exterminator and lover

Хидан просыпается так неожиданно, что около минуты не может понять, в каком из миров он находится — в привычном кроваво-красном, заревном, с терпким железистым привкусом крови на языке — или же в блеклом, человеческом, где острая трава ударяет по голым лодыжкам. Он приходит к выводу, что всё же он уже в том мире, который оседает привычным пеплом на кончике языка, который тлеет остатками маленького костерка и обжигает грязные пятки домашним теплом. Это домашнее тепло — до безумия скользкое, неудобное понятие, отдающее ложной сентиментальной ухмылкой старухи. Хидан в душе не ебёт, что это за зверь такой, как его ловить, а самое главное зачем. Он с хрустом своих хрупких шейных позвонков принимает полувертикальное положение и щурится, прикрывает глаза на жалкие рыжие песчинки пламени, убого расползающиеся по углям. Всё нахрен давно сгорело, ноги жечь абсолютно нечему, так какого дьявола так жарко? Хидан расстёгивает плащ и с удовольствием обнажает влажную от пота кожу, которую тут же облепляет невидимая мошкара. В воздухе различимо витает дикий аромат сицилийских пряностей и дешёвых алкогольных благовоний — сакэ вперемешку с травяной настройкой. Хочешь пей, хочешь на себя лей, один хрен. Судя по тёмному, почти что черному небу, до рассвета ещё далеко — можно успеть несколько раз сдохнуть. Или потянуться и прилечь обратно на потную спину, подложив жёсткий локоть под голову. Небо расползается над ним плотным бархатным покрывалом без единой смятой полоски. Ветер — тихий постоянный спутник любого маршрута — покорно смыкает веки и сухие вековые губы. И молчит. Хидан кривит красивый рот — бессонница, будь она неладна. Не стоило выжирать половину бутылки накануне, заедая сочными свиными рёбрышками, оставляющими жирный блеск на губах. Хидан поворачивает голову на несколько градусов, совершенно незначительно, и скашивает глаза: Какузу спит тихо, мерно раздувая ровные ноздри и вздымая грудную клетку. Его тёмная кожа отчего-то светлее в ночном полумраке, а вот волосы кажутся иссиня-чёрными. Хидан переводит взгляд на свою косу — та валяется рядом, грязный, изрядно поцарапанный соратник, готовый всегда сражаться столь же отважно, что и её хозяин, готовый проливать кровь во имя цели, имя которой — вечность. По правде говоря, Хидан откровенно не знает, что с ней делать, что делать с подарком, который он получил в результате многочасовых истязаний плоти и духа. Он выходит за грань каждый раз, когда совершает ритуал, переступает черту, за которой его истинный мир — с заливающейся в глаза кровью, с кусочками плоти, исторгаемой желудком, с мокрой железной луной, свет который стекает с перерезанных поперёк вен, с тугой боли, в каждом, мать его, чресле, через которую Джашин-сама и являет себя. Хидан хмыкает и тихо едко смеётся: Какузу полагает, что всё дело в некоем инфернальном существе, неком тотальном всеобъемлющем боге, заставляющим адептов своей религии вырезать деревни направо и налево. Хидан кусает свою губу, чтобы растереть кровь на бледных тонких пальцах, и хрипит себе в рот — Какузу дурак. Все вокруг дураки. Хидану не нужен бог, чтобы молиться ему; ему не нужны храмы и капища, чтобы приносить жертвы; ему не нужно одобрение никакого бога, чтобы знать, что он — его любимый сын, его кровавое детище, готовое умирать за свои страсти снова и снова. Хидану нужна только жертва — подходит любая, абсолютно любая — и то безрассудное чувство всевластия, что охватывает его снова и снова. Чтобы молиться богу, Хидану не нужен бог. Ему нужна боль. Джашин-сама — это её квинтэссенция, её истинное костлявое лицо, запачканное слюнями и кровью жертвы, острая, как игла, вводимая в вену, неумолимая как сама смерть. Хидан хохочет в голос, не