Не моложе она, не прекрасней она, Та, к которой консорта всем сердцем влечет, Но она, к сожаленью, чужая жена, А чужую жену медом вымазал черт. (Тикки Шельен)
Не так уж звонки, на самом деле, шпоры. Но в осыпавшемся гравием молчании, повисшем в зале после её ухода, их лязг разрывает голову. Князь спешит к Евгению, разводя руками в приятном удивлении. — Ох, какой сюрприз! Я уж думал, ты вовсе к нам дорогу забыл. Какими судьбами? А что же это хозяйка тебя не встречает? Где моя Татьяна? Ух, я ей задам! Князь был уже весел, а когда, спустя мгновенье, из соседней комнаты на звук его голоса вышла жена, совсем просиял. — Татьяна, посмотри, кто к нам приехал! Что же ты гостя нашего не принимаешь? Придётся проучить тебя, mon ange. Добродушно журя супругу, генерал приобнял её со всей любовью, которую позволяли демонстрировать приличия. Она улыбнулась полусмущённо-полувежливо, улавливая краем глаза бледного, как гипс, Евгения, на словах «моя Татьяна» зашедшегося диким кашлем. — Христос с тобою, друг мой! Что же это ты так расхворался? Оттого, поди, и не заходил давно? — Да, да, — отвечал чуть слышно Евгений. — Садись, чайку попей с нами. — Евгений уже пил чай. Он спешит. Татьяна смотрела теперь на Онегина в упор взглядом, застывшим в непрощении, как в стекле. Как ни хотелось ему не верить в эту её новую, отлитую без единого изъяна жестокость, пришлось проглотить её вместе с кашлем. — Да, я, правда, спешу. Прости, князь. Условился уже о встрече. Быть может, завтра потолкуем? — Эх, завтра, боюсь, уже не получится. Генерал перевёл снова взгляд на супругу. — Я потому внезапно и примчался. Отправляют меня завтра руководить учениями под Выборгом. На два месяца. Татьяна перевела исполненный почти ужаса взгляд с мужа на Онегина и обратно. — Ну что ты, душа моя, — продолжал князь ласково, — это ведь недалеко… — Недалеко? — вспыхнула Татьяна. — Да оттуда, небось, почта и в полгода не доходит… — Ну полно, полно. Ты ведь знаешь, я человек подневольный. Вернусь — отправимся в Павловск. Как раз и лето поспеет… Онегин, жаль, что так разминулись с тобой. Вернусь — сразу езжай к нам. А пока покажись, всё же, врачу. Не дело это, с таким-то кашлем… Как с машинальными церемонностями прощались, Евгений помнил, вернувшись домой, плохо. А как смотрела на него до последнего мгновенья Татьяна, ненавидя и скорбя по несбывшемуся, он видел перед собой даже в наступившем только лишь в предрассветных сумерках тяжёлом сне.***
Слыша, что муж уснул, Таня повернулась на бок, и тяжёлые слёзы сбежали на подушку. Зачем сейчас? Что ей теперь в этой любви его? Теперь, когда она приучила себя к равнодушию до такой степени, что оно стало включаться, по необходимости, само, не требуя от неё никаких усилий воли; когда уже почти привыкла, как, в своё время, мать… Знаете, господин Онегин, отвечать на письма спустя три года — напрасный труд. Та Таня здесь больше не живёт. А как исхудал за последнее время, как сегодня утром пал к её ногам… Достоин презрения, да и только… Зачем же тогда она сказала, что любит? Потому что ложь утомляет. Она сама почти поверила, что нет там, в сердце, уже ничего, что даже священный для неё уголок памяти, где их занесённая синеющим снегом деревня, ныне заперт для него навеки… Но любит. Таня качает головой, отказываясь верить в это скверное свойство людской души. Её точно человеку дьявол сотворил, иначе быть не может. Ну любит. Он её тоже. Дальше что? Годами жить от бала до бала, чтобы только он ей снова руку поцеловал? Вот как сегодня. Да, вот так… Вот чтобы она так же ослабела в беспомощности своей, опустила ладонь, а он её, ледяную, взял в обе свои, и припал, как к ручью, согревая дыханием ещё прежде неистовства губ, лаская её руку оголодалыми устами так, чтобы у неё задрожали колени… Таня поёжилась от стыда. Как можно допускать такие мысли, лёжа бок о бок с супругом, который счастливо уснул рядом и которого она теперь нескоро увидит? Не дождётся Онегин от неё бесчестного поступка, не дождётся, знала она. Но губы его, прижавшиеся к её ладони, видела перед собой даже в наступившем только лишь в предрассветных сумерках тяжёлом сне.***
Хлопоты проводов отвлекли её на какое-то время, но, когда экипаж с мужем скрылся за поворотом улицы и в огромном доме Татьяна осталась одна, вчерашние образы облепили её, как мотыльки одинокую лампу. Они хлопали невесомыми крыльями, бились о её ненависть, как слабоумные, но не отступали. Сколько недель держалась она пренебрежительно, запирая на три оборота душу, вышедшую после его признаний из берегов… А вчера он застал её рыдающую, как есть, дающую волю всей жалости к себе. И не отпрянул, не осклабился в пошлом самодовольстве, не осудил. Он сам вчера был слаб и отчаян. Куда только девался тот невозмутимый скучающий франт, в которого она влюбилась в считанные мгновенья? Но от этого его смирения, оттого что гордыню он оставил за порогом, было, по-своему, как-то приятно. Быть может, потому что они впервые стали… равными? Татьяна гонит от себя эти мысли. О, как кровожадно одиночество! Нет ничего коварнее его. Чего бы не отдал сын человеческий за лекарство, которое бы не позволяло думать. Казалось, всё уже сказано, сотни раз прочувствовано и оплакано, но проклятое сознание всё вытаскивает наобум картины вчерашнего, заставляя то плакать, то трястись от злости, то замирать. Вот как этот поцелуй… Опять, опять этот жгущий руку поцелуй, невинный и не дающий покоя. И как избавиться? Она с трудом понимала, взглянув в зеркало прихожей, почему уже полностью одета. Она даже в карете извозчика не могла себе толком ответить, зачем едет. Она нависла над с