До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. C. А. Есенин
ноябрь
Уже несколько месяцев Ландо каждое утро просыпается в холодном поту, сжимает простыни замёрзшими, окоченевшими пальцами и едва удерживается от слёз. Каждый раз он боится, что, очнувшись, не почувствует рядом тепло чужого тела, не услышит едва различимое сопение. Он всегда судорожно прижимается носом к спине ещё спящего Макса, крепко зажмуривается и молит всех богов на свете, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Жёсткая хлопковая майка в рубчик, в которой всегда спит Макс, неприятно царапает лицо, и только тогда Ландо позволяет себе немного отодвинуться. Когда точно понимает, что ничего не поменялось. — Ты снова за своё, да? — Макс тихо усмехается, треплет волосы и, щурясь, смотрит в отражение высокого зеркала в деревянной оправе, что стоит прямо перед их кроватью. В нём Ландо, с покрасневшими глазами и неизменным вихрем на голове, сидит, опершись спиной на стену. — Да не подпирай её так, не рухнет. Макс перекатывается на спину и тянет Ландо к себе, заключает его в крепкие, практически медвежьи объятия и не может сдержать улыбку, когда слышит заразительный смех. Они валяются в постели ещё долго, разговаривают о какой-то ерунде и спорят, нужен ли им новый шифоньер или можно перетерпеть. После этого идут на кухню, вместе готовят завтрак, и Ландо замечает, что нужно купить какао. Они не могут сделать это уже две или три недели — постоянно забывают, стоит только переступить порог магазина. Но ровно в полдень Норрис, непривычно железно, хоть и трясущимися руками, включает радио, за месяцы это движение становится отточенным донельзя. Макс постоянно думает, что пора бы выкинуть чёртов приёмник куда подальше, от него только одни проблемы и расстройства, но потом сам вслушивается в слова, а ещё, конечно, заглядывается на Ландо. Тот сидит на кухонном стуле, поджав колени к груди, удивительно, как он только помещается, и обхватив их руками. День за днём он горбится всё больше и больше, а взгляд становится отчаяннее и, пожалуй, больнее. Макс прекрасно понимает, что опасения Ландо — не пустой звук, и когда-нибудь правдой окажется то, что он видит в своих кошмарах, но предпочитает не думать об этом, по крайней мере, днём, когда его видят другие. Ночами, перед сном, он часто крутится в ванной перед зеркалом, представляя себя в кителе и шинели, форменных брюках и кирзовых сапогах. Но всё это будет когда-нибудь потом, а до тех пор он лучше попьёт чаю с вареньем из малины и послушает хрипатого диктора с его военной сводкой. — У нашей соседки сына забрали, я тебе говорил? — Дважды, — Ферстаппен отодвигает Ландо от раковины и ставит недомытую тарелку на столешницу. — А пекарю похоронка пришла на той неделе. У него был один сын в семье, три девчонки осталось, да жена, прикованная к постели. Даже представить страшно, что ему приходится переживать сейчас. — Хватит думать об этом. Ведёшь себя, как слабак. Он искренне надеется, что Ландо, как это всегда бывает, взъерепенится, толкнёт его в грудь и начнёт доказывать, что он-то уж точно не слабак. А потом они начнут шутливо драться, может, даже разобьют пару кружек, а потом сядут перед новёхоньким телевизором, который удалось достать благодаря хорошим знакомым. Но в этот раз всё идёт совсем не по плану. — Я и есть слабак, — скулит Норрис себе под нос и опускает голову так низко, что его лица становится не видно совсем. Он несколько раз тихонько всхлипывает, а после Макс чувствует, как на его руки, которыми он держит Ландо, капают крупные горячие слёзы. Они обжигают кожу словно концентрированная кислота, заставляют хмуриться сильнее, чем от самой сильной физической боли на свете, и заставляют сердце покрываться маленькими трещинками. — Я так сильно боюсь за тебя, постоянно думаю, что можно сделать, и не нахожу никаких вариантов. Но я боюсь однажды, слушая это дурацкое радио, узнать о твоей смерти. — Может, всё