Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет: мудрому дай голову, трусливому дай коня, дай счастливому денег… И не забудь про меня.
Мир словно замедлился. Се Лянь смотрел на растворяющегося в воздухе, рассыпающегося тысячами бабочек Хуа Чэна и не верил. Не верил в жестокость судьбы, которая дала ему слишком много за последнее время, но, как и прежде, снова отобрала, отвесив напоследок хлесткую пощечину. — Сань Лан… Кажется, по щекам текли слёзы. Кажется, ещё секунду назад перед ним сидел тот, кого он… Любит. Осознание этой простой мысли пронзало мозг настолько ясно, что дыхания не хватало, оставалось лишь хватать ртом воздух. В голове вспышками проносились воспоминания о радости и тепле, что он успел познать — вновь — за последнее время. Задорный взгляд и ласковое «Гэгэ» — все это улетало в вечность вместе с шелестом маленьких крыльев. — Сань Лан… Почему… Говорить, глотая рыдания, очень неудобно. Но он упорно продолжал в надежде, что его тихий шепот будет кем-то услышан. Хотя к кому он обращался? Цзюнь У? Кто бы услышал сейчас его самого. Се Лянь позавидовал людям. Они в своих несчастиях могли потрясать кулаками, проклиная Небеса — ведь там всегда был кто-то, кто услышит их и примчится на помощь. А кого должен проклинать он? Если вот они, боги — сломленные, выжженные изнутри. У кого он должен попросить счастья? Кому ещё поклониться? Не осталось никого, кто был выше и мудрее. А небожители — что ж, в конце концов, у них были те же чувства: радость и горе, любовь и ненависть. Есть ли те, кто спасёт их самих? Кто спасет его? Если тот, кто делал его счастливым, только что в очередной раз принёс себя в жертву ради Его Высочества. Наследный Принц Сянь Лэ, Бог Войны, Мусорный Бог, Бог поветрия. Смирение уже давно — его второе имя, и ему не нужно ни денег, ни славы, чтобы… Быть счастливым? Неужели даже этого он не заслужил? Несправедливо. К черту награды, он бы с радостью отдал своё бессмертие и прожил одну недолгую, но наполненную смыслом жизнь рядом с тем, кто любит его. Кого полюбил он. Как в давно позабытом прошлом, он опять остался один — потерянный, жалкий. Се Лянь так поздно все понял и опять не успел, и оставалось только бить кулаками по земле, приговаривая «Нет, нет, нет!», отрицая очевидное, которое уже не исправишь ни сейчас, ни через тысячу лет. Ведь даже если Хуа Чэн вернётся, во что самая упрямая часть сердца Се Ляня все ещё верила… он уже не сказал ему. Когда тот в очередной раз умирал, он уже не сказал, что любит его. Остаётся поклясться себе повторять это каждый день тысячу раз, когда, если… — Пожалуйста… Вернись. Вернись, и я никогда тебя больше не отпущу. И когда ты вернешься, мы будем неразлучны.***
Пока Земля еще вертится — Господи, твоя власть! дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть, дай передышку щедрому, хоть до исхода дня. Каину дай раскаяние… И не забудь про меня.