изумлением вышедшим ей навстречу бледным Евгением тяжёлым вопрошающим взглядом, будто требуя, чтобы это он ей объяснил, зачем она здесь. Наконец, спустя несколько минут в свинцовом молчании, её мозг сплёл все искры в одну, и она выговорила, дивясь сама себе, фразу, которая меньше всего вязалась с её неумолимым, хмурым взглядом: — Я пришла, чтобы вы ещё раз поцеловали мне руку. Поражённый её появлением, с синевою бессонных ночей около глаз, он смог лишь переспросить: — Поцеловать вам руку? — Да, — твёрдо повторила она. — Между нами всё сказано. Этот поцелуй — последнее, что я у вас попрошу. Целуйте руку — и всё на этом. Сказала как есть, то, что разум велел. Пусть думает, что хочет. Ей сердце подсказало, что она сможет отпустить, лишь ощутив на прощанье ещё одно, последнее, прикосновение его губ к её руке. Она протянула ладонь без кокетства, по-царски требовательно. Он смотрел на неё, как сквозь выступивший каплями на стекле остывший пар. Голова немного кружилась, вид у него был самый что ни на есть болезненный. Огромными на исхудавшем лице глазами он пожирал её неумолимость, дорожное платье, рденье губ… Он шагнул к ней, схватил в обе ладони замёрзшее лицо и припал пламенеющим ртом к её онемевшим устам. — Онегин! — хотела вскричать она, но не могла. Пыталась разорвать предательский этот поцелуй, но он притиснул её к себе стальным объятьем. Пыталась оттолкнуть, но он сжал её стан только сильнее. Хотела вывернуться, зашипев проклятие, но губы не послушались, а глаза сами закрылись в неге. Он оторвался от её уст, переводя дыхание, и они с секунду глядели друг на друга одинаково распахнутыми глазами, дышали одинаковым виноватым жаром, горели одинаковым бесчестным румянцем. И в следующий миг он подхватил её, как ошалелый, на руки, понёс через кабинет в спальню и свалил на постель, как должно было случиться — теперь оба это понимали — уже давно. Она мелко дрожала, парализованная одновременно боязнью согрешить и страхом не поддаться искушению. Пользуясь сковавшим её бездействием, он выудил её тело из скорлупы дорожного плаща, лежащего теперь между ней и кроватью поверженным ангелом-хранителем, стянул с тонких кистей тугие перчатки и, упав у постели на колени, накинулся на её ладонь алкающими губами. — Как не поцеловать? — выдыхал он между лобзаньями. — Как же не поцеловать вам руки? О, милая, я теперь их буду целовать бесконечно, до конца своих дней! Она сглатывала набивающийся в горло воздух, пытаясь что-то сказать, но не могла вымолвить ни звука. Безвольно и порочно, она подставляла губам Онегина тонкие свои пальцы, и он ласкал их горячим ртом с упоением юродивого. Лихорадочная поспешность овладела им. Подстёгивал ли больше огонь сладострастия или страх, что всё это — лишь один из доводящих по пробуждении до безумия снов, но он оторвался от её руки и принялся нащупывать застёжку платья, щекоча нежные лопатки. Расстегнув пуговицу или две, он смог спустить ткань с одного плеча, и его взору впервые явилась её нагота. Он не помнил глупых любовниц из заиленных прошлых лет. Он, как бы ни было это странно, не мечтал о Татьяне вот так откровенно, плотью, даже когда потерял от неё голову несколько месяцев тому назад. Потому сейчас, обнажив лишь до половины её грудь, он запылал, как мальчишка в первом порыве любви. Прижался к белоснежной коже губами, и она тихо простонала, хватаясь за спинку кровати и умоляя Бога простить. Жар его желания передался ей. Она, не помня себя, стянула сама с плеч мешающее платье, ослабила удушающий корсет и подставила свою беззащитную наготу его дыханию. Губы его теперь касались этой освобождённой из корсета, волнующейся груди — и похоть стала нестерпимой. Он скользнул рукой под подол её платья, мягко сжал голень. Она выгнулась, закатывая глаза от стыда и упоения. Торопливо целуя стройные ноги в плетёных чулках, он развязал на её стопах позабытые ими башмаки, и, когда второй из них глухо стукнул об пол, уже лежал на ней, задрав её юбки и сжимая тёплое бедро нетерпеливой ладонью. — Онегин, — пролепетала она, тяжело дыша, — Евгений… Он смотрел ей в глаза, исступлённый страстью. Умоляю, только не говори «нет»! — Я люблю вас, — прошептала она. — И я люблю тебя. Я так тебя люблю! Он вошёл в неё, выдыхая блаженство ей в шею. Она коротко вздохнула и замерла, наконец осознав, что назад пути нет. Она искала его взгляд, и когда он вновь поднял голову, они несколько мгновений смотрели друг другу в глаза, как заворожённые, бесконечно любя; и плавились тут же, струились по простыне на пол стекло и металл их горечей и обид. В согласии с её телом, не разрывая бесценный этот любящий взгляд, он жадно двигался, и она ощущала на обнажённой своей груди то тонкий лён его рубахи, то горячую кожу за распахнутым воротом. Он жжёт её воспалённым своим взглядом, у обоих на скулах трепещет болезненный страстный жар. Удушающие её счастье и вина прорываются наружу слезами, и он сцеловывает эти слёзы пересохшими в горячке губами. И когда она уже почти не может выдерживать его напор и свой стыд, он выдыхает до боли сжимающий веки сладострастный восторг и припадает к ней, шепча на ухо слова блаженства. И, вроде бы, всё не так: она не чиста, он не первый. Но кажется всё безупречно правильным. Оттого что дыхания их спаялись в сыром петербургском сегодня, оттого что впервые по любви. — Когда я увижу вас снова? — с жаром спрашивает Евгений, нетерпеливо сжимая пальцами дверной проём. Она готова уже выходить, снова запечатанная с головы до ног, строгая и грешная насквозь. Печальные глаза ласкают, но голос твёрдый от ненависти к себе: — Это не повторится. Зачем терять время на