На юге ожидаются осадки в виде метеоритных дождей

      Крышка на чайнике, кипящем уже в пятый раз за последние полчаса, потому что кое-кто постоянно забывает вовремя залить термос, подпрыгивает бодро, почти барабанной дробью, а из носика со свистом разбрызгиваются обжигающие капли. Металлический корпус, чем-то отдалённо напоминающий рыбацкий баркас, громко пощёлкивает, будто бы предупреждая о надвигающемся шторме: ещё немного — и бурлящий кипяток польётся прямо на синевато-красный огонь, заставляя пламя захлебнуться и погаснуть.       Сгущающуюся темноту кухни разрезают яркие лучи света люстры, когда по кнопке выключателя кто-то резко ударяет ладонью, и звонкий мальчишеский голос вдруг заполняет собой всё пространство, не составляя ни единого уголка, куда бы не проникла россыпь мелодичных соль-диезов.       — Иди же сюда скорее! — Шарль тащит за руку упирающегося Жюля, который упрямо пытается договорить что-то важное Лоренцо, но всё-таки сдаётся под необычайным напором тонкого, хрупкого на вид паренька: как бы не так, Бьянки давно знает, что сопротивляться юному Леклеру бесполезно, особенно если у того в голове пульсирует огонёк очередной идеи фикс. — Ты снова забудешь его заварить и уйдёшь куда-то, а снаружи все звёзды пролетят без нас!       — Шарли, — Жюль вздыхает, сверху вниз глядя на растрёпанного, предвкушающе-взвинченного Леклера, в глазах которого снопами вспыхивают искры. — Сейчас только одиннадцать вечера, едва стемнело. Метеорные потоки не начинаются так рано, да и к тому же, ты ведь не думаешь, что это длится всего пять минут? Если захочешь, мы сможем посмотреть звездопад даже завтра.       Ни о каком завтра Шарль, разумеется, и слышать не желает: зачем ждать так долго, если уже сегодня всё складывается так хорошо, как, может, не сложится до следующего раза, который ещё и неизвестно когда будет? Ведь сегодня небо такое чистое, словно звездочёт-волшебник нарочно подгадал с погодой. Сегодня обе их семьи в полном составе собираются в гостях у Бьянки, чтобы весь вечер обсуждать скопившиеся новости, рассуждать о будущих светилах автоспорта — Жюль старается поскорее убраться из гостиной, потому что чувствует себя смущённым, а Шарль прикусывает губу, чтобы не слишком улыбаться и довольно краснеть, когда слышит что-то лестное в свой адрес — и планировать поездку куда-нибудь далеко и надолго двумя машинами, хотя, разумеется, едва ли они соберутся дальше ближайшего пляжа чуть за городом. Слишком уж хлопотно, но да кто запретит мечтать о далеко идущих планах?..       А ещё сегодня Жюль пообещал звёзды: сказал, что всю ночь будут сидеть на крыше и смотреть, как по небу сверкающими вспышками и длинными, рассекающими тёмное полотно штрихами будут пролетать метеоры. Шарль любит, чтобы летало и вспыхивало, а потому уже несколько дней живёт одним лишь предчувствием космоса и ещё целые сутки ждать этого чудесного момента, конечно же, не намерен.       — Нет уж, давай сейчас, — он упрямо поджимает губы, отчего на щеках даже разглаживаются ямочки, и Жюлю необъяснимо сильно хочется засмеяться от того, каким серьёзным выглядит крестник и насколько, по всей видимости, важным событием считает обыкновенные посиделки на крыше. Вместо этого он отворачивается к чайнику, чтобы кипятком прогреть термос, и маскирует лёгкий смешок за приступом кашля: ему совершенно не хочется обидеть светлые чувства и разбить ожидания Леклера.       Позади него раздаётся едва слышный, почти неразличимый звук, однако Жюль, наученный многолетним опытом, моментально подбирается. Молниеносную реакцию, которую некоторым приходится тренировать годами, Бьянки приобретает ещё лет в восемь: именно тогда заканчивается его относительно спокойная жизнь и начинается стабильный хаос по имени Шарль. Сейчас, стоит Жюлю отвернуться на одно мгновение, мальчишка взбирается с ногами на столешницу, потому что до верхних полок ещё не дотягивается, и в ту же секунду едва не летит с воплем вниз вместе с жестяной коробкой травяного чая, поскальзываясь на незаметной лужице пролитой воды. Бьянки с грохотом опускает чайник на плиту и успевает поймать Шарля чуть раньше, чем его спина окажется в опасной близости к холодному кафелю.       — Мы не играем в падающие звёзды, — терпеливо разъясняет Жюль, незаметно выдыхая с облегчением — этот безобразник вполне мог что-нибудь себе сломать — и опуская на пол Шарля, который с чуть виноватым видом сжимает в руках героически добытую коробку. — Мы идём смотреть на падающие звёзды. Не перепутай.       — Я хотел помочь, — обострённое самолюбие не позволяет Шарлю промолчать, и он в своё оправдание потряхивает коробкой, краем уха вслушиваясь, как внутри шуршат засушенные чаинки. — И вообще… я тебя весь вечер жду, ты ведь обещал, что пойдём, а сам…       Шарль затрудняется ответить, почему вот так запросто может позволить себе предъявлять какие-то претензии вполне взрослому человеку, которому уже двадцать и который совсем не обязан возиться с ним, самонадеянным мальчишкой с мечтами до небес: возможно, потому, что Жюль был всегда, а когда человек в твоей жизни с самого её начала, все церемонии уходят далеко на второй план. Жюль рассказывал по вечерам сказки, если семейство Бьянки оставалось с ночёвкой, чертил наилучшие траектории, когда попадалась новая трасса, объяснял, как войти в поворот и как не развернуться в шпильке, дул на саднящие царапины, которые тут же послушно прекращали болеть так сильно, и всегда — даже если у Шарля было отвратительно вредное настроение — придумывал что-то новое.       — Ну ты что, эй, — от пронзительного взгляда голубых глаз, в которые сейчас кто-то словно вставил прозрачные стёклышки, Жюля слегка коробит, и он не находит ничего лучше, кроме как притянуть мальчишку за плечи поближе к себе, только бы тот не чувствовал себя брошенным и ненужным. — Я же совсем не забыл, мы и пойдём, сейчас только чуть стемнеет посильнее, чтобы было лучше видно…       Ладони у Жюля горячие-горячие, так что Шарлю кажется, что от ласковых прикосновений даже расцветающие на лопатках синяки — извечная травма картодрома — перестают ныть и моментально вылечиваются. Он утыкается носом крёстному в район ключицы и тихонечко сопит, понимая, что спустя каких-то пару минут будет неловко краснеть за собственную заминку, за это мгновение слабости, однако не торопится распускать сцепленные за спиной у Жюля руки, вдыхает запах тёплой ткани и вслушивается, как под футболкой с какими-то разномастными мультяшными мордочками чётко толкается сердце.       — Старый одеколон был лучше, — наконец заявляет он из чистой вредности, чтобы скрыть своё минутное замешательство. — Новый какой-то странный, мне не нравится.       — И почему я не удивлён. — Жюль хмыкает: и хотя он совсем не знаток подростковой психологии, почему-то более чем уверен, что понимает, чем вызвана столь резкая перемена в поведении крестника, только что тесно прижимавшегося к нему всем телом и вдруг начинающего дерзить без видимой причины. — Ладно. Возьми всё, что нужно, я сейчас закончу заваривать чай, и мы идём.       Шарль исчезает из кухни со скоростью света и наверняка уже в следующую секунду оказывается на втором этаже, где бросил свои вещи. Ещё несколько мгновений Жюль смотрит на пустой проход, в котором только что сверкнула красной вспышкой футболка, и сознание невольно проводит тонкую, едва видимую линию между тремя точками в пространстве: ассоциация слова болид с привычным рёвом мотора на автодроме, с уроками астрономии, давно ушедшими в прошлое, но отчего-то въевшимися в память определением самых ярких метеоров, и внезапно — с Шарлем, который своей резвостью и вечным неутомимым сиянием напоминает сразу оба значения одного слова.       В отдалении слышатся весёлые голоса родителей, которые вспоминают одну из своих общих старых историй, и гул включенного, но позабытого всеми телевизора с вечерней концертной программой. Чайник всё ещё негромко отдувается и выдыхает тонкие струйки пара, а в термос уже залит ароматный чай, которого должно хватить на весь звездопад. Внезапно — до такой степени внезапно, что у Жюля на секунду темнеет в глазах — прошибает сладкое, полное и всеобъемлющее ощущение дома, где в последнее время он бывает так редко, что начинает забывать, в каком ящике у него лежат карандаши и на каком уровне располагаются выключатели.       Жюлю хочется побыть дома.       — Шарль, надень кофту, иначе ты никуда не пойдёшь! — голос Паскаль из соседней комнаты выдёргивает его из размышлений, и он улыбается краем губ, заранее зная, что ответит матери Шарль. Не ошибается.       Двенадцати лет почти бок о бок вполне хватает, чтобы запомнить, что тёплые вещи юный Леклер не терпит от слова совсем, искренне считая, что компенсирует любые температурные режимы горячей кровью и огнём в сердце. Жюль отлично помнит и способность Шарля за весь год ни разу не чихнуть, но в самый неожиданный момент умудриться на обыкновенном сквозняке простыть так, что у Эрве и Паскаль прибавится по паре седых волос, а у Бьянки, который вообще-то тоже переживает, убавится число здоровых нервных клеток.       Сейчас Жюль полагает, что не готов обернуть благую цель показать крестнику звезды в его последующую простуду, а потому решает перехватить разгорающийся конфликт раньше, чем прогремит взрыв и настроение будет безвозвратно испорчено.       — Я прослежу, чтобы он не замёрз, — Жюль ободряюще улыбается Паскаль и уверенно обхватывает за плечи уже готового начать отстаивать собственные интересы Шарля, чтобы не дать ему распалиться окончательно. — Обещаю.       — Жюль, я не хочу, — бормочет Шарль, почему-то в одночасье теряющий весь свой боевой настрой: и отмечает, что Жюль, видимо, и вправду знает о нём слишком много, раз так легко с ним справляется. — Мне тепло, ну правда, я…       — Да, а потом ты простудишься и ещё недели две не попадёшь на трассу. Тебе нужно такое удовольствие? Или, может, ты устал и хочешь отдыха? Если так, то просто скажи, Шарль, вовсе необязательно устраивать аттракционы со здоровьем.       Жюль ловким движением сдёргивает с вешалки свою толстовку с гордой надписью Ferrari — подарок-сувенир от друзей в незапамятные времена с пожеланием, чтобы однажды сбылось, — и, подмигивая, отдаёт её Шарлю.       — Надень пока мою, чтобы не бежать опять наверх.       В руках у Шарля — узорчатый плед, на который можно лечь прямо на крыше, и чёрная сумка с загадочным содержимым, в глазах — те самые звёзды, которые он собирается ловить этой ночью — все до единой, сверкают так, что сердце у Жюля невольно вздрагивает, а в душе поселяется хрупкая мечта, чтобы всё пошло так, как надо — чтобы астрономы не ошиблись, и метеоры действительно потоком помчались по ночному небу, чтобы ни одна туча не затянула горизонт — ведь речь идёт о маленьком счастье крестника, а Бьянки, по правде говоря, готов сделать всё, только бы тот был счастлив.       — Что у тебя в сумке? — любопытствует Жюль, когда за ними наконец захлопывается дверь, отсекая суету вечера и открывая впереди лишь ночную тишину, негромкий шелест деревьев и ласковый шум моря где-то совсем вдали. Прибоя Шарль не слышит, но знает, что он точно там есть.       — Бинокль, — Шарль с гордостью достаёт из сумки сверкающий чёрный прибор с бликующими линзами. — Можно будет посмотреть небо поближе, хочешь?       — Хочу, конечно. Откуда ты его достал? Он выглядит почти старинным.       Леклер пускается в красочные разъяснения о своём приключении в позапрошлые выходные, когда его отправили к дедушке, а он — пока никто не видел — забрался на антресоль и вытащил бинокль из-под кипы старых ватманов с какими-то чертежами. Чертежи, правда, посыпались вниз, а Шарль полетел вслед за ними со стремянки, забираться на которую дедушка категорически запрещал, и едва не оказался погребён под толщей бумаг, но всё обошлось — правда, влетело, но ведь оно того стоило, правда?       На крыше лежит пара пожелтевших листочков, занесённых, надо думать, прошлогодними ветрами, и прижат камнем в самом углу бумажный свиток: это в начале лета они играли в пиратов, и Жюль рисовал карту сокровищ. Постепенно холодает, и Шарль всё сильнее кутается в тёплую толстовку, краем сознания отмечая, что пахнет она умопомрачительным ароматом грейпфрута и мяты, как шампунь Жюля, и самую чуточку — брусничным пирогом, который так волшебно печёт Кристин. В небе мерным, ровным светом мерцают звёзды, пока что даже не думая срываться с привычных мест и пускаться в круговорот мироздания.       — Ну, расскажи, что у тебя случилось.       Неожиданный вопрос заставляет Шарля резко вылететь из размеренного состояния, смутиться и отметить, как сердце неприятно дёргается, словно из него хотят вытянуть нечто глубокое, корнями засевшее где-то далеко и прочно.       — Ничего, — бурчит он и на всякий случай зарывается носом в ворот толстовки, чтобы его лицо было поменьше видно и чрезмерно понимающему Жюлю не удалось ничего прочесть.       — Шарли. Ты весь вечер какой-то взвинченный, я ведь вижу.       — Да ничего, — он упрямо гнёт свою линию, уверенный, что хотя бы в этот раз ему это удастся, но заботливого крёстного так просто не провести: он умеет понимать, когда речь идёт о ерунде, не стоящей выяснения, а когда душу Шарля разъедает изнутри нечто большое и острое. Сейчас, Жюль уверен, речь идёт о втором, и он совершенно не хочет, чтобы Леклера что-то тревожило, но ему бы приходилось справляться с этим в одиночку.       — Ну-ка посмотри на меня. Да, да, на меня, всего две секунды — вот так, раз, два, — Жюль ловит зрительный контакт и с долей удовольствия отмечает, что старательно возведённая Шарлем стена начинает медленно рушиться. — Видишь, совсем недолго. А теперь расскажи, что произошло.       Шарль молчит секунду, две, три, собираясь с мыслями и проглатывая неожиданно застрявший в горле колючий комок, которому там точно не место. Расцепиться с Жюлем взглядами не выходит, и он просто смотрит в тёплые шоколадные глаза, испытывая странную уверенность, что говорить ему ничего и не надо вовсе: Бьянки и так всё поймёт.       Впрочем, даже если тот и понимает, то сообщать об этом не торопится: Жюль всегда считал, что нужно иметь достаточно смелости, чтобы задать вопрос или сказать вслух что-то важное. Свою смелость Шарлю приходится доказывать постоянно — даже не Жюлю. Самому себе.       — Вчера на картодроме были сплошь ошибки, — наконец выпаливает Леклер, каждым словом будто обжигая горло и лёгкие. — Такой простой манёвр, но я не смог, так глупо, я совершенный тупица! — он ударяет ладонью по колену и тут же чуть морщится, задевая свежий синяк. — Как можно было так глупо ошибиться? Всегда!..       — Ну подожди, — Жюль аккуратно, не позволяя Леклеру покалечить себя ещё больше, перехватывает его неуёмные руки, в минуты душевного неспокойствия превращающиеся в блуждающий ураган, и примирительно склоняет голову. — Зачем ты так? Ты ведь знаешь, это не означает, что с тобой что-то неправильно, и у всех бывают промахи…       Шарль дёргает плечом, демонстрируя, что слова ничуть его не убеждают, и вновь скрывается в горловине толстовки. Слишком эмоциональный, слишком разболтанный, слишком глупый. Совсем не как Жюль.       За все эти годы, пожалуй, не остаётся ничего, чего Жюль не выучил бы о Шарле: он знает, что тот предпочитает спать на левом боку и побаивается ходить ночью босиком, знает, что Шарль не слишком умеет петь, но делает это всегда без стеснения и с удовольствием, знает, что его пальцев хватает, чтобы охватить на пианино чуть больше октавы — дотянуться от до к ми-бемоль, знает даже, с каким ритмом бьётся его сердце: едва уловимая, миллисекундная пауза после каждых двух ударов — быстро-быстро-медленно — и вновь по кругу.       Поэтому Жюль, конечно, знает, как трудно Леклеру даются переживания о том, что даже у него — такого старательного и целеустремлённого — может что-то не получаться после нескольких попыток.       — Знаешь, что я думаю? — чуть устало произносит Бьянки, прикрывая глаза и будто бы даже не подбирая нужных слов. — Что ты большой молодец, потому что стараешься, но иногда чересчур к себе строг. А нужно… знаешь, если чего-то очень сильно хочешь, просто сосредоточься на этом, продолжай работать и никогда не сдавайся. Ты же не надумал сдаваться, правда?       У Шарля чуть дрожит подбородок, потому что от таких простых, но таких точных и нужных именно сейчас слов эмоции вновь дают сбой. Он довольно быстро берёт себя в руки, старается незаметно прокашляться и посмотреть на Жюля совсем другим взглядом — уверенным и острым. Получается, правда, из рук вон плохо: потому что ресницы успевают намокнуть, и поблёскивающей голубой радужки уже не скрыть, но Шарль безмерно благодарен за то, что Жюль хотя бы делает вид, что ничего не заметил.       — Не надумал, — твёрдо заявляет Шарль и наконец улыбается своей лучистой, настоящей улыбкой. — Совсем нет, честное слово. Я готов к бою.       — Ну вот и славно. — Жюль ловит улыбку и треплет Леклера по волосам: жаль, что тот наверняка не поверит, что всегда будет нужен Жюлю просто так, даже без героических побед. — О чём ты думал? Ну, во время тренировки.       Пару секунд Шарль думает, смотрит куда-то вдаль, вспоминая, где были в тот момент его мысли.       — О том, где начать прибавлять газ после поворота, чтобы добиться лучшего времени, — забавно морща переносицу, сообщает он. — И о том, как обойти впереди идущий карт. И… наверное, немного о тебе? — Леклер неуверенно поднимает взгляд на друга, брови у которого едва заметно дёргаются вверх. — Как бы ты прошёл ту шикану. Как бы твоё время было минимальным, а я бы порадовался за твой удачный манёвр.       Бьянки легонько качает головой, пока Шарль всей душой благодарит ночь за должную темноту, в которой не видно его алеющих от невольного откровения щёк.       — Может, в этом ты и ошибся? В своих мыслях, — поясняет он, ловя удивлённый взгляд Шарля. — Пока ты на трассе, нужно думать только о трассе. Видишь ли… — он пару раз коротко вдыхает, потирает виски. — Всё, что было или что будет, остаётся где-то там, совсем далеко. Не в паддоке, не в кокпите, не в твоей голове, как только ты пересекаешь порог, оно отдаляется и становится призраком. Вот здесь, — Жюль приподнимается на локтях и вычерчивает ребром ладони невидимую схему, — на трассе — твоя жизнь на ближайшую тренировку, квалификацию, гонку. Только здесь.       Только здесь сургучной печатью вытесняется где-то около солнечного сплетения, и Шарль чувствует, как иррационально крепко, горячо срастаются слова с металлическим стержнем внутри него.       Возможно, это и ответ — где бы ему хотелось найти место в жизни?       — Не грузись, — Жюль подмигивает, словно не было только что никаких разговоров, переворачивающих с ног на голову всё естество. — Смотри на небо. Всё хорошо, Шарли. Выдохни.       