замечая, как шевелится вокруг него трава. Ночевать в поле — упоительно спокойно, Хидан не помнит, когда они спали в организации, когда под его спиной было что-то мягче каменистой земли. Нет, примерно год назад пришлось заночевать в отеле — милая хостес с кукольным лицом и неестественной любовью к играм с ножом — Хидан всё ещё помнит вкус её крови между фарфоровых ног. Ещё Хидан помнит, что именно в ту ночь Какузу впервые оторвал ему обе ноги и язык. Зубы выстукивают ритм макабре — ночная прохлада скользит маленькими руками по его мощному торсу, оглаживает покатые плечи с тремя маленькими бурыми родинками. Хидан смеётся в полный голос, не боясь привлечь ни внимание врагов, ни разбудить напарника, который медленно открывает глаза и сводит челюсти — как же, ёбаный в рот, он ненавидит Хидана. — Вот же... ебучее блядство, — Хидан заливается клочковатым смехом, бьётся затылком о покатые камни и не имеет ни малейшего понятия, больно ему или нет. — Хидан, — Какузу щурится в темноте, и его зелёные глаза почти что светятся фосфорически, — какого дьявола? Он бы данным-давно забрал эту никчёмную, дурацкую жизнь у чокнутого, которого волею случая подсунули ему в партнёры, но у Хидана — в этом Какузу убеждается почти сразу — чертовски трудно что-либо забрать. Особенно жизнь. — Спи, К... Какузу, — Хидан захлёбывается хохотом и выплёвывает кровавые ошимётки. — Это невозможно, пока ты ведёшь себя так, — Какузу флегматично переворачивается на другой бок, чтобы хотя бы не видеть искажённое гримасой лицо ублюдка, раз уж опция «не слышать» не входит в пакет услуги «блядские напарники». За его спиной Хидан переходит в кашель и хрип, а от смеха не остаётся ничего, даже жалкого подобия, хотя это не мешает Хидану по-прежнему делать вид, что ему неебически весело. Какузу терпит эти омерзительные хлюпающие предсмертные звуки агонии, растянувшейся на десятилетия, и поворачивается к нему. Хидан лежит на спине, буравя взглядом черноту над ним, и около его рта блестит белёсым кровь в отблеске лунного света. Жёлтый диск выползает из-за тучи и надменно воцаряется над ними, чтобы понаблюдать за двумя маленькими людьми, считающими себя всемогущими. — Успокоился? — Какузу звучит почти не зло, его желваки почти что не ходят ходуном, а кулаки сами собой не сжимаются в нечто отбойное и смертоносное. — Что это было? Откровенно говоря, Какузу похуй абсолютно, просто он знает, что на Хидана неожиданно благотворно влияет его голос. Расчленение, конечно, тоже, но этот проступок не такой уж значительный, чтобы потом мучить самого себя и сшивать придурка по частям. Хотя Какузу находит это даже довольно... интимным. Или, скорее, допустимо интимным, позволяющим ему устанавливать власть без дополнительных проблем после, которые возникают, например, вследствие... — Да ебать в рот, Какузу, откуда я, блядь, знаю... — Хидан расплывается в улыбке и вытирает губы тыльной стороной руки, — просто подумал, что буду жизнь эту сраную жизнь всю грёбаную вечность, вот и всё, а все эти куски говна из деревень даже, блядь, не догадываются об этом! Тратят свои силёнки, пыжатся там чего-то — а похуй! Я бессмертен, сука! Какузу в тысячный раз за свою жизнь жалеет, что нельзя просто взять его косу и вспороть это лицо от края до края, а потом спуститься лезвием ниже — прорезать упругий бледный живот, исполосованный белыми шрамами вдоль и поперёк, и навсегда забрать себе всё, что бьётся, переливается, сжимается, забрать все органы, чтобы сжечь их к чертям собачьим и избавить себя от этого въедливого звенящего голоса навсегда. — Хм, из-за этого ты разбудил меня... — Да ладно тебе ворчать, Какузу! — Хидан неожиданным рывком переворачивается и оказывается совсем близко, непростительно близко. Он