ещё обойдётся, этот кошмар скоро закончится, и все будут жить, как и раньше. Словно и не было этой дурацкой войны, вот увидишь, — Макс прижимает всхлипывающего Ландо к себе и слышит, как дрожит собственный голос. Каким дураком нужно быть, чтобы поверить в этот бред? Но Ландо только рад обманываться, и подставляет мокрое, покрасневшее и солёное от слёз лицо под короткие поцелуи Макса. — Обещай, что вернёшься, — Макс терпеть не может обещать то, что не зависит от него, и в этот раз хочет ответить в привычной манере, но видит, как с каждой секундой проволочки в глазах Ландо умирает надежда, и тогда приходится наступить на горло собственным принципам. — Только если ты обещаешь каждое утро печь свои блины и ходить за парным молоком.март
Третьего числа Макс приходит с работы чернее тучи, не целует Ландо в лоб и даже не заглядывает на кухню, чтобы ознакомиться с меню на ужин. Он скидывает обувь, куртку, садится в большое кресло, стоящее справа от дивана, и закрывает лицо руками, а потом кричит во весь голос, не разжимая зубов, так, что получается вой. На несколько часов в их квартире поселяется гробовая тишина — в спальне, свернувшись калачиком, плачет Ландо, а Макс остервенело вытряхивает из шкафа все свои вещи, пытаясь найти небольшую коробочку, которую схоронил среди одежды на чёрный день. Пальцы приятно ударяются о холодную жестянку, и всего на мгновение Макс слегка улыбается и мысленно хвалит себя за находчивость и прозорливость. Он старается не думать о том, что чувствует Ландо, не думать даже о своих собственных чувствах, потому что от этого неприятно щиплет в носу, и предательски дрожат губы. Вместо этого он представляет дальние походы, руки в мозолях от винтовки, разбитые в бою костяшки, носы и много чего ещё. Он может представить себе оглушающий оружейный залп и крики со всех сторон, но не может даже предположить, как война пахнет. Кровью? Металлом? Или чем-то ещё. Впрочем, у него будет возможность узнать это на собственной шкуре. — Прости, я вёл себя, как маленький эгоистичный ублюдок, — Норрис стоит на пороге гостиной и смотрит в пол, нервно теребя край застиранной домашней кофты. — Это ты уходишь рисковать жизнью и подставляться под пули, а не я. И тебе в этой ситуации куда хуже. Мне нужно перестать наматывать сопли на кулак, и тогда всем будет проще. Главное знай, что я всегда буду ждать тебя дома, что бы ни случилось. — Ох, чудо, — Макс подхватывает Ландо на руки и усаживается с ним на диван, громко сопит заложенным носом и то и дело открывает рот, чтобы что-то сказать, но всё равно молчит и выглядит как какая-нибудь рыбёшка в аквариуме. — Мне страшно, и ты даже подумать не можешь, насколько. Как ты будешь здесь? Один. И как я буду без тебя? Без твоих потрясающих завтраков и ромашкового чая? Боюсь, долго не протяну. — Может, ты был прав, и долго это всё не продлится. Выстрелить не успеешь, как уже обратно придётся возвращаться. Это, наверное, самое большое облегчение, которое только может быть. Они оба не верят в то, о чём говорят, где-то в глубине души они прекрасно понимают, что это затянется на долгие-долгие годы, из которых никто не выйдет тем же, каким был. Но всё, что им остаётся в такой ситуации — не спать всю ночь и разговаривать о ерунду, обниматься и целоваться до дрожи в коленях, не верить в то, что совсем скоро наступит утро.декабрь
