У нас есть час

      Это совершенно точно неправильно. Это, блять, так неправильно, что хочется сдать оружие, уйти по собственному желанию и сорвать к чертям звезды, которые дались таким трудом. Столько лет, столько стараний, столько удачных дел — и все ради чего?       Ради того, чтобы находиться в шаге от того, чтобы перечеркнуть все из-за одного-единственного человека.       Антон себя ненавидит: скоблит пальцами по затылку, сгибается, горбится, стискивает челюсти, сжимает ладонями виски и внутренне воет — где-то там, глубоко внутри, рядом с этим ебанутым чувством, которое не должно было появиться.       Не с ними, это же не сериал.       Но по-другому это не назовешь, потому что одного присутствия хватает, чтобы ладони потели, в горле пересыхало и курить хотелось так отчаянно, что тело сводит. И нужно держаться, допрашивать, требовать, запугивать, но голос предает, и колени ватные, и взгляд оторвать никак не получается — какой же ты, сука, красивый.       Антон берет лишние дежурства, лишь бы был повод пойти «проверить», как там этот ублюдок в красной футболке, что так ему идет, лишь бы придумать очередную причину, почему он пришел, лишь бы в который раз дать себе повод усомниться в том, что у него все под контролем.       А этот все понимает: облизывает губы, медленно скользя языком по кругу, тычется кончиком в щеку, скалится, поправляет челку и слишком пошло сползает на жесткую койку с тонким матрасом. Антон не слышит стонов, ударов железной спинки о стену, рычания — звериного, нечеловеческого, — не представляет чужие пальцы на теле, не задыхается от мысли, как он, этот демон с огромными синими глазами, заполняет его собой, выбивая скулеж.       Антон не такой: он таких сажает, а не наоборот. И за решетку, а не в сердце. Но он, кажется, немного проебался, потому что во время очередного допроса снова отправляет напарника к черту и остается с преступником один на один. А Арсений — «зови меня Ар-рс, воробушек» — закидывает ноги на стол, откидывает голову назад и смотрит исподлобья.       — Ты рано или поздно сознаешься.       — Ты рано или поздно сдашься.       Антон так сильно ненавидит его.       Хочется кулаком об стол, повысить голос, пригрозить, швырнуть что-то, но вместо этого безвольно стонет в чужие сухие губы, когда его хватают за воротник рубашки и дергают на себя — успевает только руки выставить, упереться одной ладонью в стол, а второй — в чужое плечо — и захлебнуться.       Кусает, дразнит, вторгается языком, держит крепко, уверенно. Потом отодвигается, смотрит снизу вверх — насмешливо, нагло, — откидывается назад и лениво прогибается в спине. Раздвигает колени, скрестив щиколотки, вскидывает голову, обнажает шею, рассматривает заинтересованно и дергает бровью — «и что ты сделаешь?»       Ебаный вызов. Один шаг, одно «да», чтобы оставить все, что являлось смыслом жизни больше десяти лет, ради того, чтобы… что? Получить эти губы, руки, тело, чтобы глаза смотрели именно так, чтобы пальцы мяли, сжимали, словно у них есть на это право, чтобы губы спускались по шее, чтобы до банальных отметин и стонов из груди вперемешку с чужим, таким ненавидимым именем.       Это ведь не стоит того. У него работа, у него статус, уважение, связи, деньги, блестящие перспективы, будущее, столько планов…       Да. Просто одно большое да, потому что он себе не простит.       — У нас есть час.       За рукав, за локоть и за собой — через черный ход, оглядываясь, словно они оба преступники теперь, кусая губы, дрожа всем телом и крепко держа чужую кисть — тонкую, изящную, почти женскую. По стенам, прячась за углами, ненавидя себя за сбитое дыхание и дикое сердцебиение. Сбежать, укрыться, успеть — а дальше плевать.       На улице — ливень. Где-то вдали гром, и молния ударяет в сердце Антона, останавливая его, когда его толкают к мокрой грязной стене и целуют снова. Но на этот раз иначе: напористее, грубее, так жестко, что почти больно, собственнически. Ладони на заднице, колено между ног, грудь к груди и хаотичные рваные поцелуи в попытке урвать как можно больше.       Арсений кусает, цепляет его губы зубами, урчит, притирается так близко, что становится жарко, хотя ливень ледяной, и Антон может только выгибаться навстречу, постанывая, почти поскуливая, потому что одежды много, потому что так неправильно, что на губах отдается кровью — остро, кисло, необходимо.       Целуй меня, целуй меня, ц е л у й…       Час для мира — это слишком много, можно до границы сбежать, а для них — мало. Прикосновений, поцелуев, этого звериного желания обладать, забрать себе, подчинить, поддаться — хочется слишком сильно, до головокружения, до тошноты.       Они цепляются друг за друга, скользя ладонями по мокрой одежде, гладят, сжимают, изучают исступлённо, пальцами, губами. По шее — по вене, к выемке, — по ключицам, оттянув воротник, под одежду, по спине ногтями, по ягодицам — с нажимом, жадно, по члену — сжать, подразнить, потереться и захлебнуться ответным стоном.       Волосы мокрые, одежда — насквозь, кончики пальцев ледяные, а внутри так горячо, что хочется разорвать грудную клетку и потушить. Лбом ко лбу, губами — теперь лениво, едва-едва, почти не касаясь, и глаза — друг на друга, глубже, ввинчиваясь в сознание, застревая, оставляя след, потерявшись где-то там, в венах, где их не должно быть, но по-другому не выходит.       В висках стучит, тело колотит то ли от дождя, то ли еще от чего, что признаваться не хочется ни одному из них, и когда Арсений отступает, Антон отпускает. Он знает, что за углом того будет ждать машина, что через час он уже будет далеко, что им снова придется потратить месяцы на то, чтобы поймать его, что, скорее всего, он лишится места, но сейчас… Сейчас его снова целуют — «обещаю, воробушек», — и Антон верит.       И все равно ждет выстрела в спину.       Лучше так, лучше сразу, чтобы не было угрызений совести, не было метаний. Чтобы не надеяться на того, кто кроме себя ничем в жизни не дорожит.       Антон оборачивается, смотрит, улыбается — «стреляй».       Потом ведь все намного может быть хуже.       Арсений смотрит, часто моргая из-за лезущей в глаза челки и влаги, оглядывается, снова встречается взглядом, кусает губы — и врезается в него.       — Час.

час всего час и мы кладём на ковёр оружие…