кладёт голову Какузу на плечо и тихо дышит ему в грудь, полуприкрытую плащом. Какузу думает, что этот идиот однозначно испачкает его плащ кровью. Чёрт бы с этим, конечно, но это диссонирует с привычным порядком вещей — тот, в чьей крови пачкается плащ члена Акацуки, в подавляющем большинстве случаев оказывается мёртв, а с Хиданом это попросту невозможно. Какузу закрывает глаза. Вообще-то Хидан пахнет... хорошо. Запах вчерашнего сакэ смешивается с ароматом крови и свежей травы, и Какузу едва заметно его втягивает носом, слегка поворачивает голову влево, почти касается подбородком седой горячей головы. — Ты хочешь, чтобы я спал вот так? — Да. Чёртов грёбаный Хидан. Какузу снова ловит себя на мысли, что его кровь ощутимо теплеет, и это невероятно... бесит. Какузу уверен, что Хидан не заметит, как он немного шевелит рукой — касается чужой голой поясницы, ведёт грубыми подушечками пальцев, давно превратившимся в мозоли. Хидан замечает. Хидан скрипит зубами и едва слышно стонет, и это самый, мать его, парадоксальный парадокс в жизни Какузу. Как тот, кто ежедневно режет себя почти до смерти и интерпетирует адски сильную боль как экстатическое удовольствие, может так остро реагировать на едва ощутимое касание пальцев?.. Какузу занимает это — то, как Хидан закрывает глаза из-за того, что встречается с ним взглядом, как спина Хидана под его пальцами становится ощутимо горячее, как Хидан задерживает дыхание, словно боится нарушить воцарившуюся гармонию. Какузу думает, что гармония бывает разная: такая как сейчас — утомлённо-напряжённая, томная, оседающая желанием на кончиках его пальцев по позвоночнику бессмертного — или же исступлённо-громкая, когда уши закладывает от предсмертных сумасшедших воплей Хидана. Впрочем, есть и ещё один вид гармонии. Какузу грубо переворачивает напарника на спину — так, что Хидан больно ударяется головой о твёрдую землю в тысячный раз за ночь. В глазах Какузу никогда нельзя прочесть его мысли — но Хидан чувствует их через наэлектризованный воздух вокруг них. — Трахнешь меня? — Хидан часто моргает, и его глаза невозможно разглядеть в темноте, кроме сумасшедшего блеска белков вокруг радужной оболочки. Какузу наклоняется ниже, ведёт грубо ладонью по батарее его рёбер, хватает другой рукой за глотку и сжимает кадык так, что у Хидана темнеет в глазах. Какузу, чёрт возьми, ненавидит говорить во время секса. Он в общем и целом противник бессмысленного трёпа, но особенно — в моменты, когда он сосредоточен. К тому же, зачем спрашивать, если это совершенным образом очевидно? Какузу находит пальцами крупный сосок Хидана и сжимает его сильно, в отместку сразу за всё — начиная с незапланированного ночного пробуждения и заканчивая тем, что грёбаный религиозный фанатик такой чертовски отзывчивый и так блядски любит демонстрировать, что он, Какузу, ему нужен. — Мать твою, Какузу, — Хидана прогибает в спине, и он щёлкает зубами, когда напарник выкручивает его сосок почти полностью. Грудную клетку обдаёт болезненным жаром, а в глотку словно проникает поток магмы, потому что Какузу наклоняется ниже и кусает его в губы, чтобы затем сразу провести шершавым холодным языком и слизать проступившую кровь. У Хидана вечно покусаны губы, он не помнит ни дня, чтобы процесс поглощения пищи не вызывал боль. И, тем не менее, каждое прикосновение чужих ласкающих губ того, блядь, стоит. — Прости, — выдыхает Какузу, и Хидан сдавленно выдыхает сорванный стон, потому что Какузу извиняется не потому, что считает себя в чём-то виноватым, а потому лишь, что у Хидана от этого неебаться как встаёт. Мысль о том, что Какузу делает что-то лишь ради того, чтобы у него встал, заставляет Хидана закатить глаза и испачкать плотные штаны предъэякулятом. У