новую встречу, если уже завтра о нас будет трубить весь город? Одно слово вашей горничной — и будут знать все. Я себя уже загубила. Прощайте. — Татьяна, Таня, милая, здесь никого не было. Она остановилась. — Я отпускаю прислугу каждое четвёртое воскресенье. Отчего, вы думаете, я отпер вам сам? Вы прямо сказали мне вчера, что предполагаете во мне дурные намерения, что теперь, когда вы богаты и знатны, я захочу навлечь на вас позор ради удовлетворения сиюминутного тщеславия. Но я хочу, чтобы вы знали: это не так. Я люблю вас. Я впервые действительно люблю. Я бы не позволил себе вам навредить. Сегодня здесь не было посторонних глаз, и впредь я тоже позабочусь о том, чтобы не выдать нас. Она покачала головой, понимая, что отсутствие позора, всё равно, не избавит её от мук совести. — Не будет никакого «впредь». Он бросился к ней, горячо целуя кающиеся руки. — Умоляю, не отталкивайте меня теперь. Неужто это месть? Милая, я должен вас видеть! Завтра… Послезавтра… Я пришлю за вами экипаж, и мы уедем туда, где никто не найдёт… Только скажите… Она отняла свои руки от его уст и проговорила с чёрной, как грех, горечью: — Нет. Тяжёлая входная дверь поддалась, и Татьяна поспешила прочь, к видневшейся поодаль карете извозчика.***
Камин потрескивает жёлтым потусторонним свечением. Вот один язычок пламени пропилил роковую полосу в полене. Сейчас треснет сосланное в преисподнюю, грешившее дерево пополам. Сухой хруст и стая алых искр. Вновь тихо. Таня сидит с поникшей головой, тупо глядя в противоположную стену, видя огонь лишь слухом. Пытается думать об обугленных поленьях, представить себе как можно яснее рисунок проеденных жаром трещин, но всё впустую. Не может она не думать о том, что натворила, молча изумляясь собственному падению. Экономка заглядывает мельком в приоткрытую дверь, видит этот истукан и качает головой. Сама не своя барыня с примерки вернулась. И что только могло у модистки-то произойти? Ты, Таня, не весела и не прекрасна, но, во всяком случае, в честности тебе было ранее не отказать. А теперь и слово твоё медного гроша не стоит? «Я теперь принадлежу другому и буду век ему верна.» Какие громкие слова и как жалка она теперь, когда они обратились в пыль на пологе кровати Онегина. Говорит теперь, что любит. Но разве это любовь? Разве не муж принял её всю как есть, разглядел, в отличие от этого самодовольного щёголя, сразу? «Агафон Иваныч — золотой человек, кроме того что богат», — твердили мать и тётки, уговаривая её. «Ты с ним будешь, как за каменной стеной. Не пожалеешь!» Она и была. Пусть не привлекал её супруг, его уважение и трепетную заботу она не могла не оценить. И что взамен? Муж за порог — а она к другому? Она таких персонажей даже в романах презирала, а теперь вот сама… Хороша верность. И как сейчас, небось, ликует Онегин! Какое самодовольное злорадство, наверное, играет на его губах, когда он, оставшись один, поднимает за себя бокал «Моэта»… Но ведь он был таким чувственным, таким искренним, молил её о встрече так отчаянно, когда она уходила. В его поцелуях, тоне, а — более всего — в его глазах она читала подлинную любовь. Он ведь озаботился тем, чтобы о ней не пошла молва… Так, полно, полно! Она не позволит дьяволу и дальше искушать её сомнениями. Её вине перед мужем нет предела. Завтра она покается, а Онегин должен остаться в прошлом. «Онегин должен остаться в прошлом», — бесшумно шевелила Таня губами, не замечая, как пальцы левой руки теребят обручальное кольцо, пытаясь его снять.***
Евгений не поднимал бокал, а на воспалённых губах его играло лишь отчаяние. Что он сделал с ней своей несвоевременной любовью? Как должна она сейчас пожирать себя за полчаса безумия! Ведь Татьяна — женщина честная, это ему всегда было известно. Она теперь думает, небось, что он воспользовался ею себе на потеху. На деле же, ему никогда ещё не было так больно. Держать её в объятиях, ласкать дыхание дыханием, слышать это божественное «я люблю вас» и знать теперь, что это не повторится никогда. О, это мука, вовсе не сравнимая с ожиданием ответных писем. Она очень уважает мужа, он и сам князя всегда ценил, а теперь они с Татьяной, повязанные грехом, будто убийцы кровью, — всего лишь предатели. И только он, Евгений, всему виной. Ей теперь остаётся его только ненавидеть. А ведь ещё совсем недавно, за час до того, как скупое весеннее солнце опустилось за город, она его любила… Любила ли? Возможно, это была искуснейшая месть — отдаться и покинуть навсегда. Нет, нет, её губы, её сладкая нежность, это обожающее лицо на его подушке не могли лгать. Его постель до сих пор пахнет её теплом. Так, может, она вернётся?.. Терзаемый то неумолимой совестью, то сладострастными образами их запретного пыла, он так и просидел со стиснутыми кулаками за письменным столом, не обращая внимания ни на внезапные приступы кашля, ни на розовеющий за окном горизонт. Вернувшийся ранним утром после выходного дворецкий видит это истукан и качает головой: совсем барин плох стал. И ведь по сырым съёмным углам дрожать не вынужден, а бессонные эти ночи и нетронутые трапезы, не ровен час, и богатого до чахотки доведут. Так минул ещё один день и ещё одна ночь. Евгений то смотрел в окно, пытаясь сосредоточить взгляд хоть на чём-то, без надежды надеясь, что на улице покажется она, то проваливался прямо на кушетке кабинета в короткий беспокойный сон, а в ответ прислуге едва ронял пару слов. Наконец, следующим утром, спустя тысячу долгих лет, ему принесли записку. На бумаге чернело лишь одно слово: «Четверг». И он знал эту руку, написавшую три года назад сладчайшее на белом свете письмо. Евгений вспыхнул, вскочил, как от выстрела, заметался по кабинету, не находя центра притяжения. Он велит вдруг привести в порядок тёмно-зелёный фрак, позвать цирюльника, отправляет куда-то письма. На губах теперь играет счастливая улыбка безумца, он то шагает нетерпеливо по дому из конца в конец, то бросается вдруг на диван, глядит мечтательно с минуту в потолок и срывается снова. Дворецкий разводит руками. Барин и раньше нездоров был, а теперь, похоже, совсем спятил.***