Под ресницами у Шарля рассыпаны крошечные звёздочки-веснушки, и Жюлю неизменно чудится, будто они тоже давно выстроились в своё новое, совершенно особенное созвездие. Эти звёздочки чуть вздрагивают на своих местах, когда Шарль смаргивает кристаллики влаги и обращает взгляд вверх.       — Смотри! — вдруг не своим голосом вопит Леклер, подскакивая на месте, словно бы сам хочет устремиться к небесным светилам. — Ты видел? Полетела! Звезда полетела!       Жюль не успевает перевести взгляд на небо, чтобы увидеть, как взмахивает хвостом комета, однако для того, чтобы впечатлиться, ему с лихвой хватает того, с какой неподдельной радостью подаётся вперёд Шарль, светящийся от удовольствия и до покалывания в кончиках пальцев счастливый.       — Ты когда-нибудь прислушивался к тому, как они падают?       От странного вопроса брови Шарля взлетают вверх, и он с недоумением поворачивается к крёстному.       — Ты шутишь? — недоверчиво переспрашивает он. — Ты шутишь. В каком смысле — прислушивался?       Жюль выглядит так, словно собирается рассказать величайшую тайну вселенной, но одновременно с этим Шарлю кажется, что Бьянки попросту над ним издевается.       — Если прислушаться, то можно услышать, как летит метеор. Но ты, — он не удерживается от колкости, — если будешь продолжать так шуметь, ничего, конечно, не услышишь.       Шарль заливается смехом.       — Ты что, — просмеявшись, произносит он, — откуда ты взял такие глупости? Ведь это невозможно!       — Спорим?       — Спорим! — Шарль с размаху хлопает ладошкой по ладони Жюля, принимая спор. — У нас в школе уже началась астрономия, так что меня не проведёшь, я знаю, что всё это выдумки. Они ведь летят так далеко, как, ты считаешь, можно их услышать? Да и скорость света куда больше, чем скорость звука, — всё-таки с полувопросительным выражением прибавляет Леклер.       Привычка верить всему, что говорит Жюль, въедается в его атомы, и Шарлю не так просто с ней сладить: ведь Бьянки никогда не обманывает, и даже если Шарль не слишком-то убеждён, что ошибки необходимы для движения вперёд, то во всё остальное — во всё остальное — ему поверить отчего-то очень просто.       Даже если Жюль утверждает, что можно услышать метеориты.       Шарль в ожидании звёзд почти забывает дышать, так ждёт, блуждая взглядом по небу и гадая, которая из ярких точек сейчас превратится в запятую. Ощущения кажутся ему схожими с теми, что приходится испытывать перед стартом: когда карт готов сорваться с места и лишь ждёт отмашки, когда нервы на пределе, вот-вот — и нога сама дёрнется на педали газа в стремлении оборвать это томительное ожидание и помчаться вперёд, но вот он, момент старта — словно момент взрыва каждого атома в его теле.       Время осыпается где-то в небесных часах звёздной пылью, оседая нежными прикосновениями на внутренней стороне лёгких, и для Шарля весь до единой минуты вечер — точно ощущение полувдоха.       — Ещё одна! — вскрикивает он, взмахивая рукой и в порыве чувств ударяя Жюля по плечу. Краем уха Леклер отмечает какой-то странный звук: едва слышный, чуть свистящий и металлический.       Жюль молча улыбается, глядя в ночное небо.       — Это, должно быть, твои шутки, — бормочет Шарль, не до конца уверенный, что именно сейчас произошло. — Жюль, это ведь ты. Признайся.       — С чего ты это взял? Я слышал ровно то же, что и ты. Я же говорил, что можно услышать звёзды       — Но…       Озадаченность, замешательство, растерянность — неполный список того, что зацепляет шероховатыми коготками душу Шарля. С одной стороны, он точно знает, что прав в своём утверждении о невозможности каких-либо звуков из такого далёкого космоса, с другой — ведь было, что-то однозначно было, и он почти кожей чувствует, как ночь наполняется необъяснимым, почти сказочным ощущением волшебства, так что ему, пожалуй, даже не слишком хочется знать ответ — подтверждающий или опровергающий.       — Мы будем смотреть на метеоритный поток или спорить? — тускловатым голосом интересуется Жюль, откидываясь затылком на мягкий плед и ощущая, как короткие пряди касаются прохладной ткани. — Поверь, Шарли, необязательно пытаться выяснить всё-всё. Позволь некоторым вещам остаться за гранью логики. И не забудь, кстати, загадать желание на падающую звезду.       Шарль завороженно смотрит на высвеченный луной профиль Жюля, который устремляет глаза вверх и совсем не замечает восхищённого взгляда крестника, наверняка мечтая о чём-то своём. Звёздное небо начинает стремительно осыпаться бело-серебристыми лепестками, словно вишня по весне, а Шарлю приходит на ум старая-старая сказка про Алису в Стране чудес — ему чудится, будто это не звёзды срываются с неба, а он сам стремительно улетает куда-то в другую реальность.       Ночь наполнена неповторимой эссенцией ароматов и чувств, и даже величайшим алхимикам давних времён, когда Земля была юна, не удалось бы закупорить в прозрачном флаконе эти несколько часов так, как они запоминаются Леклеру. Где-то далеко шумит прибой, Шарль не слышит, но знает, что он точно там есть, где-то далеко, тоже почти за гранью логики, остаются этим вечером и неожиданно личные переживания куда глубже обычного, и мысленная фотография, как лунный свет путается в ресницах Жюля, и вспыхивающее огромное небо, которое сегодня совсем другое, не такое, как раньше, и непонятной природы звуки звёзд — ведь Шарлю и в самом деле кажется, что он их слышит, — и даже их металлический, едва ощутимый привкус на языке: он готов поклясться, что именно так они и ощущаются, если бы звёзды можно было смешать, заварить в термосе и попробовать на вкус.       — Да ты совсем спишь, — шепчет Жюль, приподнимаясь на локтях и видя, что Шарль, одурманенный штормом впечатлений, уже перестал бороться со сном и теперь только изредка вздрагивает во сне от ночной прохлады. Красная толстовка, слишком объёмная для двенадцатилетнего мальчишки, в темноте кажется почти чёрной: Леклер хватается пальцами за края рукавов и прячет нос в сбившийся на сторону капюшон, инстинктивно обнимая себя за плечи. — Шарли… мы не будем ждать рассвет?       Ещё несколько секунд Жюль всматривается в мягкие, расслабленные черты, которые будто бы кто-то рисовал с неизбывной трепетной любовью самыми нежными красками, и ловит себя на мысли, как, наверное, красиво Шарль будет взрослеть. Тот не отвечает, даже не двигается от звука своего имени, вымотанный долгим днём и круговоротом самых разных чувств — Жюль знает, как остро Леклер пропускает через себя всё, что происходит вокруг, а с началом подросткового периода это приобретает масштабы почти стихийного бедствия — в первую очередь для самого Шарля и его бедных нервов.       На горизонте едва-едва начинают бледнеть насыщенно-синие тона, предзнаменуя занавес ночи, и чуть тише стрекочут сверчки. Жюль аккуратно поднимает Шарля на руки вместе с пледом, внезапно чувствуя, как в сердце резко входит тончайшая и оттого такая острая игла воспоминаний, как двенадцать лет назад всё было так же, как он таскал на руках этого мальчишку, а потом получал по голове от собственной матери за то, что не даёт ребёнку покоя. Что ж. Теперь, пожалуй, квиты.       Шарль не просыпается, когда Жюль, моля всех богов о том, чтобы не убиться вдвоём на старой деревянной лестнице, медленно спускается с крыши вниз. Не просыпается он и от скрипа задней двери, поразительно громкого в полусонной тишине ночи, не просыпается, когда Бьянки незаметно проходит мимо зала, где всё ещё сидят родители. На втором этаже тихо, только из комнаты Тома едва доносятся зацикленные звуки: они на пару с Артуром наверняка допоздна играли в приставку, и Жюль более чем уверен, что уснули, так и забыв выключить игру.       В комнату — небольшую, но самую уютную во всём доме — проникает светлыми полосами лунный свет, оставаясь на полу и стенах жемчужными мазками, подсвечивая стопку книг, лежащих у Жюля на прикроватной тумбочке. У стола брошен рюкзак Шарля, а на подушке — кофта, которую тот так не хотел надевать: Шарль давным-давно перестал церемониться и, приезжая к Бьянки, уже не стеснялся и кидал вещи в той же комнате, где и проводил большую часть времени. Жюль, впрочем, был не против и даже скучал, когда после выходных из его всегда убранной комнаты исчезал флёр хаоса, неизменно наводимого безобразником Леклером.       Включать ночник Жюль не торопится: боится разбудить Шарля вспышкой света, неосторожным щелчком выключателя, чем угодно, что может растревожить сон крестника. У него даже не хватает духу разбудить его и предложить переодеться, поэтому Жюль только аккуратно стаскивает с Шарля толстовку, невесомо проводит ладонью по сбившейся чёлке, чувствуя, как по всему телу пробегают разряды электричества и в сердце разливается необычайная нежность. Когда сверху на Леклера опускается тонкое одеяло, он, наконец чувствуя тепло, немедленно раскрывается морской звёздочкой и раскидывает руки и ноги по всей кровати.       — Доброй ночи, — шепчет Жюль, притворяя дверь и зная, что не получит в ответ ни слова. Он даже не задаётся вопросом, почему в эту ночь будет пустовать приготовленный для Шарля диван в гостиной и почему ему вновь приходится делить свою комнату с маленьким волшебником — наверное, потому, что он его очень-очень любит, и комната — такая мелочь по сравнению с тем, что Жюль, на самом деле, готов делиться с ним хоть всей своей жизнью.

