Darling

My love will never die

------- Она распахивает глаза, неверяще оглядывая такую знакомую квартиру. Дыхание неожиданно спирает от резко ударивших в грудь воспоминаний, а легкие тотчас обжигает горючей кислотой. Прямо перед глазами маячит тот самый диванчик шоколадного цвета — прямо как то печенье, купленное на воскресной ярмарке — на котором они так любили устраиваться по вечерам и обсуждать понравившиеся книги за чашкой кофе, или просто сидеть, наслаждаясь теплым обществом друг друга. Плотные шторы, которые они в полусонном состоянии запахивали, погружая комнатку в интимную темноту, и вновь заворачивались в нежные атласные простыни. Мимолетные взгляды, разнеженные улыбки, которые говорили лучше тысячи слов, остались здесь. Все осталось здесь. Белесая пелена слез заволакивает глаза, превращая окружающие предметы лишь в неподвижные силуэты, и с резко разболевшегося горла срываются судорожные всхлипы. Она помнила абсолютно каждую чертову попытку стереть память самой себе, но каждый раз ее руки опускались в самый последний момент. Как бы она не хотела, как бы не желала забыть это все как страшный сон, ей банально не хватало силы воли для того, чтобы добровольно, собственными руками освободить себя от давящих цепей прошлого. Неконтролируемая магия жидким огнем струилась по стенам до момента, пока Ванда не забывалась быстрым беспокойным сном. Лишь эти быстротечные окунания в небытие могли оставить разгоряченный разум в покое хоть и на короткий, но срок. Усилившаяся на фоне нестабильного состояния магия не собиралась подчиняться неуравновешенному хозяину, из-за чего Ванда, в животном страхе, совершенно перестала выходить из своего временного, наверняка позже скоро в торопях смененного, убежища, боясь ненарочно причинить боль другим. Самообладание похоронено заживо — она уже не помнит того, чтобы случайно, в порыве неконтролируемых эмоций, не разбивала порывом магической энергии неугодную чашку, затем в слезах по-быстрому сметенную в совок и выкинутую. Все пальцы были в поношенных пластырях, потому что нередко она, сидя на коленях и рыдая, сгребала в охапку осколки голыми руками, приходя в себя лишь тогда, когда слышала стук капель крови о дешевый линолеум. Она проминает сапогами ворсинки на родном ковре, до сих пор не понимая как здесь оказалась. Последнее, что она помнила, прежде чем оказаться в этом полном отголосков прошлого месте, так это свое отражение в зеркале: мутные глаза с лопнувшими капиллярами, опухшее от постоянных слез лицо, спутанные волосы, потерявшие свой рыжеватый радостный отлив и то, как стекло неумолимо разбилось под невидимой волной телекинеза. Насколько она понимает, после этого она потеряла сознание. Ванда оглядывается на полки с этими самыми книгами, продолжая на автомате, несуразно шагать в глубину квартиры, ощупывая подушечками пальцев поверхности стен, до сих пор не до конца веря в происходящее. Вся та, она не побоится этого сказать — любовь, погребена в этих самых стенах, навсегда закатана в бетон под несколькими слоями штукатурки. К горлу подбирается жгучий ком, и она с трудом сдерживается, чтобы не броситься в отчаянный плач прямо здесь. Хочется кричать, но она не может позволить себе осквернить своими переживаниями это светлое место, занимающее отдельное местечко в ее разъеденном паразитами сердце. Магия начинает неприятно греть ладони — Ванда неожиданно впадает в ярость. Почему это все произошло с ней?! Почему у нее не было детства из-за каких-то уродов, решивших что они могут творить что им вздумается?! Больной ублюдок, лишивший ее и ее брата последней надежды на нормальную жизнь. Сделавший из нее монстра. Алый огонь разогревает жилы, протекает по венам тяжелой ртутью, заставляя в бессилии опустить руки. Он раскаленным металлом накапливается в пальцах, словно дикий зверь рвется наружу, желая высвобождения, но на этот раз его точно не получит. Находясь здесь, Ванда даже в бесконтрольной ярости не позволит пройти трещине по зеркалу. На грани истерики она прикусывает губу, возводя мокрые глаза к потолку. Слезы крупными горячими бусинами прокатываются по лицу, затекают в раздраженные морщинки под глазами, которые, разъедаемые от соли, неприятно жгут. В ушах стоит звон, прерываемый тяжелым дыханием Ванды и пустой взгляд травянисто-зеленых глаз устремляется в пол. Гробовая тишина давит на мозг, заставляя до боли сжать зубы, чтобы не заорать во всю глотку. — Ванда, — родной голос разрядом проходит по позвоночнику, разливается электричеством по костям, необычайным тошнотворным холодом обволакивая — сжимая все внутренности. В животе заворачивается тугой узел, к горлу подкатывает тошнота, одновременно пока глотку душит надвигающаяся истерика. Всего лишь галимая игра воображения. Этого просто не могло быть. Она как сейчас помнила, как в слепом отчаянии перекинула руку через посеревший и лишившейся блистающего камня труп возлюбленного, понимая, что уже ничего не вернуть назад. Танос получил то, чего так долго желал. Через боль и страдания миллионов других пробрался к победе, хлюпая окровавленными сапогами. Непонятно, что она хотела доказать тем, что все же обернулась на «источник» звука, который был всего лишь ее плодом истощенного сознания: то, что уже совершенно выжила из ума, или то, что в ее сломленной душе все еще остался неугашенный огонек надежды. Увиденное заставило замереть на месте, шокировано распахнув глаза. Грудь