Студёная питерская весна не способна радовать переменой ветра на южный. Даже лёд на Неве не сошёл ещё весь. Под колёсами слякотное месиво. Как же кстати, думалось Татьяне, стоят холода. Никому не придёт в голову, что женщина прячет лицо не от сырости. Извозчик уехал, а она всё ещё мялась в сомнениях у двери. Три дня назад она решила отныне всё делать правильно, пошла даже в церковь, но на исповедь так и не осмелилась. Она каялась дома одна, проклиная себя, умываясь слезами и поражаясь, что они не кончаются. Она шептала мольбы о прощении находящемуся сейчас за десятки вёрст мужу, и все они казались ей лживыми. Он не должен её прощать, таких с позором выгоняют и отказываются вспоминать. И поделом. А потом пришла ночь, и она не смогла уснуть в постели мужа. Бродила по дому, как полоумная, легла, наконец, в другой спальне — и воспоминания вчерашнего дня хлынули на неё, как пламя. Вот Евгений смотрит на её протянутую руку, будто мимо, — и вдруг она чувствует его губы на своих… Вот он неутолимо целует её пальцы… Вот раздевает её — и каждое его касание именно такое, как она мечтала под деревенской луной. Вот он овладел ею, но в глазах его любовь, не похоть. Она ведь точно видела… К утру весь разум сгорел дотла, оставив ей лишь пересохшие язык и глазницы. К утру принесли приглашение от приехавших в столицу московских родичей погостить у них с пятницы. Таня так и сказала прислуге, что с четверга. Она стучит в дверь и, как и в прошлый раз, он отворяет сам. Втаскивает её за руку внутрь, прочь от посторонних глаз, и только после этого даёт себе волю восторженно оглядеть её с ног до головы. Да, она для него прекраснее всех женщин, но он больше ослеплён самим её появлением, в которое до конца не верил. — Боже, вы приехали… Милая, милая… — Я сама не знаю, зачем, — лепечет она, прикрывая глаза, так как Онегин уже обнял её со спины и целует за ухом и в шею. — Ни о чём не беспокойтесь. Я снял этот дом анонимно, а приехали мы порознь… — Что я делаю? Я же себе не прощу… — Я себе тоже… — Целуйте же меня скорее! В спальне горит лишь несколько свечей. Дневному свету вход сюда заказан, его не впускают тёмно-зелёные, как брошенный на полу фрак, тяжёлые шторы. Питерски белые тела сомкнулись под одеялом жаркой теснотой, плавящимся золотом. Он обладает ей, такой же краснеющей от любовного угара, как он сам, с настойчивой неспешностью. Поминутно припадая грудью к груди, целуя ищущие губы, он всматривается в её лицо и старается сделать так, чтобы ей тоже было хорошо. Никогда прежде не волновало его, что чувствовала под ним женщина, потому что не любил. Никогда в браке не наслаждалась под мужем она, потому что не любила. Евгений переворачивается на спину, переводя дыхание, но желание воспламеняет ему кровь снова. Куда только девались его чахоточная бледность и её тоска раскаяния? Он полон сил, налит страстью до краёв и берёт её вновь. Она открыта, смела и сжимает его бёдра коленями беззастенчиво требовательно. И когда они размыкаются, откидывается на подушку, хохоча от избытка счастья. И опять он жаждет её, и в этой неутолимой искусственной ночи они сплетаются без устали снова и снова, оба подчиняясь единой цели: насыщаться и не насытиться. Когда же ночь становится явью, на постели не остаётся ни единого несмятого дюйма и, пресытившись её предсказуемой мягкостью, они соединяются на огромном в красно-бурых узорах персидском ковре. Евгений накрыл её тело сверху, ковёр щекочет нежную спину снизу — и меж натирающих ласк обоих Татьяна впервые выпускает через рот стон мучительного удовлетворения. Онегин шарит едва проснувшейся рукой по простыне и, не найдя Татьяны, открывает сонные глаза. Та сидит в углу в одной сорочке, задумчиво печальная. — Mon amour, вернись в постель. Холодно. Она качает головой. — Что я делаю, Eugene? Я уже дважды клялась, что больше не увижу тебя, но с любовью, похоже, бороться невозможно. Почему мы вместе только сейчас? Он выговаривает задумчиво: — Потому что только сейчас ты научилась любить себя, а я — кого-то кроме. — Вот только я теперь замужем… О горе, почему так? Она закрывает лицо руками, не в силах даже плакать. — Что за судьба? Отчего мы не могли быть счастливыми честными людьми? Почему для счастья нам суждено было стать прелюбодеями? Он подходит к ней, бережно кладёт руку на плечо. — Так не должно быть вечно. Таня, я думал об этом. Вы мне полностью нужны, на всю жизнь. Мы будем просить князя о разводе. Она взглянула на него в ужасе. — Нет, нет, так нельзя. Нас ведь венчали. Да и позор-то какой. Он точно не выдержит. Евгений вздыхает, Татьяна глядит на сплетение тканных цветов на ковре. — Кажется, я проклята. Он обнимает её со всей нерастраченной за годы любовью. — Я давно проклят. Идём в постель. Ты уже совсем ледышка. — Мне нужно собираться. Я через два часа должна быть у родственников. — Успеется. Идём под одеяло.***
