about fucking movies, hollywood and russian cinema.

      Ровно неделю назад Антон Миранчук снова просыпается известным на весь мир, будто бы… снова ему четырнадцать лет, снова он снимается в фильме о подростках и неразделённой любви, снова вынужден надевать солнцезащитные очки на добрую половину лица и кепку, скрывающую его непослушные кудри, по которым его узнают чаще всего. «Кудри нельзя отрезать», жестко обрывает его монолог Леша, ведь кудри равняются новому контракту.       Антон пытается пережить собственное разочарование от вспышек камер, поджидающих его на каждом углу, но не может придумать ничего, что выглядело убедительнее бы, чем каменное лицо, и не собирается ломаться, когда понимает, что люди вокруг тоже хотят скрыть свое разочарование о том, каким человеком Миранчук стал. Он хочет выглядеть достаточно уверенным в себе, когда приходится делать вид, что ему совсем уж все равно, сколько людей ждало его появление на публике впервые за неделю молчания, а ещё… ещё ему совершенно все равно, сколько заплатили каждому из журналистов, которые пообещали работодателю дать сенсацию первыми, но только Антон достаточно уверен в себе и не врёт, когда говорит, что не собирается давать комментариев.       Первый день после всего произошедшего Антон ещё выкладывает истории, как само собой разумеющееся, сколько может – чистит комментарии, — не такие гневные и не с такой ненавистью, какими стали позднее, — но надолго его не хватило, потому что улыбаться, когда с тобой прекращает работу бренд из-за заполнения их страничек такими же посланиями — это как водить машину с закрытыми глазами. Никогда не знаешь, доедешь удачно, сломаешь парочку баков или кому-то жизнь.       Вспышка. Крики. Раздражение скрывать сложно, но он улыбается. Его ждут прямо у порога дома, как мило, ещё бы хоть один понял, что его жизнь — не сенсация, которую будут обсуждать ровно неделю, пока не забудется, потому что появилось что-то интереснее.       Леша обязательно объяснит каждую его реплику, снова делая его чистым и невинным, каким его полюбили поклонники, даже если он сейчас при всех пожелает смерти Головину, длинному языку и всем, кто караулил его неделю у квартиры. Каждый день появляется что-то интереснее, чем интрижка Антона, даже если не с длинноногой моделью, восходящей певичкой или светской львицей. — Антон Андреевич… — Я не даю комментариев, — получается серьезнее, чем планировалась, лишь потому что обращение по отчеству каждый раз выбивало из колеи, и его обязательно сейчас разорвут на маленьких Миранчуков, но чья-то рука дергает в последний момент, прежде чем он оказывается в кругу, из которого Антон никогда бы не выбрался.       Миранчук не понимает, кто перед ним, и не понимает, как репортеры впустили кого-то постороннего в круг, но вспышки машинально щелкают, стараясь урвать побольше кадров, отчего очертания предметов становится сложно разобрать, а моргать становится больно, и парень лишь может надеяться, что это Леша снова приехал разгребать за ним дерьмо. Антон думает о том, как очень сильно любит брата, даже если иногда считает, что тот зря стал его агентом. Личное и рабочее нужно максимально разделять, особенно когда твой близнец чересчур сдержанный и молчаливый, идеально врёт и ведёт все бумаги, а тебя не сдерживает ничего.       Иногда дело доходит до драк, только из-за Антона, ведь Леша никогда не обидит младшего. Иногда Антон невыносим, напивается и может вести себя озлобленно. Но сейчас Антон благодарен тому, что его вытащил, будь это даже не Леша.       Миранчук чувствует к себе приступ жалости, давящую пустоту в грудной клетке и немного иронии в том, насколько быстро рушатся планы; Антону всего лишь двадцать лет, когда жизнь ломается, если не насовсем, то на две половинки.       Когда-то он впервые снялся в кино, российском, невероятно глупом, но хоть не ситком, о котором сейчас бы жалел, и тогда он думал, что именно это позволило разделить ему все события на «до» и «после». То, может быть, и разделило, только сейчас жизнь откровенно ломалась.       Ему помогают сесть в машину, и в голове появляются какие-то факты, ни черта не помогающие делать выводов, кто внезапно стал его спасителем. На секунду Антон вспоминает Инстаграм, где сейчас каждый третий комментарий напоминает ему о том, что он — неправильный, он не любит фанатов, он испортился по сравнению с тем, кем был раньше. Горло душит страхом, его ведёт в сторону и наверняка стошнило бы, если бы не удар по щеке. Антон ежится, чувствуя, как паническая атака отходит в сторону, уступает место реальной жизни, где (пока что) нет реальной угрозы.       Кто-то может писать ему всё, что вздумается больной голове, только ленивых не критикуют, не оскорбляют, а Миранчук о себе сам прекрасно знает примерно всё, кроме того, что в интервью сказал Головин, что наговорили о нем другие, что написали в пабликах, где преувеличивают трижды, и если завтра он зайдет куда-нибудь, не увидев обвинений в изнасиловании, то самолично сходит в церковь помолиться, чтоб дела дальше также удачно и шли.       Он не любит фанатов. Он любит тех, кто ценит его за то, что он испортился в духовном плане, устроил череду скандалов из череды романов, начал сниматься в рекламе и похудел (где-то Антон уже читал про соли). Но фанаты любят его, любят его красивое лицо, моменты улыбок на трансляции, уставшие сверкающие глаза. Они любят то, что в нем снаружи, но он любит тех, кто видит в нем всё того же Антона.       Он не понимает, какое дело бренду, переставшему с ним сотрудничать, до Головина, до их сложных взаимоотношений, до слитого видео ссоры… Антон не понимает это потому, что считает, что это его жизнь. Жизнь перестала принадлежать только «ему» уже шесть лет как, но Антон, наверное, быстро бегает, раз умные мысли не могут догнать его, сколько бы Леша не долбил его походами к психологу, неврологу, психиатру и лечь под капельницу. «Хватит убегать от реальности», жестко обрывает его монолог Леша. — Я смотрю, хайп от тебя уйдет только тогда, когда тебя четвертуют на главной площади, — он слышит смешок, и медленно поворачивает голову.       Взгляд фокусируется в один момент, в машине слишком светло, а обивка на сидениях, секундой позже — весь салон узнаётся сразу, словно за пару лет их не-общения машина верно служила, и он моргает, на секунду представляя, что перед ним действительно Леша, но это не Леша, не мама, даже не появившийся второй раз за год отец, поэтому Антон открывает рот, намереваясь сказать колкость, и закрывает, ежится, автоматически хватается за ручку на двери, не в силах даже примерно предсказать, какую теперь бурю в Интернете вызовет он, ослепший от вспышек, и эта идиотская икона стиля, моды и всего самого ужасного на свете Федя–чёртов–Смолов.