***

      Загадка звёзд остаётся для Шарля вопросом без ответа — впрочем, не то что он так уж стремится выяснять правду, и почти четырёх лет вполне хватает, чтобы мысленно поместить одно из лучших воспоминаний в серебрящийся вакуум — почти как розу в колбу — и не позволять никому к нему прикоснуться: только созерцать, изредка извлекая на свет и оживляя давние ощущения. Да и не смешно ли — вдруг прийти к Жюлю спустя столько времени и на полном серьёзе начать выспрашивать, была ли это только шутка для впечатлительного ребёнка или всё в самом деле, по правде?       Шарль, по крайней мере, считает, что он точно не ребёнок, а ответ не так уж ему и нужен. В конце концов, разве это может что-нибудь изменить?       Последние выходные сентября согревают, дразнятся озорным теплом, искрят солнцем, проникая не только сквозь окна, но, кажется, даже сквозь стены, легко-легко-легко, и Шарль, лёжа вверх ногами на диване в комнате Жюля, пока тот что-то сосредоточенно ищет в поисковике, готов смеяться, запрокинув голову, от всепоглощающего чувства воздушности в сердце и греющей уверенности, что всё будет хорошо. Да и неважно, что именно. Всё.       В эти выходные Жюль успевает приехать домой, вырывая пару дней перерыва между своими гоночными делами и решая просто побыть с близкими: не то что он устал, вовсе нет, он полон сил и готов к свершениям, по собственным уверениям — он даже бодрее, чем был в начале сезона, и Шарль бы поверил внешне энергичному, как обычно, и прямо-таки источающему жизнь Жюлю, если бы не умел приглядываться. А приглядевшись, можно было заметить, как самую чуточку, на едва уловимое мгновение в глубине тёпло-карих, словно нагретые на солнце каштаны, глаз вспыхивала туманная искорка, почти датчик — он всё же нуждался в короткой передышке.       За субботу парни — теперь уже отчего-то так сильно похожие друг на друга и практически одного роста (Шарль за лето вымахивает так, что самолюбие Жюля почти бунтует в страхе, что тот его скоро обгонит) — успевают искупаться в море, едва не опрокинуть старенькую парусную яхту, с воплями и смехом возвращая ей баланс и чудом спасая разбросанные по кокпиту вещи, устроить гонку на старом и таком родном картодроме, где по несчётному количеству раз пройден каждый поворот, — и приехать почти вровень. Шарль пересекает финишную черту с опозданием всего на долю секунды, но, как ни странно, для него проиграть Жюлю совсем не обидно. А ещё — может, самую капельку, никому не признаваясь — Леклеру нравится замечать, как незримо, на уровне едва понятных ощущений, у Жюля словно немного расслабляется натянутая внутри струна, как его движения становятся чуть мягче, как постоянная сосредоточенность уступает место чувству спокойствия — когда можно оставить всё позади и окунуться в атмосферу такого родного, уютного, знакомого с детства дома. Успевают они поздней ночью, уже лёжа в постелях, вдоволь намечтаться о том, как однажды — как будто вот совсем скоро, не за горами — будут вместе гонять в Формуле-1, может, даже в одной команде, как будут покорять подиумы — один за другим — и чувствовать себя принцами целой вселенной.       Сейчас — воскресным утром последнего сентябрьского уикенда перед отъездом Бьянки на другой конец планеты — в комнате сквозит лёгкий ветерок, занося аромат доцветающих трав и солоноватый привкус моря, на столе рядом с подтаявшей шоколадкой лежит упаковка недоеденных чипсов и стоят две чашки — одна из-под какао, другая из-под фанты, которые ещё вчера нужно было отнести на кухню, но все благополучно на них забили и легли спать в четвёртом часу ночи. Впрочем, и утро наступает куда позже привычных понятий: правило этого дома — по воскресеньям никаких ранних подъёмов, так что к полудню заспанные, растрёпанные, помятые Шарль и Жюль только выползают на кухню приготовить себе завтрак, пока все остальные уже чем-то заняты, а затем снова вернуться в комнату. Леклер, закинув ноги на спинку дивана, бросает в стену теннисные мячики и ловит их, даже не напрягаясь: знает, что реакция не подведёт, и мячик не улетит дальше его руки.       — Эй, Жюль, как настроение? — Шарль хватает с кровати подушку, знавшую его ещё во времена незапамятного детства, и со смехом швыряет её в сидящего за компьютером Бьянки, заставляя отвлечься от чего-то, несомненно, очень важного: не то чтобы он требовал к себе внимания, вовсе нет, но проверить реакцию Жюля — святое дело и любимое развлечение.       Шарль ожидает услышать что-то вроде привычного «Всё отлично, Шарли!» или «Мои извилины скоро примут форму этой чёртовой трассы, никак не могу выкинуть её из головы!» — однако ни того, ни другого Жюль не говорит, даже не улыбается, заставляя Шарля неосознанно напрячься. Сердце ударяется о грудную клетку слишком громко, едва не пробивая её низким, тяжёлым, тревожным звуком, будто бы кто-то ударил в бас-барабан, и Леклер не может оставить этот вопрос без ответа.       — Жюль, — с непонятной, смутной тревогой повторяет он, возвращаясь в вертикальное положение и вглядываясь в лицо друга: черты рельефные, на мгновение замершие, точно нарисованные грифельным карандашом на белой бумаге, и от замершего на мгновение времени у Леклера внутри разливается липкий почти-что-страх.       Бьянки коротко качает головой, разбивая наваждение, и наконец словно возвращается из тумана забытья: дёргает в полуулыбке краешком губ, светлеет лицом, встречается взглядом с растревоженными глазами Шарля: точь-в-точь Лигурийское море перед дождём.       — Всё в порядке, — заверяет он и, видя, что ничуть не усыпляет своим ответом разыгравшуюся мнительность крестника, нехотя добавляет: — Чувствую себя как-то… странно.       Шарлю, минуту назад лучившемуся ярче монакского солнца, резко делается совсем не до смеха. Внутрь будто пробирается ледяное дыхание северной зимы, инеем остаётся на сосудах, на лёгких, на сердце, все внутренности сковывает ледяная корка, а каждый вдох точно взрезает кожу на рёбрах.       — Что не так? — он мучительно силится понять, что такое витает в воздухе и отравляет каждый миллиметр пространства. На мгновение в комнате тоже становится темнее, и Шарлю — впечатлительному, всё ещё такому впечатлительному и восприимчивому к каждой мелочи Шарлю хочется отмотать время назад и вернуть всё как было.       Туча резво проползает по небу и возвращает в комнату яркий солнечный свет.       Где-то внизу по-прежнему слышны звуки радиоприёмника, под который Филипп разбирает старенький мотороллер.       Сердце стучит в обыкновенном ритме, хоть и где-то в горле — быстро, быстро, медленно.       Ничего будто и не менялось.       Шарль выдыхает только в ту секунду, когда Жюль озаряется улыбкой — своей самой лучезарной и широкой, поднимается из-за стола и подходит поближе к Шарлю, одной рукой сгребая его в объятия, а другой растрёпывая и без того лохматущие волосы. Леклер давно подрос, и для Жюля теперь почти роскошь — вновь оказаться настолько выше.       — Всё пройдёт, как только я окажусь за рулём болида, — обещает Жюль, пока крестник незаметно выравнивает дыхание и успокаивает собственных тараканов. — Всегда проходит — ты же сам это знаешь, Шарль.       — Точно? — переспрашивает Леклер, задирая голову и беззастенчиво поедая взглядом чуть трепещущие ресницы Жюля, с этого ракурса кажущиеся ещё длиннее, чем обычно.       — Ну когда я тебя обманывал?       Шарлю хочется совершенно по-детски напомнить, что такое было лет в восемь, когда Бьянки сказал, что из травинки можно сделать свистульку, а у него не получилось, да и в ту сказку со звёздами он не очень-то поверил, но ему удаётся вовремя прикусить язык и не свести всё к цирку — слишком уж нервным получился бы смех.       — Ладно, — вместо этого понуро отвечает он, выворачиваясь из объятий, хотя хочется совсем обратного: приткнуться лбом к краю рёбер и таять от того, как пальцы Жюля ведут по тёмным прядкам. — Хорошо. Наверное, ты прав.       — Разумеется, прав, — Жюль вздыхает и следит взглядом за чуть дёргаными, рваными движениями Леклера, который в разброде чувств не знает, за что ухватиться, и всё-таки едва не сшибает со стола две кружки с остатками жидкости на дне. — Пойдём, надо убрать посуду. Хочешь есть?       Шарль бубнит, что ничего он не хочет, и вообще единственное его сейчас желание — тишина и покой на необитаемом острове с банановыми пальмами, но послушно хватает кружку с молочными разводами по внутренней стенке и первым исчезает за дверью комнаты.       — Посмотри-ка, так солнечно, — чуть рассеянно отмечает Жюль, невесомо проводя ладонью по нагретой лучами поверхности кухонного стола. — Как думаешь, успеем откатать сезон по хорошей погоде?       — Успеем, — заверяет Шарль, одёргивая домашние шорты и взглядом отыскивая в шкафу нужную коробку с заваркой. — Пьер говорил, что в этом году по всему миру обещают аномально тёплую осень. Он недавно вернулся с родителями из Англии, а ведь там обычно так холодно, но представляешь, даже в Туманном Альбионе было солнце почти всё время!       Жюль — теплолюбивая душа — довольно улыбается, предвкушая нескорый конец лета. Календари он признаёт только для того, чтобы отмечать, когда гонка, но однозначно не для того, чтобы начинать менять одежду и предаваться осенней тоске. В конце концов, только вчера они ещё купались в море, и сегодня тепло даже не думает их покидать, а при взгляде на Шарля, который до самого декабря может рассекать по дому в шортах и тонкой футболке, хочется верить, что хорошая погода не закончится никогда вовсе.       — Пьер что хочешь тебе скажет, лишь бы подольше не вылезать из моря, — усмехаясь, отвечает Жюль. — Помнишь, как вы вдвоём лежали в больнице, потому что кому-то из вас взбрело в голову полезть в воду в ноябре? Сколько вам было, по тринадцать?       — Это мне было тринадцать, а ему четырнадцать, и ты ничего не понимаешь, — бормочет Леклер, изо всех сил стараясь спрятать улыбку. — И не уходи от темы. Я слышал, что Японию называют страной восходящего солнца, а где встаёт солнце, наверное, всегда бывает тепло и ясно, да? Конечно, тебе должно повезти с погодой.       — Должно, — соглашается Жюль, отчего-то не желая спорить с безоглядно уверенным в лучшем Шарлем, даже если тот ни черта не смыслит в географии и климате. — Мне нравится гонять по солнцу.       В Японии все выходные льёт дождь.

***

      После квалификации они всё же успевают перекинуться парой сообщений в мессенджере и пожелать друг другу удачи на весь завтрашний день: у Шарля тоже вовсю идут соревнования, и Жюль с загадочными смайликами, подначивая обострённую азартность крестника, предлагает поспорить, у кого по итогам своей гонки окажется лучшая позиция. Леклер немедленно соглашается, обещает, что с лёгкостью его уделает, и отправляет Жюля спать: разницу во времени на двух концах света никто, увы, не отменял, а им обоим нужно отдохнуть перед сложным днём.       «Не вздумай притащиться в хвосте пелетона, иначе я тебя не знаю», — пишет Шарль, ухмыляясь во весь рот и зная, что где-то там, за тысячи миль, Жюль читает напутствие и тоже смеётся.       «Даже если я притащусь в хвосте пелетона, я буду первым с конца, а ты всё равно меня любишь», — незамедлительно прилетает ответ с ехидными скобками в конце, и в следующую секунду рядом с именем Жюля мелькает надпись вышел из сети.       Внутри у Шарля на мгновение оживает иголка тревоги, остро и неожиданно пронзающая сердце, но ему довольно легко списать это на волнение перед гонкой. В конце концов, неужели после стольких покорённых трасс его может что-то удивить в собственном состоянии? А завтра непременно настанет спокойствие и лишь стабильная уверенность в себе и своей машине. Как обычно.       — Эй, ты как? — роняет утром перед заездом Джордж, когда они с Шарлем пересекаются в паддоке. Леклер недоумённо приподнимает брови.       — Всё в порядке, — он чуть дёргает головой, не понимая, о чём речь и чем вызван странный вопрос: ведь они даже не партнёры по команде, чтобы внезапно интересоваться самочувствием друг друга. — О чём ты?       Рассел, по-видимому, что-то для себя смекает и прикусывает язык, принимая решение не продолжать разговор, чем вызывает у Шарля приступ необъяснимого волнения.       — Да так. Просто спросил.       Леклеру больше не говорят ни слова — ни отец, ни другие пилоты, ни механики, ни из дома нет никаких вестей, но с каждой минутой он начинает понимать, что что-то не так. Он вглядывается в чужие лица, на которых невидимой печатью лежит смятение, и кажется, что все вокруг знают что-то такое, о чём не знает он. Ему хочется взобраться на лестницу повыше и крикнуть, раздирая лёгкие: «Что случилось?» — но в то же время не хочется знать ответ. Ему хочется вдохнуть полной грудью, но отчего-то не выходит, и на каждый вдох снаружи словно сдавливает рёбра, накатывающая волнами тревога скручивает каждую клеточку, расцарапывает, пережимает, пробирается между нейронами, заставляя реальность пойти разноцветными пятнами перед глазами. Ему хочется, чтобы кто-то подошёл, похлопал по плечу, сказал, что не о чем беспокоиться, но один из двух людей, которому он согласен безоговорочно поверить, находится за тридевять земель отсюда, а приставать к отцу, рискуя заставить того волноваться в три раза сильнее, Шарль не готов. Он, наверное, всё себе надумал: накрутил сам себя, отчего и лезут в голову глупые мысли, перепил кофе, отчего громче обычного стучит сердце, плохо спал и ещё сто подобных объяснений — ведь наверняка всё в порядке, и ему просто нужно успокоиться.       Проходит всего четверть часа, прежде чем разгадка начинает медленно проявляться, словно картинки в детской раскраске от прикосновений кисти с водой раскрашиваются в бледные цвета. Ему по-прежнему не говорят ни слова и стараются не обсуждать в его присутствии последние новости, но то здесь, то там отрывками, фрагментами вспыхивают заголовки новых газет, статей в поисковиках в чужих телефонах: «Авария… Жюль Бьянки… госпитализирован…»       До старта остаётся всё меньше и меньше времени, и Шарль впервые не знает, как справляться с захлёстывающим его беспокойством: его словно разрывает на части, не даёт нормально дышать запутанная неизвестность, и лучшее, что он может придумать, — это попытаться отключиться от внешнего мира хотя бы на ближайшие несколько часов.       Он присаживается на колесо болида, проводит пальцами по гладким, бликующим на свету шинам, прикрывает глаза, вслушиваясь в предстартовую шумиху: где-то торжественно рычат моторы, гремят домкраты, слышно, как кто-то поёт на два голоса не вполне цензурные песенки на ирландский манер. Шарль медленно вдыхает — на четыре счёта, как всегда советовал Жюль, — и так же медленно выпускает воздух, освобождая лёгкие.       Пока ты на трассе, нужно думать только о трассе. Здесь — твоя жизнь на ближайшую гонку, — вдруг явственно звучит в голове знакомый до боли голос, и Шарль резко распахивает глаза, вылетая из импровизированного внепространственного кармана с бешено колотящимся сердцем.       — Я думаю, — вслух шепчет он и несколько раз трясёт головой, чтобы выветрить остатки дурных мыслей. Он не ошибётся. Он давно научился переключать мысли, знаешь, Жюль, у меня получилось, я расскажу тебе об этом после гонки, когда мы увидимся, — он стал гораздо взрослее в своём подходе к собственной голове во время заезда. Шарль точно знает, уверяет самого себя, что справиться ему совершенно под силу, — даже если где-то далеко лучшего друга, почти члена семьи, прямо сейчас везут в больницу, и он понятия не имеет, что происходит на самом деле.       