пронзили сотни ледяных осколков, распарывая полуразложившееся сердце. Такое теплое выражение малинового лица Вижена она не видела еще никогда в жизни. Нервный хохот стал пробиваться сквозь накатившие слезы, вскоре быстро перетекая в полноценный плач. Только на этот раз это были слезы радости. Резко, словно ожившая, грудная клетка задышала с новой силой, разогнав неожиданно свежим воздухом те огромные сгустки темной липкой желчи, которой так много скопилось за несколько лет. На дрожащих ватных ногах, не ощущая земного притяжения, она делает несколько шагов ближе к нему, до сих пор неверяще рассматривая его абсолютно то же самое, с железными блестящими вставками из вибраниума, материализованным костюмом с длинным желто-красным плащом, тело; на все ту же алую кожу лица, и на те же родные зеленые глаза, на дне которых так же плескались нежность и любовь. Девушка наклоняет голову вбок, пристально смотря в эти глаза, а по щекам стекают слезы. Он так и продолжал стоять, глядя на приближающее, такое маленькое, по сравнению с ним, тельце, неподвижный, словно выточенная из камня статуя. Она наконец встает с ним вплотную, смотря на него снизу-вверх. Ритм сердца отдается в ушах громким и гулким стуком. Ванда глубоко выдыхает, опуская взгляд вниз. — Ты… — тихо, скуляще начинает она, — действительно жив?.. — Да, — красивый голос отлетает от стен, и она уверенна, что звук шел из уст Вижена, а не из ее собственной головы. Через возродившуюся смутную радость пробиваются порочные женские мыслишки закатить скандал, но все они отодвигаются на второй план, когда она вновь поднимает на него взор. Его глаза, светящиеся спокойствием, только одним своим видом успокаивают ее разбушевавшиеся эмоции, и все чего она хочет сейчас — лишь коснуться. Дотронуться до его мягкой, идеальной, без каких-либо морщин, кожи. Почувствовать окоченевшими пальцами, что это все вовсе не очередной сон или игры разгоряченного разума. Зарыться в его шею, вдыхая родной запах — кто бы мог подумать, что даже у робота есть свой запах — и долго-долго выговаривать все, что накопилось в ее душе. Рыдать, но рыдать в его плечо, ощущая небывалое облегчение: они вместе, они вдвоем, им больше ничего не грозит. Внутри расцветают цветы, обвивая лозами легкие, но отлично от ожиданий — они совсем не давят. Наоборот, такую легкость, чистоту, она не ощущала еще никогда; такое желание дышать, любить и быть любимой. Ванда чувствует, как почти возносится на седьмое небо, и, наконец решившись, касается его щеки, и… Ничего не чувствует. Рука проходит сквозь его тело, которое идет волнами и рассыпается на зеленые искорки. Квартира, родная и теплая квартира, начинает немедленно исчезать все в тех же зеленых волнах, расширяя пространство и превращаесь в темный переулок с одним единственным белым фонарем. Ванда падает на колени, обдирая ладони в кровь и заходится в удушающей истерике. Она кричит нечеловеческим голосом и бьет по холодному асфальту, раздирая костяшки в мясо. Багровые подтеки смешиваются с пылью и грязью, становясь все больше и больше. Она слышит мерзкий хруст, но не чувствует боли — лишь дискомфорт в кисте, продолжая растирать кровь по асфальту. Она устает также быстро, как и начинает, теперь издавая лишь громкие всхлипы, крупно подрагивая всем согнувшимся в три погибели телом. Прямо перед лицом, в тени от головы, маячат окровавленные руки с уже видными желтоватыми костяшками, среди которых есть одна треснутая и вместе с ней и неестественно вывернутый палец. От отвратного зрелища ее начинает беспощадно рвать и, освободив желудок, ее пробивает необычайно сильная дрожь. Во второй приступ рвоты она уже отхаркивает прозрачную горькую желчь, которой в последствии и давится, когда пытается судорожно вздохнуть. Соленые слезы, попадая на свежие раны, начинают неистово жечь, и Ванда в который раз заходится в крике, но теперь уже сугубо из-за боли. Она размазывает слезы и кровь по лицу рукой, на которой не сломан палец, и в очередной раз начинает рыдать навзрыд. — Ай-яй-яй, как же неприятно, — с наигранной скорбью в голосе произносит Локи, обходя рвоту и нависая над девушкой высокой тенью. Ванда не сразу понимает, что произошло, но когда до нее доходит, она не может сделать ничего. Из-за усталости в ней даже не разгорается пожар ненависти, и она лишь способна, через боль, посмотреть на Бога пустыми красными глазами, не выражающими эмоций. Он, как обычно, одет с иголочки — это сразу видно. Классические черные лаковые туфли и брюки со стрелками, рубашка, сверкающая в свете фонаря еще большей белизной, галстук, наверняка дорогущее пальто, цвета вороньего крыла и нежно-зеленый шарф в полоску, висящий на идеальных плечах. Она чувствует себя по сравнению с ним поистине маленькой и ничтожной, ей хочется вжаться в асфальт и спрятаться от этого довольного садистского взгляда. Он смотрит на нее с абсолютным немым восторгом, от которого его глаза сверкают пуще обычного. Смотрит хоть и жадно, но удовлетворенно: ему явно понравилось представление. Чертов душегуб даже не собирается скрывать свою идиотскую детскую радость от страданий девушки, наслаждаясь удавшемся на славу издевательством. Локи заходит за ее спину и кладет холодные тяжелые руки на плечи, больно сжимая их сильными пальцами. Он наклоняется к ее уху и шепчет змеей, протягивая гласные: — Дорогая, пора домой. Помутнившееся сознание на периферии слуха запоминает лишь гортанный смех.