Завихрились столпом оранжевых искр в грязно-белой весне их дни. Татьяна и Евгений встречались в неделю то раз, то дважды, всегда тайно, в одиноких нетопленных домах за городом. Каждая встреча несла эйфорию, от которой хотелось кричать на всю землю, каждый день после растягивал душу на дыбе вины. Они были счастливейшими любовниками и нижайшими подлецами. Между тем, недели текли, а почта из-под Выборга, вопреки Татьяниным ожиданиям, доходила с досадной регулярностью. Супруг неизменно писал ей, как любит, скучает и не может дождаться, когда она снова будет читать ему вслух своим тихим голосом. Таня рыдала над этими письмами и писала ответы тут же, чтобы не успеть сойти с ума. Генерал видел размытые слезами буквы, и сердце его, немолодое и шалящее, заходилось трепетом от такой любви со стороны жены. Так сбежал в водосток последними снегами месяц, и ещё неделя, и ещё. Татьяна и Евгений возвращались ранним утром с седьмого… восьмого (кто теперь упомнит-то) свидания в одной карете, намереваясь сойти до черты Петербурга и доехать домой порознь. Занавешенные от всего мира, они молча держались за руки, силясь набрать побольше друг друга, чтобы хватило до следующего раза. — Прикажите остановить, — сказала вдруг Татьяна. — Остановить? Сейчас? Зачем? — изумился Евгений. — Прикажите! — чуть не закричала она, обхватив вдруг рот и нос ладонью и, видя его растерянность, забарабанила извозчику сама. Тот резко встал, Татьяна опрометью выскочила из кареты, едва не споткнувшись об подол, и её вывернуло на обнажившуюся, но ещё холодную землю обочины. Благо, до города оставалось ещё с версту и здесь было глухо. Таня вернулась в карету, утираясь платком и стыдливо отворачиваясь. — Mon Dieu, что случилось? — ошарашенно спросил он. — Не знаю, право. Укачало, похоже. — Укачало? Евгений смотрел на неё так пристально, что она вздрогнула. Они поняли всё одновременно. — Таня, милая, — зашептал он, — мы обязаны просить его о разводе, тянуть дальше некуда. — Я не знаю, я не знаю, как это сделать, — отвечала она в ужасе. — Обещай, что как только он вернётся, мы поговорим с ним. — Нет, нет, лучше я сама. Он смотрел на неё всё так же строго. — Клянусь, — повторила она. Осталось всего две недели. Он вернётся — и я всё ему объясню. — Я верю. Я верю тебе, — ответил он, смягчаясь и целуя ей руки. Он прижался лбом к её лбу, не дав ей отвернуться и спрятать, как ей казалось, омерзительное дыхание, и положил руку на совсем ещё плоский живот. — Мне свет давно осточертел. Уедем за тридевять земель, повесим только полку книг, как ты хотела, и будем счастливы все вместе.***
Таня ждала мужа со дня на день, уже немного привыкнув к тошноте, но, всё так же, мучаясь предстоящим объяснением. Горничная, заставшая её однажды за дурнотой, разнесла, к счастью, по дому лишь, что «жарко, видать, барин с Татьяной Дмитриевной прощались: срок как раз тот». Самому супругу Таня написала лишь, что имеет для него важную новость. Хотя Тане был сообщён день, и она даже уже оделась, чтобы его встречать, слова прислуги обрушились на неё пушечным выстрелом: — Агафон Иванович, Агафон Иванович прибыли-с! Она замерла посреди залы, как вкопанная, и не могла сделать дальше ни шагу. Ни с чем не сравнимая, тяжелее, чем крест Христа, вина согнула долу её плечи, нацепила на щиколотки кандалы. Татьяна молится, едва шевеля губами, прося о милости для них, преступных счастливцев, но, ещё пуще, для него, безупречного мужа. Как ему сказать? Он входит в комнату, спешит к супруге, не прекрасный, но влюблённый. А она, со своим недвижимым взглядом, но в нарядном платье — ни дать ни взять деревянная статуя Паллады, обряженная в дорогой хитон к Великим Панафинеям. — Татьяна, душа моя, как же я соскучился! Отчего ты так бледна? Почему даже руки не подашь? Неужто горе какое-то стряслось? О чём ты хотела мне рассказать? Она ела себя заживо, даже когда его не было рядом. Теперь же, под его искренне обеспокоенным взглядом, ей стало так нестерпимо гадко от себя, что она едва не скривилась. Но нужно быть сильной. Нужно всё сейчас сказать. Так будет честнее. Так она обещала Онегину и себе. Татьяна набрала воздуха, чтобы произнести жесточайшие в своей жизни слова, но голос не послушался. Что-то сковало горло. Нет, нет, только не сейчас! Она метнулась в соседнюю комнату, но не успела добежать, и её вырвало на глазах у мужа. — Таня! — воскликнул он, не веря своим глазам. — Так вот что ты мне хотела сказать… Какой кошмар. Всё в сотню раз хуже, чем она ожидала. Сейчас он даст ей пощёчину и будет прав. Вот уже бежит к ней. — Родная моя, у нас будет ребёнок? Неужто правда? Господи, какое счастье! Позабыв лета, чин и приличия, генерал схватил её в объятия, оторвал от земли и закружил по зале. Она разрыдалась от того, как ненасытна в своей жестокости судьба, не давшая ей и слова проронить о разводе; а князь думал, что от счастья. — Ну что ты, что ты, Танюша, друг мой, не плачь. Такое благословение! За два года жена так и не забеременела, но князь всегда винил себя: не молод ведь уже. Сыновья от первого брака уже сами могли отцами стать, но он, всё же, втайне мечтал о ребёнке с Татьяной, обожаемой его Татьяной. И вот свершилось! Вне себя от радости, краснея и хохоча, он зашагал по комнате взад-вперёд, не в силах стоять на месте, и не замечал, что жена пытается сказать ему что-то ещё. — Вот это новость! Всем бы таких новостей. Это чудо! Он вдруг остановился, схватил её за руки всё в том же радостном возбуждении и проговорил: — Прости, ради Бога, душа моя. Я сейчас вновь должен уехать, но всего на пару часов. Нужно при дворе отчитаться. Но как только вернусь — закатим пир. На весь мир. На весь мир, ей-богу! Счастье-то какое! Он расцеловал её руки, губы, щёки, лоб — и поспешно вышел, дабы как можно скорее вернуться.***
