Замерзла луна

Они познакомились, когда Даня думал, что ничего хорошего с ним точно уже не произойдет. Ему почти двадцать пять, его высшее образование не прокладывает ему дорогу в светлое будущее, как он надеялся, и единственное, чем он занимался, прожив чуть меньше четверти века, — это крутил колки гитар в музыкальном магазине через дорогу от его дома, где он работал четыре дня в неделю, с окладом в тридцать тысяч и премией раз в полгода. Данины мечты о работе в престижной английской школе, похожей на какой-нибудь Хогвартс, казались теперь несбыточными, да он уже и не очень хочет видеть свет просвещения в детских, на самом деле глупых, глазах. Ему бы не загнуться на окраине Петербурга в своей однокомнатной квартирке или на очередной тусовке с незнакомцами, и не завалить осеннюю сессию, а то мама расстроится.   Мустаев не был уверен, чего он вообще хочет, и не жаловался, потому что у многих все намного хуже, а он просто слишком привередлив. Но все равно внутри он чувствовал жрущую его пустоту, потому что ничего больше у него и не было. Только собственная печаль и одиночество, в большом городе, где даже подвальные крысы вечно чем-то заняты. А Даня плавал на поверхности, кажется, уже кверху брюхом, и думал, что культурная столица поглотила его, и теперь монотонно переваривает. А потом с ним что-то такое случилось… Ну, точнее кто-то. Над дверью звенит колокольчик, оповещая о новом посетителе. Даня нехотя отрывается от учебника, одну строчку в котором он перечитывает уже третий раз и все равно ничего не понимает.  Вообще-то, Мустаев уже надеялся, что на сегодня клиенты закончились на том старичке, пришедшем за губной гармошкой. Домой, конечно, не очень хотелось. Там пусто, холодно, потому что отопление еще не дали, а на улице морозит уже по-зимнему, и серые стены давят. Потому он и сидит на работе допоздна, делает домашку тоже тут, потому что здесь хотя бы иногда мелькают приятные лица. Так что работа хоть и скучная, потому что Даня не очень разбирается во всех музыкальных тонкостях, но тут не одиноко. А у стеклянной двери стоит парень в яркой толстовке, его довольно длинные волосы намокли из-за ливня, начавшегося на улице около четверти часа назад, они мешают ему, и вьются сильно, Даня рассматривает его, но ничего нового не видит, и одновременно с этим будто бы видит его в первый раз. За спиной его чехол с гитарой, он тоже мокрый. Парень нервно размахивает свободной рукой, а второй прижимает телефон к уху. — Ты думаешь, я знаю? Скажи, что у меня грипп и ветрянка… или что блюю дальше чем вижу… придумай что-нибудь, я в тебя верю, — потом он, очевидно, сбрасывает звонок, и оглядывается по сторонам. Даня выгибает бровь удивленно, закрывает учебник, небрежно откладывая его на край прилавка. — Привет, — Саша прячет телефон в карман, и направляется к Дане. Мустаев рассматривает его, хмуря брови, потому что толстовка до нитки промокла, пальцы подрагивают, и с волос Кикира капает. — Ты чего в такой ливень по улице шляешься, позволь спросить? — Даня скрещивает руки на груди, отказываясь даже руку Саше пожать, но из-за прилавка ему на встречу выходит. Улыбка сразу покидает лицо гитариста, он молча снимает с плеча чехол с инструментом, облокачивая его на стену, и рассматривает Даню так же пристально, как и тот рассматривает его самого. — Так я это, — Саша шмыгает носом, и плечи его под мокрой и холодной тканью толстовки мелко трясутся, — к тебе зайти хотел, обещал же. Даня головой качает, и тянет руку к голове Кикира, накручивает на палец мокрую кудряшку, упавшую на Сашин лоб. Тот снова расслабляется, двигается к Дане ближе, и улыбается уголками губ. Обниматься не лезет, не хочет намочить, но Мустаев его сам к себе притягивает, обнимает за талию, и утыкается носом куда-то в шею, вдыхая едва уловимый запах Сашиного парфюма, отдающего какими-то цветами, и совсем непохожий на мужской. Но никто не жалуется, а Даня хочет, чтобы так пахло в его квартире. Они стоят так еще несколько минут, просто