Жаркое лето Бореньки М.

Боренька Мещерский уже вторую неделю гостил у своей двоюродной бабушки Алексии Петровны — и отчаянно скучал. Родители Бореньки уехали на воды, а его отправили к дальней родне, дышать здоровым деревенским воздухом, как и полагается во время летней вакации. Бореньке и раньше случалось приезжать к бабушке Алексии в Вишенки, но тогда он был моложе летами и время проводил отлично — ходил с крестьянскими детишками по грибы, по ягоды, гонял коней в ночное и купался голышом в мелкой речушке. Теперь же подобное поведение он считал зазорным, да и прежние приятели уже не могли составить ему компанию. Простой люд куда раньше вступает в самостоятельную жизнь, и давешние босоногие мальчишки трудились в поле или на скотном дворе наравне со взрослыми, а кое-кто даже был женат. Бабушка предлагала съездить в гости к соседям, от чего Боренька отказался с истинным петербургским снобизмом, хотя на самом деле был робок с незнакомыми и становиться развлечением для скучающего провинциального дворянства нисколько не хотел. Потерпев неудачу в попытках ввести внучка в общество, Алексия Петровна попыталась заинтересовать его делами поместья: познакомила с управляющим, степенным седовласым немцем, звала в поле смотреть посевы и племенное стадо, но Боренька и тут не проявил никакого интереса. И Алексия Петровна махнула на него рукой, решив, что внучок еще молод, пусть себе проводит время как пожелает. Не то чтобы Бореньке было не любопытно — как-никак, его будущее наследство, но… трястись в экипаже с рассохшимися рессорами, а то и верхом, по жаре и пыли, совсем ему не улыбалось. А наследство подождет — бабушка с ее крепким здоровьем и неукротимой энергией еще не один год будет приглядывать за Вишенками, к обоюдному их с Боренькой удовольствию. Как-нибудь потом можно будет и о делах подумать, а пока Боренька проводил время в саду, в тени и прохладе, накидав побольше подушек на скамью с изогнутой спинкой, с французским романом в руках, из которого за день одолевал едва ли пару страниц. Боренька почитал себя натурой артистической, хотя рисовал хуже некуда, музицировал скверно, к стихосложению склонности не имел, однако мастерски умел сохранять выражение томной задумчивости на лице. Дворне было велено не надоедать молодому барину, и он проводил время в праздном безделье, к которому, как известно, склонны артистические натуры. Когда же в саду становилось слишком жарко, он уходил в дом, садился у открытого окна и развлекал свой скучающий взор картинами деревенской жизни: рубящий дрова крепкий кухонный мужик Василий, лакей Егорка, имевший привычку, ленясь добежать до нужника, спускать украдкой порты возле изгороди, являя миру аппетитные полукружья незагорелой задницы. И конюх Матвей, мрачный мужик с бородой, которому с равной вероятностью можно было дать и тридцать, и сорок лет, любивший в жаркий полдень выйти на двор без рубахи и облиться водой из колодца. Это была постыдная Боренькина тайна, каковой и с самым близким другом поделиться зазорно. Добро бы еще прекрасным дамам он предпочитал нежных юношей, этот грешок простителен, особенно в его лета, когда на дам можно только любоваться, а тело требует плотских радостей. Нет, Боренька млел и обмирал от мужчин здоровых и крепких, причем самого что ни на есть простого звания, то есть по принятой в его сословии классификации стоящих чуть выше животного, но куда ниже потомственного дворянина из рода Мещерских. Батюшка, не подозревавший в Бореньке подобных наклонностей, но недовольный тем, что сын и наследник растет изнеженным барчуком, несколько лет тому назад отправил его в закрытый пансион, как его уверяли, со строгими порядками и военной дисциплиной. Там Боренька обучился довольно сносно говорить и читать по-французски, получил несколько путаные познания в европейской истории и весьма нетвердые — в математике и естественных науках и узнал о любви между юношами куда больше, чем мог рассчитывать. Но нежные взгляды украдкой, пожатия пальцев и легкие поцелуи во тьме дортуара казались ему столь же пресными и скучными, как танцы с гимназистками на рождественских балах. В постыдных, и оттого особенно сладких снах Бореньке виделось крепкое мускулистое тело, подминавшее его под себя, руки с широкими ладонями, пальцы, сжимавшие почти до синяков. От ощущения собственной беззащитности в лапах хищного и сильного зверя кружилась голова и пересыхало во рту. Долгое время являвшийся Бореньке в снах амант был безликим и похожим на всех желанных ему мужчин сразу, но по приезде в Вишенки стал все более походить на того, кого Бореньке в силу его происхождения и положения не полагалось даже и замечать, а не то что любоваться его широкими плечами и мускулистой спиной, блестящей от капелек колодезной воды. Да и наяву Матвей, как нарочно, все время попадался на глаза: стоило сесть у окна, как он появлялся во дворе с каким-нибудь делом — чинил упряжь, сидя на деревянной колоде у поленницы, набирал из колодца воду. И временами — или Бореньке только казалось? — косился в сторону его окна с легкими кисейными занавесками и большим горшком цветущей герани. Помучившись любопытством, Боренька сдался и под предлогом хозяйской проверки наведался в конюшню. Вскорости он стал приходить каждый день: ворошил ладонями овес в мешке — не отсырел ли, перебирал висящую на стене сбрую, гладил лошадей между чутких ушей, похлопывал по красиво изогнутым шеям — конюшня в Вишенках была