Онегин места себе не находил, зная, что Татьяна должна была сегодня объясниться с мужем. Он не раз ещё предлагал говорить вместе, но она была непреклонна: мол, лучше князя знает. Уже смеркается, а от неё всё ни весточки. Когда муж умчался, окрылённый мечтами о маленьком наследнике, Таня рухнула в кресло и так и осталась там сидеть, не двигаясь, трясясь мелкой дрожью. Всё пропало. Они с Онегиным хотели воспользоваться единственным, почти иллюзорным, стоящим бесчестья шансом на свободу, а теперь и того нет. Как она отыщет ещё один подходящий момент, когда вечером «пир на весь мир» и князь радостно объявит новости всем? Как она ещё раз соберёт все силы, дабы сказать ужасное слово «развод»? Муж, между тем, не появлялся долго. За окном стемнело, а его всё не было. Тане было неизмеримо проще не смотреть ему в глаза, втайне надеясь, что его задержали у императора и, по крайней мере, «пира» сегодня не будет. Но тревога продиралась в душу всё глубже и глубже. Не случилось бы чего… Таня встала и заходила по комнате, обеспокоенно взглядывая то в окно, то на дверь. Прислуга хлопотала в обычном своём круговороте, зажигая по дому свечи. Не раздастся ли вдруг сквозь шорохи юбок горничных добродушный бас генерала? Ничего… Прошла ещё четверть часа. Уже не выдерживая, Таня спустилась в переднюю, думая послать лакея узнать, что стряслось, — и тут дверь распахнулась. На пороге стояло несколько военных и выделявшийся среди них чёрным костюмом, доктор. — Сударыня, — обратился к ней один из офицеров, — покорнейше прошу простить нам за то, что прибыли мы сюда с дурными вестями… Таня замерла. Из всего мира вокруг она ощущала сейчас лишь свои болезненно распахнутые веки. Офицер склонил голову, ненавидя себя за то, что вынужден говорить эти слова даме, и выпалил: — Его сиятельство умерли. Таню как-то странно повело в сторону. Доктор бросился к ней, но она устояла на ногах, схватившись за дверную раму. Привратник подставил ей кресло. — Я вас прошу, присядьте. Дышите, — приговаривал доктор. — Нам очень, очень жаль. Таня сидела среди всех этих чужих людей, говорящих ей что-то явно нечеловеческое, потустороннее. Умер? Вот так сразу? Вернулся в любимый свой дом на полчаса — и умер? Это как возможно? Что несут эти господа? Доктор продолжал обеспокоенно всматриваться в её лицо, нашаривая рукой в кармане соль, и поймал, наконец, её блуждающий взгляд, остановил на себе. Вместе со взглядом, нашло опору и сознание, и Таня вмиг поняла всё до дна умом. Господи, зачем Ты сотворил её такой сильной? Почему она даже в обморок упасть не может сейчас, когда это было бы величайшим милосердием? Но Бог насмехается. Бог наказывает прелюбодеев. Нет уж, пей эту чашу до дна. — Это моя вина… — прошелестела побелевшими губами Татьяна. — Сударыня, здесь не ничьей вины. Прошу вас, не корите себя. — Это моя вина. У него ведь было слабое сердце… Не выдержал он моих новостей. Доктор вскинул на неё удивлённый взгляд. — Сердце? Нет, сударыня, всё вовсе не так… Вернее, не совсем. Я наблюдал вашего супруга много лет, и — да — его сердце было уже не в лучшем состоянии. Но его сиятельство умер не от потрясения. Несчастный случай. Он решил отправиться со двора верхом, чтобы быстрее. А на улице было мокро… Вот лошадь и поскользнулась… Он упал — и прямо на висок… Городовой обнаружил — и сообщил в офицерский корпус… Простите, ради Бога, что говорю вам всё это. Упал? От французских сабель кровью не истёк, под картечь не попал, немало испытавшее сердце не разорвалось — а умер от того, что в столице добросовестно не чистят улицы? Таня потихоньку встала, прошелестела пришедшим пару каких-то слов и, шатаясь, пошла в свою комнату. Оставались часы до того, как она окончательно сойдёт с ума.***
И дальше дни потекли будто отгороженные от Тани пеленой даже не слёз, потому что она внезапно утратила способность плакать, а немого непонимания происходящего. Она видела в гробу холодное лицо мужа с рассечённым виском и представляла на его месте то своё, то Онегина. Это они, они, недостойные, должны были умереть, а не этот благородный человек. Как мог Господь распорядиться, чтобы её стошнило на глазах у Агафона, и тот решил, что жена беременна от него? Чтобы, изнемогая от нетерпения, он пустился домой верхом? Чтобы дворники не почистили от слякоти именно ту улицу, по которой он решил срезать путь? Доктор убеждает её успокоиться, не корить себя, что это лишь злополучное стечение обстоятельств, но это просто его работа. Таня-то знает, что виновата в смерти мужа она, только она. Весть о смерти князя разлетелась по Петербургу моментально — и Онегин примчал, понимая теперь, отчего не получил от Татьяны записки. Она не приняла его. Евгений злился, чуть не бранил привратника, но тот только терпеливо повторял, что барыня распорядилась не впускать решительно никого. Таня слышала, что он приходил и — Бог свидетель — одна часть её души более чем стремилась впустить его, разрыдаться ему в плечо, почувствовать на близящемся обрыве рассудка какую-то опору. Но другая приказала не молвить ему ни слова больше. Убийца — она, но Онегин — сообщник. Съехавшиеся на похороны бесконечные родственники и офицеры все почитали своим долгом непременно выразить вдове свои соболезнования, и Татьяна, сглатывая ненависть к себе, едва находила в себе силы их благодарить, вместо того чтобы прокричать: «Я не достойна вашего сочувствия. Это из-за меня, из-за меня он здесь лежит!» Онегина она видела мельком. Не запретишь, всё же, прийти на отпевание дальнего родственника. Тот держался поодаль, но не отводил от неё глаз ни на миг. За два дня он передал ей десятка три писем, умоляя не отвергать его, каясь, искренне предлагая лишь держать её за руку и молчать, не оставлять одну в этом кошмаре. Она не ответила. Он знал, что она винит во всём его. Таня старалась не смотреть на проклятого своего возлюбленного, возлюбившего, любовника… Но даже беглого взгляда было достаточно, дабы заметить, что он снова кашляет и утирает рот платком. Неужели кровь?.. Она отвернулась. Так можно хотя бы сделать вид, что тебе безразлично.***