прижавшись друг к другу, и слушая  чужое-свое дыхание. По стеклам окон еще сильнее забил дождь, свет несколько раз дернулся, но потом продолжил гореть, а молодым людям пришлось расцепиться. Саша чихает звонко, и Даня снова неодобрительно качает головой. — Раздевайся, — командует он, отворачиваясь к двери служебного помещения, чтобы поставить чайник, — там на стуле свитер возьми. Саша переодевается молча, а когда Даня возвращается с горячей кружкой, Кикир уже развалился на кожаном диване для клиентов, одетый в Данин светлый свитер, и листающий что-то в телефоне. — Носки ведь тоже мокрые? — кружка остается на полу, а Саша тянет руки к Дане, сразу откинув телефон прочь. Мустаев не думает, что они поместятся на диване вдвоем, но усаживается у Саши в ногах, а тот изворачивается, и укладывает свою мокрую башку парню на колени. Пока Даня перебирает запутавшиеся кудри, он думает о том, что домой теперь возвращаться наверно не так уж и мерзко будет. Пусть его там все еще не ждут, но факт того, что он не одинок, греет круче всяких батарей. Мустаев прикрывает глаза, и под опущенными веками всплывают картинки из их общего августа. Вот Саша сидит на каком-то ящике, бьет по струнам уверено, а люди все собираются вокруг них, слушают, в такт головами кивают, а Даня ходит со шляпой мимо них, и они кидают туда мелкие купюры и монетки. А вот они сидят на подоконнике в квартире Саши, свесив ноги вниз, и курят какие-то пахнущие персиком сигареты, и потом целуются отчего-то сладкими губами, залезая друг другу пальцами под футболки, пока из окна напротив за ними недовольно наблюдала старушка. И тем же утром сгоревшая яичница, за которой никто из них не уследил, потому что тяжело не упустить момент горения, когда из тебя пытаются выцеловать душу. Даня тогда долго отмывал сковородку, пока Саша сидел на столешнице и наблюдал за этим действом, то и дело предпринимая весьма удачные попытки потискать Мустаева. Квартирник, на котором пьяненькому Саше пришла в голову мысль, что партак, набитый под водкой — его лучшая идея, а Даня не решился его останавливать. Но решил, что может сделать эту татуху сам, и в тот вечер у Саши на предплечье появляется дурацкая морда кота, будто нарисованная пятилеткой. Но Даня своей работой очень гордился тогда, треть бутылки водки, что он высосал за вечер придавала уверенности.  А потом они сидели на полу в ванной в той же квартире, потому что ноги уже не держали, и смеялись в поцелуи, переплетаясь всеми конечностями, и зажмурив глаза. Утром Даня, конечно, проклял и свой начинающийся алкоголизм, и Сашу этого, и то, что ему к первой паре. А несколькими вечерами позже они танцевали медленный танец под мычание Саши в чужом темном подъезде, когда сбежали с вечеринки какого-то Даниного знакомого. В том подъезде пахло кошками и пылью, но тогда Дане показалось, что ничего романтичнее с ним никогда не случалось. — Данечка, ты же не собираешься тут ночевать, да? — видимо, он задремал, потому что глаза разлепить тяжело, а теплая чужая ладонь греет плечо, и еще полусонный Даня прижимается к ней щекой, снова опуская веки. — Нет, дорогой, давай ты это… — Саша теребит Даню за мочку уха, пытаясь его разбудить. А Даня думает, что сон очень красивый, живой такой, настоящий, но потом понимает, что герой его грез вот он, трогает его, зовет домой и мерзнет наверно, в магазине ведь отопления тоже нет. И Даня готов покинуть даже самый красивый сон ради него, только пусть Саша будет рядом, пусть не только снится ему. И вот они сидят в Даниной темной кухне, им светит только уличный фонарь, но Саша даже в этой темноте видит Данину улыбку, которую Кикиру хочется целовать и целовать. Они соприкасаются коленками под столом, а ладони им греет нагретая керамика кружек, в которых остывал зеленый чай. Саша все еще в том свитере, в который он переоделся в магазине, а Даня надеется, что он точно проснулся, и это не все еще продолжающийся красивый сон. В окно забил дождь, и загудели батареи. В дом дали отопление.