Рядом с ним

Прогулки по землям близ Дома Бабочки всегда были для Иноске чем-то особенным. Может быть потому, что несмотря на всю свою неприязнь к чему-то новому, он не мог не признать, что виды, открывающиеся с высоких холмов, были не просто красивы — они были восхитительны. Ветер, живущий у подножия гор и на их вершинах, тоже добавлял свою изюминку во время прогулок, создавая уникальную музыку, играясь с листьями в кронах деревьев и лаская лицо, зарываясь в волосы. Подобная смена обстановки после многих часов проведенных среди давно надоевших лиц своей компании, было сродни глотку свежего воздуха, и Иноске это нравилось, возможно он это даже любил. Единственное, что Хашибира пока еще не готов был признать, частично в силу своего вредного характера, было то, что больше всего в этих прогулках ему нравилось, когда Танджиро, не имея ничего против того, чтобы составить ему компанию, молчаливо увязывался следом, точно так же не желая слишком долго находиться в четырех стенах Дома Бабочек. Их путь начинался с безмолвной тишины, прерываемой только редким фырканьем Иноске, из-за маски на его лице и пением птиц, подгоняемым ветром, а заканчивался, как правило, под каким-нибудь раскидистым деревом и одну из многочисленных историй Танджиро о его приключений, что за долгое время путешествий успели с ним приключиться, к которой они после обязательно придумывают нелепую мораль не имеющую смысла, не обращая внимания и на то, что она никак не будет вязаться с сюжетом самого рассказа. Это было их маленьким ритуалом, обрядом, никогда не обсуждаемым вслух, но безусловно важным, нарушать который было нельзя. Хашибира сам до конца не понимал, почему так легко подпускает к себе этого мечника, но внутри всё тлело и обжигало от одной мысли, что Танджиро больше не будет уделять время на прогулку с ним. Иноске привык, что от жизни стоит брать все, что она даёт, или же ничего. Скорее всего именно из-за этого он и решил не отвергать неожиданно протянутую ему руку помощи, а схватиться за нее, подобно утопающему, что цепляется за ставшую единственной, спасительную соломинку ведущую к поверхности, потому что отчаяние захлестнуло с головой, словно море во время шторма, и не желало отпускать. Желание быть понятным, ценным тускло светило где-то далеко в окаменевшем Иноске. Жизнь его была не из лёгких, но и из неё тот смог взять максимум. Хашибира не любил одиночество. В какой-то степени даже презирал. Но словно не слушая самого себя, был всегда один. А Танджиро… Танджиро всегда умел появляться вовремя, от чего Иноске вечно казалось, что это является его природным талантом, даром, что тому удалось сохранить ни смотря ни на что. Правильно подобранные слова стали все равно что глотком свежего воздуха, после вечности проведенной под водой. Наблюдать за начинающимся рассветом всегда было чем-то таким, что давало Камадо мотивацию двигаться дальше, помогало почувствовать себя по-настоящему живым и свободным, поскольку стоять у самого края утеса, слыша тихое, почти не доносившиеся звуки птиц и ощущать прохладный утренний ветер на лице было что-то из разряда такого, что сложно описать словами, нужно именно увидеть и прочувствовать самому. И Танджиро бы хотел, правда хотел, чтобы Иноске тоже наблюдал за тем, как от горизонта медленно начинают ползти тонкие, но яркие полосы света — лучи нового солнца, лучи нового дня, потому что смотреть на то, как Иноске медленно, но верно теряет ту самую искру в своих глазах, постепенно погружаясь все глубже и глубже в себя, медленно доходя до той грани, преодолев которую выплыть обратно на поверхность будет уже невозможно, было слишком невыносимо. И в какой-то момент, ему надоело просто молча наблюдать за тем, как Хашибира ходит по тонкому льду, а все вокруг стараются это не замечать. Узнать Иноске не легко, понять — еще труднее. После немного неловкого, как казалось Камадо, ночного разговора, они даже не разговаривали толком. Просто на следующий день ему тоже захотелось прогуляться, но не в одиночестве, нет. Поначалу они просто шли по давно вытоптанной тропинке, думали каждый о своем и наслаждались природой. А потом разговор завязался сам собой, и хоть Танджиро не помнил, кто из них начал говорить и о чем, но точно знал, что оно было бессмысленно. И в тот момент, пожалуй, и родилась их маленькая традиция, о которой мало кто знал. Первое, что тогда понял Танджиро и в чем, собственно, убедился самостоятельно — первое впечатление обманчиво, потому что в тот день Иноске впервые ему открылся с совершенно другой своей стороны. Обычно глупый и острый на язык, он оказался куда более дружелюбным, чем многие другие столпы или даже люди. Он был похож все равно что на ребенка, что вырос слишком рано, но каким-то неизвестным никому образом, смог сохранить в себе какую-то часть, присущую только детям, и от этой мысли в груди начинало как-то неприятно тянуть. Камадо знает, за такое количество времени он слишком привязался к глуповатому Иноске, привык ко всем их маленьким традициям и начал ценить каждую минуту проведенную вместе, потому что кроме этого им больше ничего не нужно. Ко всему хорошему всегда быстро привыкаешь, поэтому удивляться подобному не стоит, как и тому, что Хашибира так до сих пор и не научился благодарить. На каждое «спасибо», скрытое за ворчанием и оживленной жестикуляцией из-за раздражения, все, что мог Танджиро — это нежно улыбаться, а после только отшучиваться и нарочно дразнить, чтобы хоть как-то разбавить ставшей напряженной тишину, получая в ответ похожую ухмылку. В такие моменты среди них не было ни выигравшего, ни проигравшего, были только они и никого более, и именно это стоило ценить больше всего остального.

***

Иноске любит их прогулки. Помнит каждую из них. Но сегодняшняя, запомнилась по особенному странно и приятно одновременно. Не нарушая традиций, мечники поднялись на холм, восторженно наблюдая как солнце медленно перетекает вниз. Сняв с себя тяжёлую и потную маску, Иноске вдохнул свежий воздух полной грудью. Хашибира наблюдал за Камадо. Так спокойно он чувствовал себя рядом с ним. Словно это то, что юный Иноске искал. Смысл его жизни. Он благодарен ему, правда благодарен за все то, что тот для него сделал. Появившееся от осознания чувство свободы опьяняло и только совсем немного пугало. Он наконец смог отпустить себя, но ощущать сразу после этого рвущиеся наружу эмоции, которые он слишком долго держал в себе, было слишком неожиданно и непривычно. Но еще более неожиданно было почувствовать, как с губ слетает то, признаться в чем было труднее всего самому себе:  — Я ценю тебя.