Хидана, блядь, и так стоит так, что хуже некуда, и всё, что ему остаётся, это тереться бёдрами о Какузу, унизительно извиваясь снизу. Впрочем, к чёрту категории, не имеет разницы, какую окраску придавать словам и действиям, если они приносят нескончаемое удовольствие, сопоставимое, разве что, с экстазом чужого умирания. Смотреть на такого Хидана и не испытывать жжения в ладонях и не только — неожиданно сложная задача, каждый раз практически невыполнимая. По крайней мере, Какузу решительно не справляется. Под тонкой белой кожей бьётся синяя вена — Какузу не видит в темноте, но слышит, как кровь в ней пульсирует на грани разрыва — и она словно создана для того, чтобы впиться в неё зубами. Его волосы беспорядочно накрывают спину, и Хидан сжимает их в руках, чувствуя себя практически жертвенным агнцем на алтаре. Обычно в жертву приносит он, но сейчас приносят его, и божество возбуждённо скалит зубы и капает слюной на его, Хидана, багровую головку. На самом деле, Какузу просто просовывает ладонь под ткань брюк и сжимает его член в руке — без каких-либо дополнительных движений или ласк. Сжимает так, что головка начинает пульсировать забитыми в неё гвоздями, а яйца набухают до предела, и Хидан вскидывает бёдра, пока его горло выпускает плотный фонтан крови из прокушенной вены. Какузу пережимает рану ртом и как никогда раньше чувствует вкус чужой жизни, принадлежащей ему. Даже тогда в отеле, когда он лишал напарника ног, он не чувствовал такого восторга. Он был, но вперемешку с едким горчичным раздражением обжигал гортань, и ревность заливала красным лобные доли. Это не было чистым удовольствием, таким, как сейчас. Так или иначе, безногий Хидан оказался на удивление покладистым и молчаливым, привязанный к спине как здоровенный младенец только таращился во все стороны и изредка осторожно задавал бесящие вопросы, которые, однако, удавалось игнорировать всю дорогу. Хотя они никуда не исчезли из головы Какузу даже тогда, когда он пришил ноги обратно, и Хидан ушёл. «Выглядит так, словно я твоя вещь, Какузу, а?» «Какузу? Ты нахуя это сделал? Ревнуешь, а?» Какузу входит одним рывком — безо всякой подготовки, его смазки хватает на то, чтобы в порванный зад член проник практически сразу. Он может уплотнить и его, и тогда Хидан задохнётся от боли, но с таким же успехом можно было бы выебать его палкой. Нет, дело в другом. Дело в том, чтобы чувствовать самому каждое микродвижение, чтобы ощущать, как узкие стенки чужой задницы сжимаются вокруг него до искр из глаз — это же почти непозволительная роскошь спустя много лет непрерывных убийств. — Какузу... Какузу... — Какузу думает, что его имя изо рта этого кретина звучит вообще-то очень неплохо. Особенно, когда того трясёт и подкидывает под ним, зажатого в его руках и лишённого возможности даже видеть его. Ради того, чтобы он продолжал повторять это, стоит и дальше мягко проникать в его растерзанный зад, придерживать ладонью его голову, чтобы он не бился ей исступлённо, прикусывать кадык снова и снова, упиваясь струйками крови, вытекающими в губы, и... хотеть его всеми возможными, даже будущими, сердцами. Когда Какузу немного ослабляет хватку руки на его члене, Хидан обильно кончает, пачкая чужой плащ и свои штаны, и ещё несколько секунд конвульсивно дёргается и сжимается — и этого вполне достаточно, чтобы спустить в него всё тянущее, мучительное желание, запрятанное глубоко внутри под уродливыми масками куда страшнее тех, что на спине. Какузу выходит из него и ложится на спину, складывая руки на груди, словно ничего не было. Впрочем, какая разница, ведь всё, что было, уже закончилось. — Спасибо... ёбаный в рот, — тихо произносит Хидан, и Какузу прикусывает свой язык, чтобы не сказать ему что-то в ответ.