— Ваше высочество, отпустите. Наследный принц Уюн, император Цзюнь У и Белое Бедствие — сейчас просто очень уставший человек лежал на земле, пригвожденный к ней мечом. Каким же прекрасным выглядело серое туманное небо над ним. И… как давно он не лежал просто так, спокойно и без налета лжи. Забавно, что нашел он для этого время, только когда его практически не осталось. Руки советника аккуратно поправляли его волосы и стирали грязь с щек. — Я… Император не знал, что сказать. Он веками водил всех за нос и притворялся столь много, что позабыл, кто он на самом деле. Кем был Цзюнь У в конечном счете? Человеком, которому не хватило признания и любви своего народа. И который был готов пойти на что угодно, лишь бы их заслужить. — Я лишь хотел стать лучшим… самым лучшим. — Вы им были, Ваше Высочество, — Советник говорил мягко, поглаживая по волосам, словно перед ним был ребёнок. Тепло, как в те прекрасные забытые и стертые страданиями времена. — Вы сделали больше, чем кто либо. — Столько натворил… — Кто из нас не ошибается. «Ведь все мы люди», — буквально читал Император по добрым и полными сожаления глазам советника. Несколько секунд в тишине. Цзюнь У лишь тихо прикрыл глаза, поворачивая голову и подставляя пылающий лоб под прохладную и сухую ладонь — кто бы мог подумать, что в последних мгновениях жизни именно эти руки послужат ему спасением. — Мэй Няньцин… Тихий отклик ему ответом и аккуратное прикосновение пальцев к виску — словно не было всех этих лет, и Мэй Няньцин все также понимал его без слов. — Я… не могу раскаяться. Я не считаю, что неправ. Во всех мирах и во все времена я бы поступил так же! — он дернулся было в попытке подняться, но рука Советника аккуратно, но настойчиво удержала его. Не успевший уберечь в свое время от безумия, он пытался удержать его хотя бы сейчас, на краю вечности. Голос Мэй Няньцина был тих, когда тот спрашивал: — А чего вы хотите сейчас, Ваше Высочество? — Я… Действительно. Чего он хочет? Столько лет у власти, безоговорочно поправший многих и прибравший к рукам все три мира, сейчас он хотел лишь одного. — Я хочу, чтобы все это закончилось. Советник легко улыбнулся, не прекращая гладить своего ученика по голове. — Это и есть раскаяние, Ваше Высочество. Тишина вокруг не абсолютна — воздух полнился звуками, не имевшими никакого отношения к счастью. Цзюнь У глядел то на Советника, то на Сянь Лэ, сидящего в пустоте. И тогда Бессмертный Император все же решился произнести: — Я… не хочу умирать. Мне страшно, Мэй Няньцин, — он впервые с начала их разговора заставил себя посмотреть тому в глаза и нашел в них… Спокойствие. И вместе с ним силы спросить: — Это больно? — Я не знаю. Не думаю, что больнее чем сейчас. Но то, что вы там точно найдёте, так это… То, чего он хотел и чего ему так не хватало. — Покой. — Да. Слова подбирались с трудом, молчание было бы удобнее. — Ваше Высочество, думаю, там вам будет лучше. Здесь… вы уже все сделали. Вы заслужили право… отдохнуть. Цзюнь У слушал его, вспоминая. Свою жизнь, наполненную безумием и счастьем, любовью и ненавистью. Всего было слишком много, но… было все. Он познал больше, чем кто либо. А раз так, стоит ли ему еще оставаться? — Мэй Няньцин… пожалуй, я готов. Я готов уйти. — Хорошо. Тёплая рука опустилась на его глаза, закрывая, и спокойный голос Советника, отправляя его в последний путь, произнёс: — Покойтесь с миром, Ваше Высочество.***
Я знаю: ты все умеешь, я верую в мудрость твою, как верит солдат убитый, что он проживает в раю, как верит каждое ухо тихим речам твоим, как веруем и мы сами, не ведая, что творим!
— Му Цин… — Заткнись, — и следующий за этим приступ кашля. Фэн Синь действительно послушано замолчал, продолжив шагать с Му Цином на руках. Тот, на удивление, не был тяжелым, и легкость эта ощущалась как птичье перо — совсем-совсем воздушный. Кто бы мог подумать, что каждый шаг с такой легкой ношей будет даваться так тяжело и отзываться такой болью в сердце. Эта битва отняла у них, наверное, все. Где-то за спиной остался Се Лянь, у которого сейчас точно не хватит сил убеждать весь мир, что «все хорошо». Потому что ничего не хорошо. Весь смысл их существования за последние часы перевернулся буквально с ног на голову, и сейчас два Бога войны, совершено потерянные, шли… неизвестно куда. Только бы уйти от смерти и отчаяния, что теперь вряд ли когда-то сотрутся из их памяти. Точнее, идти мог только один. Не обращая внимания на боль от пробитых стрелами ран, генерал Наньян упорно нёс на руках генерала Сюаньчжэня. Подальше от этого проклятого места. Подальше от того, что отняло у них последнее, на чем держались эти двое так много столетий — гордость. Потому