-то – под руками нет ничего, что могло бы удержать. Куруфин хватается за волосы брата, вплетая пальцы в их пепельный блонд. Кольца цепляются за мелкое плетение причёски, Келегорм шипит и его зубы опасно проходятся вдоль ствола, когда он насаживается своей глоткой – жаркой, узкой, восхитительной – до упора. Куруфин выдыхает весь воздух который только есть в лёгких с тихим свистом сквозь зубы, бёдра его безотчётно дёргаются вперёд и.   И Келегорм послушно сглатывает, утыкаясь носом в блядскую дорожку, идущую к пупку.   – О-ху-еть, – произносит Куруфин на выдохе и его голос срывается на низкий дрожащий стон.   Кончик языка Келегорма трёт уздечку, он довольно причмокивает, так и не выпустив члена из глотки, а потом кидает выжидательный взгляд вверх – не будь его губы так похабно растянуты вокруг члена, непременно бы улыбался как сука. Стоит Куруфину потянуть за волосы, он податливо подчиняется, медленно скользя назад, прикрывает блестящие слезами глаза и тихо утробно урчит, посылая контрольный в голову Куруфина и стадо мурашек вдоль его копчика вверх. В оргазме Куруфин содрогается, запрокидывает голову, жмуря глаза до цветных искр перед ними и.   И надломлено стонет, ощущая себя разбитым – не просто отсос, его только что поимели ртом. Келегорм щёлкает жвачкой: цок, цок, цок.   – В следующий раз сплюну на пол, – монотонно обещает он и полощет рот оставшимся джином, так и не поднявшись с колен.   В следующий раз.   Куруфин падает на колени рядом с ним. Руки тянуться к лицу, губы – к векам, к вискам. Он скользит по лицу брата поцелуями, вдыхая пудру и хрен пойми какую ещё дрянь, чувствует губами ресницы и ровное прохладное дыхание. Келегорм упивается этим ощущением, наслаждается жаром в собственных штанах. На дне его зрачка Куруфин видит похоть.