Макс лежит на земле, укутавшись в серую шинель и ещё какие-то тряпки. Вокруг шумно, но у него получается прикрыть глаза и ненадолго задремать. За месяцы на фронте он прекрасно выучился игнорировать все посторонние звуки. Крики детей и женщин, выстрелы, хруст костей и горящие дома — теперь это лучше, чем колыбель матери. Только начинает темнеть, солнце наполовину скрылось за горизонтом, и всё небо окрашивается в тёмно-оранжевый, как корка перезрелого апельсина, цвет. — Эй, ты чего разлёгся? — он чувствует, как по ногам кто-то больно бьёт мысом сапог, и лениво открывает глаза. Сослуживец протягивает ему тлеющую самокрутку и, честно говоря, от такого грех отказываться. — Не засыпай на морозе, малой, паршивое дело. Макс затягивается, морщась от неприятного запаха дешёвого табака, и плотнее обхватывает смятую бумагу растрескавшимися губами. Дым дерёт горло, щиплет глаза и нос, хочется бросить эту дрянь куда подальше, но вместо этого Макс ещё раз затягивается, сильнее и глубже. От этого слегка кружится голова, тело будто наливается свинцом, и всё двоится в глазах. Так легче и спокойнее, когда думаешь только о том, как бы не выблевать свой завтрак в ближайший окоп. Снега почти нет, только иней тонким серым слоем прикрывает раскуроченные комья земли. Пальцы в толстых меховых перчатках всё равно слегка покалывает, а ноги уже почти не слушаются. Всё, чего хочется, так это пару стаканов крепкого сладкого чаю и хоть немного какой-то еды. И спать. Очень долго и, наконец, спокойно. — Сейчас бы бабу хорошую, — после ужина, дохлебав суп из жестяных мисок, мужики, наконец, отдыхают. Ферстаппен сидит рядом с ними, но думает о чём-то своём. Сам не может понять о чём именно, но сердце сжимает в тиски. — И немного бренди. Солдаты наперебой начинают вспоминать прелести мирной жизни, хотя сами почти забыли, что это такое, на самом деле. Они не помнят, каков на вкус хороший алкоголь, насколько мягка постель, какой бархатистой может быть кожа, и как влюблённо могут смотреть чужие глаза. Макс тоже не помнит, изо всех сил старается возродить образ Ландо в их последний совместный день, но не может. Ландо. Макс усмехается в ворот шинели, чтобы это не заметил кто-то другой. Он наверняка часто читает по вечерам, включив только тусклую настольную лампу, ведь с каждым днём Макс замечает, что видит всё хуже. Интересно, как он там, как соседи, пекарь со своей оравой и вообще весь их город. Наверняка, Ландо решил, что новый шифоньер это не такая уж важная вещь, особенно в сложившихся обстоятельствах. Тогда они обязательно купят его, когда весь этот кошмар подойдёт к концу. И выкинут это чёртово радио, ведь оно не даёт житья даже здесь. Чем пахнет война? Отсыревшими папиросами, потом и порохом. Медицинскими, когда-то стерильными бинтами, удушливо и сладко — кровью. Не засохшей на старой одежде, а той, что льётся из открытых ран, той, что вытекает вперемешку с тошнотворным жёлтым гноем. Война пахнет сырой землёй, в которую вжимается лицо, и смертью. Кисть руки сводит от фантомного ощущения отдачи пистолета. Скольких он убил за это время? А своих? Он никогда не забудет, как ему пришлось впервые добивать сослуживцев. У них не было шансов на дальнейшую жизнь, он это прекрасно понимал, — выпадающие из животов внутренние органы, оторванные конечности и раздробленные в фарш тела, всё это причиняло им лишь мучения. Их нельзя было транспортировать в госпиталь или вылечить подручными материалами. Всё, что оставалось, так это облегчить их страдания, выпустив пулю прямо в лоб. Каждый раз руки дрожали так, что становилось страшно, как бы в кого-то не попала шальная, глаза застилало пеленой. Было страшно и больно. Было страшно когда-то оказаться на их месте. Больно, потому что он шёл защищать своих людей, а не провожать их на тот свет. После первого раза Макс плакал, как семилетка, вылез из окопа и рыдал в голос, вырывая пальцами свежую траву, закусывал губы до крови и щипал себя за бёдра. Ему некуда больше было деть свою скорбь. «Держи, малой, должно полегчать!» — в голове эхом отдался голос кого-то из своих. В руке простая кружка, наполненная водкой или чем-то похожим. Макс выпил всё залпом, закашлялся и едва подавил рвотный рефлекс, было мерзко, но в теле разлилась теплота и усталость. — Хватит в облаках витать, иди спать, — Макс снова чувствует толчок по ногам, вытаскивающий его из пучины воспоминаний и размышлений. — Ты тихий в последнее время, паршивый знак. Макс усмехается и трёт руками лицо. И правда, он засиделся.