Татьяна не выходила из дому, бессмысленно прохаживаясь по комнатам, скорбя без слёз, шепча без слов молитвы. Возвращали к действительности её только никуда не девшиеся приступы дурноты. Безжалостной крошечной жизни не было никакого дела до душевных терзаний матери. Экономка тайком горевала, что барыня не только вдовой осталась, но теперь ещё и сиротинушку растить должна будет. Как и прежде, Татьяна наотрез отказывалась принимать посетителей, негласно имея ввиду, конечно, Евгения, но дней десять спустя после похорон ей доложили, что кто-то хочет её видеть всенепременнейше и не уходит, что бы привратник не говорил. Таня начала злиться. Да когда же проклятый Онегин поймёт, что это всё? Но лакей добавил: — Это дама. Таня устало махнула рукой. — Проси. Через минуту в дверях показалась молодая женщина, льняные волосы которой, оттенённые черным платьем, казались чуть не белоснежными. Таня обмерла. — Оля! Оленька! Позабыв всё на свете, Татьяна бросилась вперёд, крепко обняла доходившую ей до бровей младшую сестру и, впервые за все эти исполненные кошмара дни, разрыдалась, как дитя. — Таня, Танечка, — приговаривала Ольга, гладя старшую, вечно серьёзную сестру по спине, — поплачь, поплачь. Татьяна рыдала долго, желая остановиться и не справляясь. Оля терпеливо держала сестру в руках, давая загноившемуся горю выйти наконец из раны. И вот старшая чуть успокоилась и смогла говорить: — Ты приехала. Спасибо тебе! — Да как было не приехать? Прости, что на сами похороны не попала. Муж-военный, ты же знаешь. Вечно мы в разъездах. Благо, хоть в Пскове были, когда всё случилось. Я приехала как только смогла. — Ничего, ничего. Спасибо тебе! Ты не представляешь, какое это облегчение — увидеть родное лицо. — Представляю. Я ни тебя, ни другой родни с самой твоей свадьбы не видала… Ну да Бог с ним. Ступай умойся — и пойдём на воздух. Ты уже позеленела почти в этих хоромах. — Я никуда не пойду! — затрясла головой Татьяна. — Я не хочу видеть людей. Я останусь здесь. — А вот это уж нет, — потянула её за руку Ольга. — Там, внизу, Митенька с няней. Мы сейчас идём на прогулку. Ты что, заставишь двухгодовалого ребёнка ждать? Он скоро тебе весь дом на уши поставит. А без тебя мы не пойдём, даже не думай. Я уже сыну пообещала, что с нами тётя пойдёт. Как я ему теперь объясню, почему тёти нет? Оля говорила такую откровенную чушь с такой искренней любовью, что Таня, едва сама в это веря, впервые за Бог весть сколько дней улыбнулась. — Деспота растишь, сестрица, — ответила она, утирая отставшие от собратьев слёзы.***
— Так вот оно как… — протянула Ольга, когда сестра, преодолев себя, рассказала ей о смерти мужа. Они медленно шли по городскому парку, склонив головы, разговаривая чуть слышно, — две стройных молодых женщины в траурных платьях. Сын Оли играл с няней неподалёку. — Тебе, сестрица, наверное, уже много раз это говорили, но и я скажу. Не вини себя. Не ты ведь заставляла его скакать домой верхом во весь опор. Таня развела руками. — Не я. Но ведь я могла его попросить не торопиться, пускай даже ради его слабого сердца, о котором я знала. — Таня, милая, полно есть себя заживо. Ты всегда была у нас барышней совестливой, но сейчас это лишь во вред. Ты ведь не одна теперь. Пожалей ребёнка. Ему нужна здоровая мать, раз уж отца нет. — Лучше бы не было… — пробормотала Таня и тут же осеклась. Оля резко остановилась и повернулась к сестре всем корпусом. — Сестрица, ты ничего больше не хочешь мне рассказать? Таня охнула и закрыла лицо руками. На веках вновь зазвенели слёзы. — Я перед Агафоном Ивановичем тысячу раз грешна. Да, вот такая у тебя сестра, Оля. А ты ко мне из самого Пскова спешила. Господи, единственному родному человеку больше в глаза смотреть не могу… На лице Ольги отразилось было удивление, но в следующий же миг его смягчила улыбка. — Эй, Таня, ты чего? — ласково проговорила она, отнимая руки сестры от лица. — Я ведь не обвинять тебя приехала. Я понимала, что тебе, должно быть, плохо и пообещала себе, что помогу хоть добрым словом. Неужто ты думаешь, что я сейчас развернусь и отрекусь от тебя? Эти слова так глубоко тронули старшую сестру, что она на глазах вдруг снова обратилась в ту самую тревожную девицу, блуждающую по полям с французской книгой, которую не выпускала наружу более двух лет. — Оленька, я влюбилась. Я не смогла остановиться… Осуждаешь меня? Младшая лишь кротко улыбнулась. — Я? Да я рада, что моя серьёзная старшая сестра хоть любовь узнала. Тоскно без любви всю жизнь прожить, а род наш женский так часто на это обречён. — Какая ты милосердная, сестрица… Оля пожала плечами. — Я просто никого не сужу. — Ты ангел! Таня порывисто обняла сестру. Никогда прежде они ни о чём и в половину настолько же серьёзном не говорили, ничем не делились. А тут вдруг такое понимание. Выросли, что ли, обе наконец? — Ну, а кто он, коли не секрет? — лукаво спросила Оля. Таня отпрянула. — О Боже, вот теперь ты точно меня возненавидишь… — Это ещё почему? — Помнишь нашего соседа? Он ещё с Владимиром иногда приезжал… Таня закусила губу, не веря, что отважилась произнести это вслух. Однако, на лице Оли отразилось изумление, а не гнев. — Онегин? Ну ты даёшь, сестрица… Это же надо быть такой скрытной. Я и не подозревала, хоть мы и жили бок о бок. — О, прости