небольшая, но с ухоженными и хорошо кормленными лошадьми, как было издавна заведено в поместье. Бореньке там нравилось: внутри было прохладно и тихо, только иногда слышно лошадиное фырканье и звук переступавших по деревянному полу копыт. И пахло против ожидания приятно — соломой и опилками. Видать, молчаливый Матвей справно исполнял свои обязанности, хоть и управлялся в конюшне один, отказываясь от помощников. Говорил, мол, не любят лошади чужих рук. Однако против визитов Бореньки он не возражал, даже оделял его гостинцем вроде сухой корки или яблока-падалицы, чтобы тот мог угостить понравившуюся лошадь. И стоял за спиной, приглядывая, за него ли беспокоясь или за своих драгоценных коней. Так близко, что Боренька спиной чувствовал жар его тела, запах — мужского свежего пота, сушеной травы и кожаной конской сбруи. В конце концов Боренька чем-то выдал себя — наверное, тем, что сердце у него колотилось громче церковных колоколов, потому что Матвей шагнул совсем близко и положил свою руку Бореньке прямо на пах. Слегка сжал сквозь штаны и, обнаружив искомое, одобрительно хмыкнул, обжегши кожу в распахнутом вороте горячим дыханием. Потом уже не таясь придвинулся, прижался, и Боренька почувствовал спиной твердое и горячее мужское естество, которое бесстыдно потерлось об его задницу. Будь на месте Бореньки юноша благонравный или хотя бы разумный, он бы оттолкнул наглого конюха. Может, даже пожаловался бы управляющему на непочтительность со стороны работника, разумеется, не вдаваясь в подробности. Но Боренька лишь сильнее вцепился руками в перекладину стойла, не зная, чего ему больше хочется — чтобы Матвей не перестал тереться о его зад или чтобы сделал что-то еще. Тот, сообразив, что Боренька никуда не денется, расстегнул пуговицу на его штанах и запустил руку внутрь. Боренька собрался было заорать, но только пискнул без голоса, а потом и вовсе прикусил губы изо всех сил, чтобы с них не сорвалось ни единого звука. Матвей по-хозяйски орудовал у него в штанах: деловито ощупал вмиг поджавшиеся яички, даже подергал пальцами волоски на них, взял в кольцо член у самого корня, провел вверх-вниз, потом, оттянув нежную кожицу, размазал по головке выступившую капельку смазки. Руки у Матвея оказались, как и мечтал Боренька, большими и теплыми, и чуть шершавыми. И ощупывали они Бореньку дотошно и подробно, словно Матвей проверял — годится ли молодая лошадка в упряжку, или дать ей еще побегать на воле. У Бореньки стояло так, что он готов был спустить от пары движений, и Матвей словно почувствовал это, снова проведя рукой и сжав член у корня. Видать, сам не наигрался еще — спустив с Бореньки штаны и бесстыдно оголив ему зад, Матвей терся об него членом, свободной рукой то оглаживая, то слегка пощипывая за ягодицы. Боренька подумал, что его нежная кожа, должно быть, от такого обращения уже порозовела вся, недаром ему так горячо и томно… Что до Матвея, то он чуть не мурлыкал, наминая Боренькин зад, и уже откровенно водил влажной головкой члена по щелочке между ягодиц, не дерзая, тем не менее, толкнуться и проникнуть внутрь — для таких дел надобно масло, как шепотом рассказывали в пансионе мальчишки, не то больно будет… Должно быть, Матвей откуда-то знал это, хоть и не кончал пансионов, — он ограничился пальцем, который перед этим со смачным чмоканьем облизал, но пристроил внутрь и согнул так ловко, что Боренька тут же спустил, да так мощно и обильно, что обляпал весь живот до самого подбородка. Матвей тут же заворчал у него над ухом, царапая бородой шею и размазывая свое семя по Боренькиным ягодицам. Фу, гадость, — лениво подумал Боренька, но ему было так хорошо, что он не стал ругаться. Меж тем Матвей споро обтер ему живот, а потом и спину скрученным из соломы жгутом, как он делал обыкновенно с лошадьми, прежде чем взяться за скребницу, и ушел вглубь конюшни, так и не сказав ни слова. А Боренька, торопливо натянув штаны и оправив рубашку, поспешил ретироваться, пока его не хватились и не начали искать. На его счастье, во дворе никого не было, и он незамеченным пробрался в свою комнату. Улегшись на кровать, Боренька достал из-под подушки дневник, которому с двенадцатилетнего возраста доверял все свои мысли и мечты. Сегодняшнее происшествие стоило того, чтобы его записать. Открыв чистую страницу, Боренька задумался, закусив кончик карандаша. Интересно, где Матвей научился мужской любви, неужели и простолюдины таким грешат, а не только развращенные английские лорды… И тут припомнилась ему болтовня прислуги о троюродном дядюшке, наезжавшем в Вишенки, когда жив был покойный дед. Служанки шептались меж собой, что барин был чудо как хорош, а в имении «пил, озоровал, да от безделья мальчишек портил». Тогда Боренька подумал, что тот развлечения ради приучал деревенских пить вино, курить или сквернословить. Но теперь эта история представала перед ним в ином свете. Боренька посмотрел на пустую страницу, вздохнул протяжно — слова никак не хотели ложиться на бумагу. Именовать причиндалы конюха Матвея жезлом страсти было по меньшей мере странно, да и конюшня не альков с цветами и свечками. А назвавши хуй хуем и упомянув палец в заднице, который в конце концов привел его к незабываемому удовольствию, Боренька уже не смог бы сделать из произошедшего историю, достойную нежно-розовой тетрадки с тиснеными розочками. Поэтому Боренька закрыл тетрадь и засунул ее поглубже в комод. Пусть там и лежит до осени, до самого отъезда.