Фантасмагория

      Алые ползучие нити оплетают полупрозрачные, по нелепой случайности застывшие цветком пламенные языки в ладонях Венди, опутывая багровыми лентами белые пальцы стёртых в шероховатую плёнку костяшек – истлевшее до розоватой мути с сухой кромкой грязно-желтого по ощетинившимся изорванным лиственным мясом краям, покрывает ветвь зеленоватых вен на её запястьях опавшими лепестками, и лёгкое облачко сухого запаха гнили осыпается в талую кашицу у её ног, вместе с треском изломанного, иссушенного до самого основания цветка — со временем умирают даже призраки; чернильная муть оседает усталым пеплом на задумчивое лицо, некогда слишком светлой для этого места девочки, оголяя в своей явственности острую угловатость теней в сухом изломе обветренных зимой губ – кто сказал, что в первый день весны умирать легче? — угольные росчерки оскальзывают на границе оранжевых всплесков, сплетаясь в эфемерные пальцы, и ночь обрушается с хриплым хохотом, заворачиваясь темным водоворотом у носков стоптанных туфель и сочится мягким переливом в уши, расплываясь пятном упавшей на белую блузку черники перед глазами, а когтистые лапы осторожно касаются хрустящей сломанными костями омерзительной кашицы, заключённой в кокон ночного мороза, и Венди поднимает плоский каблук, с онемевшей от усталости пяткой под ним, готовясь опустить его в мягкую талую воду за пределом бледно-оранжевого – кто сказал, что в первую ночь весны теплее?       У Максвелла грубые пальцы, пропахшие табаком и отсыревшим деревом, сжимают с силой её болезненно угловатые плечи до самой кости, рывком утаскивая к себе так, что Венди дёргается от холода кожаных перчаток, спутав в отчаянно скрытой панике теневые когти с ладонями своего дядюшки – словно переносится на восемь лет назад, к высохшим до состояния наждачной бумаги, покрытым коржом липкой пыли ягодам на самой кромке холодной весны, бепорядочно расметавшись по надтреснутым, подбитым грязью ветвям низкого кустарника у её левой ноги, из узкой туфельки которой торчал наполовину вошедший в поддатливую резину ржавый брусок, — Венди скрестила исцарапанные под рваными чулками щиколотки, почти задевая шероховатый и слегка влажный ствол вечнозеленого дерева, — Уилсон поворачивает голову к промокшей девочке, слишком тихой для шумевшей грозы, шелестит истлевшей тканью бесполезной куртки, и тяжело вздыхает – весна в этот раз оказалась ничуть не лучше зимы, поэтому он только сгребает под собой сухуя кучу листвы и нападавших иголок, снимает осторожно детский ботиной, удивляясь перед Демоном, заменившим в этом мире Бога, как это он не продырявил Венди пятку для большей полноты картины, и на пробу утаскивает несолько сморщенных ягод – те остаются горьким привкусом на языке, а Уилсон устало поднимает голову к почти ночному небу – не волнуйтесь так, мистер Хиггсбери, сэр, мы все умрём, — и утром становится только хуже – Венди легонько склоняет гудящую болью голову на окоченевшее плечо, захлёбываясь лающим кашелем из ободранного, кажется, до кровавой кашицы горла, и валится обратно, после жалкой попытки подняться на дрожащие ломотой в костях ноги, и молчит, глядя в серое небо недавнего рассвета, — а Уилсон возле нее смеётся, вспоминая, что кашель, кажется, лечат ромашкой, а подорожник это и вовсе недооцененная панацея, — Венди ищет кроличью нору, в которую можно будет упасть, но ловит ладонью только лакированный ботинок, поднимая глаза к белым сигаретным лентам, огружившим слишком знакомое, совершенно отличное от каменных копий, лицо – цилиндрические шляпы с шоколадно блестящими полями, и пушистые уши, торчащие из-под столиков на резных ножках под звук фанфар и горького дымка, а ещё шероховатая ладонь, полное отражение собственной в её пальцах, и смех отца, с дружеским похлопываем по спине загадочного человека в фиолетовом костюме, — она отшатывается, роняя с губ заветное имя.       — Маленькой леди надоело играть?       У Максвелла взгляд тёмный, сшитый прозрачной нитью из лоскутков изорванного огнём мрака – тяжёлый, с горячими искрами на самом дне, колючий, застывает мазутом на человеческих зрачках, черезмерно внимательный для этого мира, — узловатые пальцы закопченные костром, касаются её волос слишком грубо, как для проявления заботы, и находят пустоту на месте сухого цветка, чья застывшая кровь ласкает замёрзшие ладони его племянницы, — из-за высокого силуэта выглядывает муть белесых зрачков, прерываемая оранжевыми в свете огня снежными хлопьями, и чешуйки десятка чужих рук с каждым всполохом ослабевающего костра скользят всё ближе, озлобленные, слепо ищущие на ощупь – до рассвета совсем немного; у Венди фарфоровые запястья, в трещинах багряных царапин, а его мир далёк от страны чудес, и волосы её тускнеют, обламываясь на плечах сухими нитями, а наивное золото в груди окутывают паучьи лапы, захлёстывая чёрным по самые рёбра – восемь лет много даже для призрака, а Уилсон и Уиллоу ушли ещё давно, позволив остальным выжившим сделать то же самое, прочь от бывшего Демона, рядом с которым и ночь темнее, и надежда разваливается теневыми прядями и заячьим скелетами, ломаясь шестерёнками очередного прибора-портала – только девчонка с трудом позволяющая себе называть его дядей осталась, пустыми глазами разглядывая ворсистый, избитый временем и погодой ковёр под ногами – темные сгустки кошмаров скользили ощетинившись на грани огненных колец, заставляя маленькую Венди сделать шаг ближе, прямиком в жилистые руки Максвелла, что не смеют коснуться светлой девочки, пока её собственные пальцы не смыкаются плотно на шероховатой ткани его рукава.       — Разве свет падает так низко?       Истоптанная подошва с силой опускается на затянувшую лужицу хрупкую пленку льда, захватывая тусклый блик оранжевого, и заставляя теней заворочаться разгневанными змеями у ног двух людей – отдай её нам, она наша, — среди разбросанных вещей, ставших ненужными в тот момент, когда от усталости двигаться дальше, снова появился дефицит в дереве и сухой траве, а сочные ягоды залепили навечно терпким соком кармашек с оторванной пуговицей, липко касаясь груди под тканью, — у Максвелла редкими нитями горит седина на висках, и широкие мазки мрака проступают под человеческим лицом, ещё более опасные, чем темнота, что в ночи таится, и у Венди дрожат пальцы, когда она пускает лепестки в своих руках по ветру, и хватает рукав его изорванной шубы, – губы у Максвелла жадные, слишком взрослые, пропахшие табачной горечью и ночным дымом, с десятком призраков за спиной, тянущих руки, выжидающих, жаждущих, и глаза ночи горят злобой, отражаясь в темноте двойников; руки у него жаркие, шероховатые под скрипящей тканью перчаток, сухие и сильные, искусанные тенями, цепями изодранные, болезненные, с памятью о неведомой силе создателя, и весь он тёмный, горячий, взрослый, с переливами чистой тьмы в венах вместо крови, — и только когда кошмары отпускают, опасаясь его прикосновений       роза из его петлицы горит в её волосах.