меня. Ради Христа, прости меня! Он сделал тебе столько зла… — Ты знаешь, — задумчиво ответила Ольга, растягивая слова, — на самом деле, нет. Вот все думают, что я Онегина ненавидеть должна, что он, мол, Владимира, жениха моего, убил. А я ничего подобного не чувствую. Да, я собиралась замуж, и мне любовь нашего поэта была приятна… Но не взаимна. Он всем вышел, вот только я тогда ещё до любви не доросла. Мне всё это забавами казалось. Выйди я тогда замуж за Владимира, неизвестно ещё, были бы мы счастливы или нет. Скорее всего, нет. Ты не пойми меня неправильно, Танюша, я, ни в ком случае, жениху своему смерти не желала, но ты посмотри вон туда, на Митеньку. Этот мальчик — самое прекрасное, что у меня есть. И отца его, улана моего Григория, я люблю бесконечно. Все думают, что такая пустая белокурая кокетка, как я, от кочевой жизни с военным без балов воет, а мне вот нравится, представь себе. Богом клянусь! Она засмеялась. — Я, Таня, как бы это жестоко не звучало, должна твоему Онегину спасибо сказать. Если бы всё обернулось иначе, я бы не вышла замуж за человека, которого теперь искренне люблю, не родила бы этого непослушного мальчишку, не мечтала бы сейчас о втором… Не всяк, кто первый посватался, — лучший жених. Судьба часто лучше нас знает. Таня ушам своим не верила. Это она-то, легкомысленная красавица Ольга такой мудрой женщиной стала? И как тут не поверить, что люди меняются? — Ты меня о многом задуматься заставила, сестрица… — проговорила старшая, — … и даже улыбнуться. Спасибо, что приехала! Они брели ещё некоторое время по кругу, дабы не потерять няню с ребёнком из виду, и тут Ольга вдруг спросила: — А Онегин-то знает, что это его ребёнок? — Знает. — А муж знал? Успокоившуюся было Таню резануло совестью прямо по лицу. — Нет, — ответила она чуть слышно, с поникшей головой. — Он решил, что это его дитя. Так обрадовался, так обрадовался… Нёсся домой поскорее, чтобы всем объявить, — и погиб. Повисло молчание, и вдруг Ольга проговорила задумчиво: — Счастливым умер, выходит. Татьяна опешила. — Оленька, что ты такое говоришь? Как можно? Я предала его… — Но он-то об этом не знал, — перебила Оля. — Его до последнего вздоха переполняла радость, что он вновь станет отцом. Не каждому дано так умереть. Таня смотрела на младшую сестру во все глаза. Среди всех живущих на земле, сыграть роль deus ex machina суждено было именно ей. Кто бы мог подумать? — Так что не убивайся впредь, что обидела князя, — продолжала Ольга. — На этом свете он был счастлив, а на том уж как-нибудь сочтётесь… Я это к тому, Таня, что надо дальше жить. Судьба жестока, но она теперь даёт вам с Онегиным шанс… — Нет, нет, замолчи! — замотала вновь головой Татьяна. — Об этом даже думать преступно. Как можно, похоронив мужа, жить потом с бывшим при нём любовником? Это самое низкое, что можно представить. Ольга терпеливо опустила голову, выдохнула и проговорила: — Скажи, Таня, тебе обязательно делать всё правильно? — Правильно? Это я-то правильно? — задыхаясь, запротестовала Татьяна. Ольга пожала плечами и пошла за сыном. Но сделав несколько шагов, повернулась к сестре и бросила: — Дело твоё. Просто подумай, что тебе принесёт большее удовлетворение: быть благородной или быть счастливой?***
Евгений не застрелился, не отравился купоросом, не полез в петлю. Он решил просто не мешать чахотке делать своё дело. Ещё до приезда князя с учений кашель вернулся, а со дня его похорон, стал только хуже. Обивая каждый день порог Татьяны, отправляя ей бессчётные письма и не получая ни слова в ответ; проклиная себя за то, что не сделал ей предложение вот тогда сразу, в деревне, когда она явила ему свои чувства в том драгоценном письме, он возвращался домой, лежал тупо глядя в потолок, не притрагиваясь к еде, и чувствовал, как болезнь крепнет. Он не хотел жить не в первый раз, вот только теперь причиной была не скука, а обратившееся в катастрофу, по его собственной вине, счастье. Не даром говорят, что первая любовь — как корь: чем старше заболевший, тем тяжелее переносится. Однако, и умирать в тот же миг он не был готов. На то, что Татьяна захочет снова быть с ним, он не уповал. А вот что она, быть может, позволит ему лицом к лицу попросить у неё прощения, он, всё ещё, надеялся. Оттого Евгений оставил себе месяц на жизнь, не сопротивляясь болезни и исправно вычёркивая в календаре выветривающиеся дни. Неперечёркнутых красным карандашом дней оставалось, восемь или девять, когда Евгению доложили: — К вам дама. Настойчиво просят принять. Он настолько уже не рассчитывал увидеть её снова, что вышел Татьяне навстречу с таким же изумлением, как в тот их первый день, когда она требовала целовать ей руку. На нём точно так же не было лица, а теперь он ещё и кашлял в платок. Татьяна смотрела на него строго, пристально. Ей необходимо было точно, без погрешностей, определить, стоит ли действительно этот человек её долгосрочной любви. Наконец, она проговорила: — Евгений, я уезжаю. Мне в этом городе делать больше нечего. Моему ребёнку не нужна чахотка. А отец нужен. Желательно тоже без чахотки, но это обсуждается. В общем, я возвращаюсь в деревню. Если ваши слова про осточертевший свет и полку книг всё ещё в силе, едемте со мной. Если нет, прощайте. Я, так или иначе, не останусь. Она кивнула головой на ждущий позади экипаж, весь в увязанных чемоданах. Невозможно сказать точно, как долго определялся Евгений, но достоверно известно, что когда Татьяна остановилась у его дома, было уже хорошо заполдень, а когда Онегин сунул в её экипаж единственный чемодан и захлопнул за ними обоими дверцу кареты, солнце ещё даже не садилось.