Гонка за гонкой, манёвр за манёвром, неделя за неделей — у Шарля накапливается целый список вещей, о которых он хочет рассказать Жюлю, когда тот поправится, и мысленный блокнот для Записи Важных Гоночных Вещей начинает пополняться порой совсем не гоночными мыслями. Леклер продолжает пропадать на автодромах, делать домашние задания, гулять с друзьями и бегать в порт махать кораблям, продолжает жить почти как обычно — только вот исчезают гонки на картодроме с Жюлем, исчезают его ёмкие комментарии по поводу всего происходящего, исчезает привычная, согревающая даже в те времена, когда на душе стоит стужа, улыбка, исчезают ночные откровения в его комнате, когда все шутки пошучены и остаётся место лишь для полушёпота и самых важных вещей, которые так трудно сказать днём.       Остаётся только палата клиники с сотнями проводков и бесконечный, переплетающийся с атомами Шарля, пульсирующий гул звёзд, который однажды включается в голове фоном и больше не угасает, словно бы протягивая ниточку между ним и Жюлем, который борется, который каждую секунду отвоёвывает у судьбы своё право на жизнь, который непременно выиграет эту гонку со смертью, опередив, обогнав, оставив её далеко позади.       Ведь ни в какой другой исход Шарль не верит. Никто не верит. Все верят в Жюля.       «Помнишь, ты говорил про мысли во время гонок, — думает Шарль поздним октябрьским вечером, когда лежит в постели гостиницы перед очередными гоночными выходными, — мне кажется, сейчас у меня получается даже лучше, чем раньше. Ты знаешь, Жюль, без тебя я бы, наверное, долго не осознал эту ошибку, так что поблагодарю тебя ещё раз, когда мы увидимся».       «Врачи говорят, что если выйти из искусственной комы, значит, дело пойдёт на лад, — мысленно произносит он в ноябре, когда из больницы приходит очередное сообщение и приносит с собой хоть немного ясности. — Ты вышел, твой отец звонил недавно, значит, всё будет в порядке. Не могу дождаться, когда мы снова сможем с тобой поговорить, я хочу знать всё, как прошла та гонка в Японии, что именно произошло, почему… да и, честно, просто хочу услышать твой голос. Если тебе не захочется об этом говорить, то мы придумаем, о чём можно ещё, да?»       В декабре начинают разрешать приходить к Жюлю прямо в палату, что Шарль и делает неустанно каждую неделю: уговаривает родителей появляться в больнице почаще, словно каждое его посещение может на что-то повлиять, словно Бьянки почувствует, что нужен здесь, что о нём беспокоятся и его любят. В канун Рождества Шарль украдкой — почти стесняясь проявления собственных чувств — притаскивает в палату новый шарф, завёрнутый в сверкающую подарочную бумагу, и оставляет его на тумбочке вместе с упаковкой разноцветных ёлочных шариков.       «С Рождеством, Жюль. Я тут привёз тебе из Эдинбурга, говорят, шотландские шарфы — самые тёплые в мире, а ещё, смотри, там к нему прикреплён красный значок в виде болида — думаю, тебе должно понравиться, он напомнил мне Феррари, а ты всегда… в общем, посмотришь сам, хорошо? Возвращайся. Сгоняем на горнолыжный курорт. Спорим, в этом году я не продую тебе в скоростном спуске?»       Январь кажется Шарлю необычайно холодным, ведь именно в январе его внутренний датчик тепла начинает сбоить: не хватает солнца, не хватает моря, не хватает запала на то, чтобы сделать что-то по-настоящему яркое, разжигающее внутренний огонь. «Прошлой ночью я видел, как по небу летела звезда, — не как в тот раз, когда мы с тобой всю ночь сидели на крыше, а всего одна, и клянусь тебе, мне показалось, что я слышал тот самый звук. Когда ты поправишься, я всё-таки наберусь смелости и спрошу у тебя, только ли это моя фантазия или всё было на самом деле. Пообещай, что скажешь правду, ладно?»       «Помнишь, как в феврале пару лет назад мы ели мороженое прямо на улице? Нам тогда здорово влетело, что мы не соотносим погоду и свои действия. Тебе, конечно, влетело больше, — Шарль фыркает в ответ своим мыслям, сидя на инструктаже и зная, что ничего нового не услышит: помнит наизусть каждое слово, а потому можно уйти ненадолго в свои мысли. — Но знаешь, то мороженое было самым вкусным. И это, наверное, чудо, что мы тогда не простыли, ведь дул промозглый ветер. Вообще-то я хотел сказать, что прочитал недавно, будто хорошие впечатления могут очень сильно влиять на организм, и даже если при прочих равных условиях ты бы непременно разболелся, то иногда эмоции могут это пересилить. У тебя ведь… достаточно? У тебя хватит хороших впечатлений, чтобы выкарабкаться?»       «Тут в Австралии стартует новый сезон, и мне так непривычно, что среди пелетона невозможно отыскать тебя, — думает Шарль, сидя в полупустой палате в середине марта и вглядываясь в бледное, непривычно спокойное и расслабленное лицо Жюля. — Я… я не знаю, что говорить, пожалуйста, ответь мне хоть что-нибудь, Жюль, я так сильно скучаю, можешь даже не говорить, просто открой глаза».       Впервые за полгода — за почти полгода бесконечной борьбы, полгода сна без снов, почти забытья, полгода въедающихся в кожу запаха лекарств и ощущения капельниц как будто в собственных венах, полгода веры в то, что уже вот-вот всё пойдёт на лад, — Шарль понимает, что всех его отчаянно собранных сил не хватает на то, чтобы сдерживаться, и позволяет себе заплакать. Он хрипло всхлипывает, зажимая рот рукой и судорожно стирая с ресниц слёзы, боясь, что в эту минуту кто-то зайдёт в палату и застанет его врасплох, и снова дышит на счёт, чтобы поскорее успокоиться: ведь заплакать для него почти равно сильно признанию, что надежды становится всё меньше.       Надежда, конечно, есть. Он больше так не будет. Просто вырвалось. Не сдержался.       В конце концов, даже сам Жюль читал ему вслух какую-то книжку в детстве, где говорили, что весна приносит надежду, — Шарль запомнил. Поверил на всякий случай, не совсем понимая тогда, что это значит.       «Так рано становится тепло этим апрелем, ты бы знал. Я уже могу ходить без джинсовки, а солнце по утрам греет совсем как летом. Надеюсь, ты придёшь в себя ровно к тому моменту, как можно будет купаться в море. Хочешь, я принесу тебе с пляжа ракушку, чтобы тебе было здесь веселее?»       «Ещё одна удачная гонка. В мае вообще гоняется лучше, тебе никогда так не казалось?»       В июне — с началом каникул и небольшим перерывом между гонками — Леклер едва не переселяется в палату к Жюлю, которому по всем признакам становится лучше. Шарль подолгу сидит у его постели, и ему по-настоящему кажется, что цвет лица у Бьянки приобретает живой оттенок, что дыхание его делается ровнее и громче, да и в целом он выглядит лучше, что не может не радовать. Сначала шёпотом, а потом и в полный голос Шарль рассказывает, как прошёл его день и что произошло нового, рассказывает обо всякой ерунде вроде необычайно яркой бабочки посреди Ниццы и о вещах посерьёзнее вроде у Пьера появилась подружка, и чёрт, мне почти обидно, что он отказался от встречи со мной в субботу! — говорит обо всём в надежде, что Жюль хоть немного в состоянии воспринимать информацию.       Шарля не тревожат, не вытуривают из палаты: он приходит как раз в тот промежуток, когда Филипп и Кристин уже собираются уходить, а Том и Мелани ещё не пришли, он никому не мешает — просто просит разрешения иногда приходить. Иногда, по всей видимости, в его субъективном понимании означает — просто не ночевать в больнице и не добивать себя самого, за чем следят медсёстры, периодически прогоняя его сходить поесть хотя бы сэндвич, и родители, по вечерам забирающие его домой, когда приходят навестить Жюля сами.       — Мне снилось недавно, — негромко говорит Шарль, подпирая щёку ладонью, — впервые за долгое время снилось хоть что-то, будто мы с тобой обливались шампанским на подиуме. Так ярко, как картинка из будущего, словно всё по-настоящему, и… мне бы хотелось, чтобы это стало правдой, поэтому постарайся, пожалуйста, сделать одно чудо. Мне нужно только одно, — голос его срывается от переполняющих его эмоций, и Леклеру требуется перевести дыхание, чтобы продолжить дальше и не закашляться. — Я не слишком-то суеверен, но сон был очень приятным, да и врачи кажутся куда оптимистичнее, чем пару месяцев назад, поэтому… я просто в тебя верю. Как всегда.       Жюль по-прежнему молчит, и всё же на какое-то мгновение — такое короткое, но словно замирающее во времени мгновение — его ресницы вздрагивают, как и вздрагивает Шарль, которому кажется, что сейчас Бьянки откроет глаза, лукаво улыбнётся, услышав конец его монолога, и скажет что-нибудь в духе «Совсем разнюнился без меня, да?»       Он не говорит, и губы его не шевелятся в намерении произнести хоть слово, но Шарлю достаточно того, что под его пальцами на запястье Жюля бьётся ровными толчками пульс. В июне он так сильно верит в выздоровление друга, что даже подумать об ином кажется ему почти нереальным.       В июле всё обрывается.       Обрывается так резко и так внезапно, словно на полной скорости отказывают тормоза и рулевое управление одновременно, и Шарль ничего, ничегошеньки не может сделать.       Летним пятничным днём чуть дальше экватора июля он специально встаёт пораньше, чтобы заглянуть к Жюлю и поставить на его тумбочку тонкий стеклянный шар с имитацией туманности внутри — Шарль добыл такое волшебство на ярмарке в среду, когда они с Пьером всё-таки встретились и рванули на самую окраину города в поисках приключений, которые в тот день им, увы, так и не улыбнулись.       — Ему должно понравиться, — бормочет Леклер себе под нос, потряхивая шарик и глядя, как рассыпаются, плывут по мерцающему фиолетовым глицерину внутри звёзды. — Он поймёт.       Ночью ему снова снится радостная белиберда, которую он даже не старается запомнить, и утро приносит с собой солнце, так что Шарль, полный спокойной уверенности и в кои-то веки не сомневающийся в пресловутом всё хорошо, ходит по комнате, решая, может ли ему пригодиться что-то ещё или хватит рюкзака с обычным набором — ключи, паспорт, вода в бутылке и начатая пачка печенья ещё с прошлой недели. Он улыбается, задевая взглядом фотографию в рамке, — там они с Жюлем, летние и счастливые, стоят около яхт и смотрят куда-то в сторону. Рука Шарля дёргается, чтобы взять фоторамку и тоже на время отнести в больницу, вдруг Жюлю будет приятно, но принять решение он не успевает: в заднем кармане брюк вибрирует мобильник.       В противовес всем надеждам и хорошему настроению у Шарля вдруг начинают трястись руки, и он шипит на самого себя за излишнюю мнительность, надо же, так накрутить себя, ещё даже не взяв трубку, — ведь наверняка это звонят с работы родители, чтобы сказать, что сегодня будут пораньше или что в выходные хотят куда-нибудь уехать.       — Пап? — машинально отвечает он, проводя пальцем по экрану и принимая вызов. — Да, ещё дома. Всё в порядке?       В какие-то считанные мгновения почти весь мир перестаёт иметь значение.       В первую секунду Шарлю кажется, что под дых прилетает громадной металлической трубой, перекрывая воздух, а сердце, становясь непомерно большим, приклеивается к грудной клетке одновременно с двух сторон и прожигает в ней огромную дыру навылет.       Во вторую он краем уха слышит, что где-то под ногами раздаётся звон разбитого стекла, — это разлетается на мелкие осколки шарик с предназначенными Жюлю звёздами, выпуская их на волю и рассыпая нездешними созвездиями, вспыхивающими в последний раз.       В третью секунду мир Шарля подёргивается дымкой, идёт волнами, и единственное, за что он ещё может держаться, чтобы ухватить сознание, — это пульсирующий гул далёких, тех самых волшебных звёзд, который с каждым биением словно затихает, обрывая последние связи между ним и Жюлем, оставляя только их общую сказку, и металлический, отвратительно горький привкус космоса во рту — именно так он и ощущается, если бы можно было смешать, заварить, попробовать на вкус.       Медленно. Медленно. Медленно.

***

      Чайник, кипящий уже в пятый раз за последние полчаса, потому что кое-кто забывает пойти наконец и заварить себе чай, отщёлкивается с таким звуком, что скорее напоминает взведённый курок, и Шарль, удивляясь своим мыслям, подсознательно ожидает, что сейчас ему в висок прилетит пуля. В паддоке непривычно тихо перед гоночным уикендом, удивительно, что ниоткуда не доносятся разгорячённые споры и звуки летающих гаечных ключей. В углу почти пустой в поздний час гостиной, периодически разражаясь негромким смехом, листает новости Пьер, обнявшись с кружкой кофе («Да кто вообще пьёт кофе на ночь», — нервничает Шарль, так и не в силах свыкнуться с привычкой друга), хотя сегодня, кажется, молока там едва ли не втрое больше, чем благородного напитка. Леклер вымучивает из старенькой акустической гитары, невесть каким чудом оказавшейся в гоночном помещении, подзабытые аккорды и немного теряется в баррэ, краем уха вслушиваясь в такой уютный смех Пьера. Завтра — соперники в Храме скорости, сейчас — просто друзья, коротающие время вместе.       — Учёным удалось записать звуки межзвёздного пространства, — зачитывает вслух заголовок одной из статей Пьер. — Хочешь послушать, Шарль?       — Нет, — шёпотом отказывается Леклер, зажмуривается и мотает головой — словно эта запись сможет перебить его воспоминания о звёздах, его воспоминания о Жюле.       Пяти лет так и не хватает, чтобы вытравить из себя до слёз режущее душу осознание, что задать вопрос он так и не успел, не хватило смелости, не представилось случая — факт остаётся фактом. Слишком много нерассказанного, невыспрошенного, неразделённого, слишком много того, на что Шарлю не успело хватить смелости и на что не успело хватить времени. Ему уже почти не больно: остаются только спаянные накрепко с его сердцем воспоминания, в которых Жюль был живым, в которых они плескались друг в друга водой и спорили, в которых Шарль впервые побеждал и впервые осознанно радовался за победы Бьянки, и ещё бесчисленное множество маленьких мгновений, когда всё было как раньше. А ещё — глубоко внутри природы Шарля, где-то там, что лучше не бередить, — остаются звёзды. Остаются поначалу обжигающим раскалённым металлом, потом — далёким светом, в котором Леклер остаётся по одну сторону, а Жюль — по другую, и Шарлю в первый год так сильно хочется выжечь, вытравить из своей души хоть кислотой, хоть наждаком сверкающие точки, каждым фотоном напоминающие о самой его любимой погибшей сказке детства.       Звёзды остаются, и постепенно — год за годом — Шарль привыкает. Следы от сгоревших метеоров в глубине его души перестают ныть так сильно, и редкие прогулки по дорожкам воспоминаний уже не обжигают так горячо, оставаясь лишь сладостным замиранием в груди, когда весь мир словно приостанавливается, а потому Леклер и не хочет ничем перебивать картинки из детства, потому что потом — после гибели Жюля — так больше никогда и не услышал, как падают звёзды. И, пожалуй, даже не хочет знать, как в самом деле — по мнению учёных — звучит межзвёздное пространство: ведь вдруг оно звучит совсем не так.       — Ладно, я пойду спать, — наконец произносит чуть охрипшим после долгого молчания голосом Шарль. — Ты со мной или ещё будешь здесь? Завтра вставать рано.       Пьер — очевидно, пребывающий в самом благостном настроении — отпускает шутку про детское время и маленьких волшебников, которым действительно уже пора ложиться, за что получает лёгкий подзатыльник от проходящего мимо Шарля. Тому, впрочем, даже не обидно: напротив, на душе делается спокойно, раз есть в этом мире неизменные за всю жизнь шутки.