что второй лишь молча и зло сцеплял зубы, чтобы не кричать от боли — обожжено все тело, легкие, и с каждым вдохом из горла вырывался какой-то страшный хрип. То, что его видят таким, то, что он позволяет себя нести — господи боже, он действительно не может идти сам — для такого человека, как Му Цин, невыносимо. Все, на что его хватало сейчас — это с силой впиваться в плечи Фэн Синя, так, что тот немного морщился. Словно если он его отпустит, реальность развалится окончательно. В уголках глаз, что обычно закатывались в раздражении, стояли слёзы, и Наньян судорожно отвёл взгляд. Кто бы знал, что это так трудно. Пусть бы он лучше бесил его ещё несколько веков подряд и язвил при каждом удобном случае, чем вот так. Если где-то там Се Лянь давился глухими рыданиями, Цзюнь У предал их и умер, а Му Цин едва не плакал на руках у того, кого обычно оттолкнул бы от себя, посмей он к нему прикоснуться — что же осталось Фэн Синю? Ничего. Совсем ничего. Даже веры. Му Цин напомнил о себе тихими вскриком, когда Фэн Синь чуть не поскользнулся на камне. — Прости. В ответ Сюаньчжэнь лишь болезненно наморщил лоб, ничего не ответив. Капли пота на его висках и почти в судороге сведенные пальцы говорили сами за себя. Каждому из нас дорог тот мир, к которому мы привыкаем. Который защищаем всеми силами. Если мир рушится, что ты должен защищать? Осознание того, что остатки старого мира — их мира — сейчас находились у него в руках, пришло к Фэн Синь так ясно, что он даже сам себе не поверил. Они знают друг друга так давно… что потерять одного из них точно означило бы потерять часть себя. Абсолютно молча Наньян чуть крепче прижал к себе обессиленное тело, этим простым жестом говоря: «Я спасу тебя. Спасу наш мир или хотя бы то, что от него осталось. То, во что мы ещё хоть немного верим». Фэн Синь верил, что человека, столько раз спасавшего его из всяких передряг, он, наверное, мог бы назвать… другом. Хоть ему бы он в этом не признался и на смертном одре. И лишь тогда, когда Му Цин прижался в ответ, Наньян наконец смог выдохнуть. Их мир ещё постоит.***
Господи мой Боже, зеленоглазый мой! Пока Земля еще вертится, и это ей странно самой, пока ей еще хватает времени и огня, дай же ты всем понемногу… И не забудь про меня.
Кто бы подумал, что Ши Цинсюань в итоге заслужит лишь быть выкинутым на обочину собственной жизни — будто выброшенный в открытое море сильным штормом, с дырявой шлюпкой в качестве спасения. Если подумать… он ведь действительно никому не сделал ничего плохого. Напротив, кто, как не Повелитель Ветров, делился щедростью и разбрасывался добродетелями?.. Верно, никто. И все ужасное, что случилось… Это был не его выбор. Не его судьба. Видимо, поэтому сейчас Фортуна с тысячекратной отдачей отбирала у него все. Есть ли смысл на неё роптать? Очевидно, нет. Глупо и совершенно бессмысленно проклинать ее. Поэтому он смеялся. Смеялся, когда узнал, что лучший друг — или тот, кого он им искренне считал — оторвал голову его брату. Смеялся, став калекой. Он смеялся, чтобы никому не пришло в голову заглянуть ему в глаза и увидеть в них… пустоту. Цвета изумруда раньше, сейчас они больше напоминали бутылочное стекло, как и вся его жизнь оказавшись всего лишь подделкой. Кто-то совершено справедливо скажет, что все, что у него было, он не заслужил. Возможно кто-то, кто любит посплетничать, добавит: «Вот она, справедливая заслуга Водяного Самодура». Кто-то будет жалеть его. Может, и так. Но неужели справедливо тогда за то, что он взлетел выше положенного, так швырять его вниз? Очень хочется разразиться слезами и обиженно закричать, что так нечестно, только… это ведь ничего не изменит. Поэтому Ши Цинсюаню остаётся только с показной бравадой жить, нет, вернее, существовать на тех условиях, что ему оставили, только чтобы доказать — неизвестно кому — что и сам по себе он тоже чего-то стоит. Что даже будучи стариной Фэном, он еще что-то может. По правде говоря, не хочется и доказывать. Ему нечего сказать миру, который так легко оставил его за бортом. Он понимает, что что где-то выше сейчас творятся дела и решаются проблемы, которые совсем не должны заботить простого смертного, и все же он, не отрывая глаза, смотрит на Небеса. Туда, где вспышки, где молнии, где разыгралась нешуточная борьба богов и демонов. Туда, где сейчас должен быть Ши Цинсюань. Но небеса не смотрят на него в ответ. Они лишь смеются. Очень хочется крикнуть им в ответ: «Я не простой смертный!» «Ложь», — он и сам это знает. И продолжает смеяться. До разрывающей горло хрипоты, до предела человеческого, до глупой и исступлённой веры, что его кто-то услышит. Ведь больше ему… ничего не осталось.