***

      У Шарля — комбинезон с гордой надписью Ferrari, даже не сувенирная толстовка: всё по-настоящему. У Шарля — гонки почти без ошибок, ровные и стабильные, такие же ровные и стабильные, как он сам. Он научился не промахиваться, научился контролировать сознание и думать о гонках, научился так многому — а потому не может позволить себе расслабиться, когда под пальцы ложится руль, который так долго снился ему по ночам. У Шарля — мечты о победах и безустанная работа, чтобы мечты превратились в реальность. Больше не такой эмоциональный, больше не разболтанный, очень собранный и вдумчивый. Почти как Жюль.       Потому-то Шарль и уверен в каждом своём действии на трассе: когда переключить передачу, когда поймать момент, что двигатель работает чуть-чуть иначе, для обыкновенного человека — почти неуловимо, когда осознать, что болид близок к взлёту и нужно сбавлять. Трасса в Монце — как любимая поэма, где знакома каждая строчка: пятьдесят три круга, одиннадцать поворотов, каждый из которых Шарль сможет назвать даже в беспамятстве, четыре левых, семь правых, ничего незнакомого, ничего такого, что ему бы не приходилось делать раньше. До миллиметра выверено, где нужно начинать притормаживать, к какой стороне прижаться перед очередным заходом на шикану, и у Леклера в сердце почти трепещут маленькие радостные искорки, когда он вновь оказывается в кокпите и срывается с места, едва только гаснут огни.       Полотно трассы густого тёмно-серого цвета убегает вперёд, временами словно превращаясь во взлётную полосу и уходя к самому горизонту, касаясь зефирных облаков, воздух словно наэлектризован, и Шарлю так нравится находиться там, где он есть, что всё остальное отходит на второй план. Есть только гонка, и его задача — сделать всё, что в его силах, чтобы провести её на должном уровне.       Мчащийся болид, напоминающий раскалённое небесное тело, разрывает пространство и время каждое мгновение: если бы Шарль был учёным, он бы непременно написал диссертацию о том, как умеет замедляться и ускоряться бег часов, — почти что путешествие во времени. Шлем приятно и почти незаметно обхватывает голову, скрывая восторженную — каждый раз как в первый — улыбку от предвкушения очередного круга, в наушнике периодически включается голос инженера, — и сердце сладко замирает, пропуская удар, когда после пит-стопа новые шины чувствуются совсем иначе, почти уничтожая любую грань между болидом и асфальтом.       — Да, детка, — шепчет Шарль, почти ювелирно вписываясь в очередной поворот и вновь и вновь прибавляя газ. Изнутри кокпита всё ощущается по-другому: и вид на трассу, и чувство скорости, и потрясающе тонкие, обострённые во время гонки чувства, — нет ничего, что было бы сравнимо с повседневностью, и за эти мгновения Леклер почти готов отдать частичку своей души. Ему чудится, что каждый орган чувств начинает работать иначе, словно бы выкладываясь на двести процентов, — он видит мельчайшие детали вплоть до едва заметной трещинки на изношенных шинах соперника, ощущает запах чьего-то парфюма, проезжая мимо боксов, чувствует, как бьётся собственное сердце, слышит, соприкасаются с асфальтом колёса и как —       очень странно и едва-едва уловимо       — болид издаёт почти неразличимый, но всё-таки слышный шум, который звучит чуть свистяще, чуть металлически. Почти как…       Один вдох — ровно столько требуется Шарлю, чтобы вздрогнуть от неожиданности и вновь взять себя в руки, однако для гонки даже мгновение, даже крохотное дрожание руля, даже единственная заминка — слишком много, чтобы безвозвратно потерять баланс.       Ему хватает времени только на то, чтобы сбросить скорость хоть немного, прежде чем болид, поскользнувшийся на поребрике, улетает в отбойник и ударяется о зелёное покрытие, за которым взлетают в воздух и рассыпаются детской пирамидкой раскрашенные покрышки. Вместе с рёвом мотора, начинающего почти по-человечески задыхаться и кашлять, прежде чем отключиться вовсе, угасает и тот самый звук, тонкий, неуловимый, скорее всего, появившийся из-за какой-то мелочи, которая даже не отразится на показаниях телеметрии.       Авария — не страшно. Всегда будет другая гонка.       Вылетать в стену — не страшно. Шарль знает, каково это, он опытный пилот, с ним случалось и не такое.       Объясняться с механиками, которые всю неделю провели в боксах, чтобы поколдовать над болидом и сделать его настройки идеальными, — тоже не страшно, хотя и стыдно за столько спущенных на ветер усилий из-за одной собственной ошибки.       Сердце пропускает один удар, и второй, и третий, и Шарлю кажется, что сейчас оно просто не запустится, но даже это ему не страшно: на трассе страху не место.       Он усилием воли заставляет себя сделать вдох, выгнать из головы всё, что отчаянно коротит и взрывается всполохами: не страшно, но очень странно — признаться самому себе, что и эта непозволительная слабость, и этот вылет с трассы случаются на пару секунд только из-за одного: Шарль впервые с того времени слышит тот самый звук, который, казалось, исчез навсегда вместе с Жюлем.       «Переглючило, — в мгновение пересохшими губами беззвучно произносит Леклер. — Здесь неоткуда взяться звёздам. Это, наверное, какая-то неполадка в машине, что-то с двигателем, что-то… со мной. Это не то. Это — не — то.       Перед глазами у него прыгают разноцветные пятна, в голове гудит от ощутимого столкновения, пальцы словно движутся сами собой, без усилия воли — включить связь с мостиком, сообщить о досадном случае, получить разрешение покинуть болид. Схема проста и понятна до зубовного скрежета. Ненадолго — прежде чем подниматься с сиденья и снимать руль — Шарль прикрывает глаза и нарушает данное себе раз и навсегда обещание не думать о Жюле во время заезда, и ещё одно старое воспоминание прорывается в его голову, словно солнечные лучи колющими ударами разрезают серое, пасмурное, заштопанное клочками туч небо.       — Как ты? Можешь продолжать? — мягко спрашивает Жюль, присаживаясь рядом с крестником на корточки и глядя, как тот в лёгкой прострации кивает головой, зацепляясь взглядом за едва заметную складку на комбинезоне Бьянки. Минуту назад карт Леклера вылетает за пределы трассы, переворачиваясь и разбивая ограждение, впервые за всю ещё пока такую недолгую жизнь Шарля вылетает так жутко и так внезапно.       Он, наверное, даже не успевает как следует прикинуть, что произошло: только озадачен, глядя на перевернувшийся карт, на маленькие металлические обломки от некоторых деталей, на встревоженного Жюля, который не подаёт виду, что и сам вздрогнул посильнее участника аварии. Шарль выглядит таким маленьким и напуганным, что Жюлю хочется увести его в паддок и отпаивать чаем, только бы исчез этот странный налёт в глазах крестника, но опыт гонщика не позволяет: Бьянки знает, чем чревата каждая минута промедления после первой аварии.       — Дай сюда руки, — просит он. Шарль судорожно кивает и протягивает ему ладони: пальцы почти не дрожат, и Бьянки остаётся только порадоваться железной выдержке юного гонщика. — Ты умница, Шарли. Давай ещё пару кругов, и будем заканчивать. Сможешь?       Он, конечно, может: не показывать же, что у него только что размягчились колени и затряслись поджилки. Пара кругов остаётся позади, и Шарль, которому Жюль даёт новый карт вместо потерпевшего крушение и требующего техосмотра, неосознанно старается держаться на трассе чуть позади крёстного: у него-то точно будет верная траектория, и к концу заезда выделывающий кульбиты желудок почти успокаивается. Жюль по-доброму улыбается под шлемом, видя, что рвущийся в начале заезда в бой Шарль больше не пытается срезать на поворотах и скрестить траектории, чтобы в конце с довольным видом заявить, что сделал его на восьмом, а в четвёртом почти удалось отстоять позицию. Бьянки понемногу прибавляет газ, чтобы не тащиться как новичок, и с удовольствием отмечает, что и Шарль вслед за ним не пытается держаться на низких скоростях, а тоже выжимает педаль газа.       — Шарль, Шарль, приём, — от голоса инженера в наушнике Леклер раскрывает глаза и, хотя с момента вылета проходит всего несколько секунд, чувствует себя так, словно просидел в выключившемся болиде вечность: интересно, а космонавты, застрявшие где-то посреди открытого космоса, испытывают нечто похожее? — Ты в порядке?       — Да, — отвечает он, шумно выдыхая и встряхивая головой. — У меня авария.       — Перегрузка в пределах нормы, если ты можешь покинуть болид самостоятельно, то сделай это, — незамедлительно следует ответ, и Шарль, стараясь не делать резких движений, потому что это было немного больно, вылезает из кокпита, завершая свой полёт на двадцать пятом круге.       До конца гонки он успевает переодеться, привести себя и свою голову в полный порядок и даже не выглядеть расстроенным, когда журналисты интересуются, что случилось, — потому что даже если бы он знал, что именно случилось, то ни за что бы не рассказал об этом. Потерял баланс. Не справился с управлением. Сложная трасса. Он даже не лжёт, всё так и было — ему хочется умолчать лишь о причине, которую он и сам пока не смог чётко сформулировать.       Они, конечно, вместе с механиками и гоночным инженером изучат весь болид до последнего винтика, где могло что-то выйти из строя и показать неисправность, где могла случиться его ошибка в пилотировании — не так переключился, не так работал педалью, что-то ещё, о чём Шарль, возможно, не догадывается, но сейчас, когда он уходит от всех подальше и на десять минут просит ни о чём с ним не говорить, внутри что-то распускается, расслабляется, будто бы пережатый, затянутый до упора узел начинает таять. Леклер опустошает маленькими глотками чашку мятного чая, умудряясь не обжечь язык и губы, и сам не замечает, как начинает улыбаться. Голову понемногу отпускает, гудящие рёбра тоже скоро совсем пройдут, но самое важное, отчего Шарлю хочется выйти куда-нибудь на скалу у моря и громко прокричать что-то невменяемое, — это наконец-то отпускающее его давнее почти что помешательство, взрезающее душу посильнее любых других переживаний. Ему чудится, что звук протягивается к нему из прошлого, из самых дальних закоулков сознания, вбирая в себя лучшие эмоции, и если бы Шарль был учёным, то бы непременно написал о путешествиях во времени — но он не учёный, он только пилот Феррари, который учится творить чудеса.       Поэтому он мысленно салютует Жюлю, который наверняка бы ухмыльнулся в ответ на сумбурные, сбивчивые признания Шарля в разгадке собственных ребусов, делает вдох, наполняя каждую клеточку лёгких воздухом, насквозь пропахшим бензином и истёртой резиной, и отпускает.       Отпускает судорожно сжатые в кулаке, царапающие кожу, так долго рвущиеся к небесам звёзды, которым давно бы со свистом взмыть вверх, отпускает, чтобы случайно не рассыпать, не потерять больше никогда.       Когда Пьер, едва не взлетающий от радости и почти задыхающийся от переполняющих его эмоций, приезжает на первое место, Шарль рад за него едва ли не больше, чем был бы рад за самого себя. Пьер уже знает, что Леклер сошёл, и после всех счастливых объятий и дурманящего голову шампанского не забывает уточнить:       — Всё хорошо? — он легонько сжимает плечи друга и всматривается в его лицо, гадая, что могло пойти не так.       — Да, — с чистым сердцем отвечает Шарль. И прибавляет, уверенный, что Пьер поймёт: — Да. Мне кажется, я слышал звёзды.