Одесса

В старом поезде на пути к станции «Одесса-Товарная» Миша, рассевшись на деревянной скамье, оглядывал родные просторы. Семнадцатый год принес ему и всей его сколоченной на каторге шайке-лейке амнистию. Теперь вот верный Герш дрых на плече, что не сдвинешься, а так хотелось выйти в тамбур — затянуться стреляной папироской. Сил не хватало — так не терпелось ворваться в родной двор, откуда в последний раз, четыре года назад, выводили с конвоем. Папаша Меир так ругался, что двор на ушах стоял, мамаша в суд сунулась, разрыдалась, пришлось выводить — воздухом подышать. Их родный Мойша едва не угодил под расстрел. Выбрался благодаря отцовским друзьям: кто ж решится восемнадцатилетнего босяка расстреливать, когда все в городе знают за его папашу, что тот человек простой, мухи не обидит. Вписали Мойше разбой поменьше, вычеркнули «нечаянное» убийство, о котором тот все одно весь путь молчал, и выслали из родной Одессы на каторгу. Хорошо хоть Герша отправили туда же. — Герш, — Миша повел плечом, чтобы разбудить друга. — Герш, ты шо, спишь там? Почесал заросшую щетиной щеку, потянул носом спертый вагонный воздух. Кругом бабы сидели, глаз не смыкали, тюки с бельем к грудям жали так, что будто их прямо теперь грабить бы стали. Мойша присмотрел еще на перроне, когда усаживались, парочку криминальных элементов, да те давно сошли. Неужто их с Гершем там боялись? От Мишиной улыбки одна девчонка схватила мелкую, с которой ехала, да пересела. Миша приуныл. — Ниче, ниче, — забормотал как будто Гершу, да тот все одно, голову на чужое плечо свесил и задрых снова, — скоро не придется вам от Мишки прятаться, скоро бежать ко мне станете, ежели беда какая… На станции сошли таким же голяком, каким когда-то грузились до каторги. Спасибо, что шнурки оставили, так ведь раздели полицаи — ехай по этапу, в чем на свет пришел. Пожитки туда, как и в гроб, не возьмешь. Герш потянулся, хлопнул Мишку по плечу и вытащил папироску. — Раскурим по одной? — Та шо бы и нет, — отошли с перрона, спустились по железной лестнице с облупившейся краской на перилах, вниз к небольшому полю, за которым во всю ширь раскинулось ласкучее Черное море. Родное Мишкино, где детство прошло босиком. Раскурили неспешно, Гершон предложил сперва к нему. — Туда ближе, — да что там, Мишка не знал, как дом родной примет — распахнут ли ему приветливые теплые объятья или папаша отлупцует ремнем и не посмотрит, что сынуле двадцать два. — Да все одно на Молдаванку, ближе-дальше, думаешь, тетя Фира нас послаще встретит? — мама Герша лупить их, конечно, не станет, да только от ее причитаний о том, «шо у нее нервы», Мише самому хотелось воскликнуть «а у мене сердце, тетя Фира!». — Давай-ка сплаваем лучше, Герш, соскучился до моря, сил нет. Первым сорвался с места, чинарик на дорогу бросил. Герш едва поспевал, кричал позади и смеялся. В море вбежали, даже штанов не поснимав. Мишка плавился под летним одесским солнцем, нырял, пока в животе не заурчало; так бы и остался на берегу, подпирать спиною утесы. Но время текло, надо бы и пред мамашей появиться, что она, зря передачки ему высылала все эти годы? По дороге до Молдаванки обсыхали. Мишка шел позади Герша, руки ему на плечи уложил, глаза прикрыл и слушал, как дышит родная земля. У рынка вечером сворачивали торговлю, сердце едва заметно защемило от того, как знакомо рынок говорил. Миша тянул носом знакомые запахи выпечки, под ложечкой сосало, во рту слюны натекло, словно он пес какой, вот-вот закапает, затечет по подбородку. — О, слыхал? — Герш тормознул так резко, что Миша влетел ему в спину. Открыл глаза — пришли к ресторану. — Раечка, кажись. Она? Мишаня прислушался. Монотонным, громким голосом нараспев звучал кто-то из непонятых Мойшей — Блок или Маяк, но голосок узнавался с первых нот. Рая Пестель — первая красавица на весь двор, теперь, кажись, завсегдатай общества поэтов — на всю улицу декламировала, стоя в ресторане у рояля. Ее черные кудри забавно подпрыгивали в распахнутых окнах, куда мокрые Миша с Гершем пристроились подглядеть. Их шикнул официант и едва смог прогнать управляющий. — Пошли вон, босяки! Герш сдержал за плечо Мишин порыв высказаться за босяков. — Поглядим, кому ты скоро апельсины израильские подавать будешь, осел. — Видел, видел, Миш? Глянь, как Рая похорошела. — Видал, Герш. Любопытно, братец ее где? — Да ясно дело где. Мы, Миша, ежели начнем крутить хвостами, там Паша твой за нами и будет, как пес цепной, гоняться. — А шо сразу мой? — взвился Миша. — Так, а чей он? Не мой же. Миша раздраженно отмахнулся. — Усё, Герш, расходимся, пойду папаше покажусь. На югах солнце долго не закатывалось. Алело небо по кромочке, когда Мойша ступил в родной гулкий от голосов двор. Вот Левчик все никак шахматную партию не разложит, ругается на чем свет, Авраамчик с женою выясняют, куды его чарочку с горячительным унесли, неужто сам приговорил да не заметил. Миша до сих пор знал, в какой момент уставшая от готовки рука Леечки надает мужу по щекам: сразу за пьяным елейным «а може еще чарочку, Леечка?». А вон и его братия сидит: у общего стола, на ужин рыба, запах еще с улицы слыхать. Идачка — сестрица, вон какая выросла, едва восемнадцать стукнуло, теперь Рая пусть двинется — на место красоты и Мишина сестра претендует. А глаза, ну прямо как у Мойши, хитрющие, издали видать. Волосы — пшено, и в кого только такие уродились? — Мойша? Мойша! Мойша прыихал, маменька! — Ида, едва со скамьи кубарем не слетев, ринулась к Мише первой, повисла, как в детстве, оплела руками-ногами, носом в шею ткнулась и расплакалась, тихонько так, по-девичьи. — Мойша, я тебя так ждала, так ждала, мы ж как узнали, что амнистировали, так я ж до тебе ехать собралась, а папаша не велел… — Неча по зонам шляться, как брат твой, — Меир не сошел с места. Остался за столом наблюдать за тем, как Мишу обступили соседи, как маменька — Двора — сымать сестрицу с Мойши отправилась и сама вдруг разрыдалась. — Ну, поди сюда, сына. Меир, грузный, большой и внушительный, подобрал штаны старые на коленях, поднялся с места, хлопнул себя по груди и прижал Мишку с такою силою, что за ушами затрещало, но так сладостно стало — дом принял. Правда, следом влепил такую затрещину, что глаза видеть перестали. — За то, шо нервы нам делал! — папаша взял сына за ухо, завел в прохладный дом, где Мишка рос, откуда сбегал ночами с окна, где за каждую впадину в земляном полу знал, как за себя. — Смотри, Мойша, один раз говорю тебе, повторять не стану. Я тоби на каторгу отдал — ты мене вот отсюда, — Меир с силой ударил себя по груди, куда только что прижимал Мишкину голову, — усё с мясом выдрал. У мене же нервы! Еще одна выходка, и лучше съезжай, понял? Услыхал меня? — Папаша, та вы чего, я ж приехал только, а вы бить сразу, — Миша пожалел, что не сунулся к тете Фире. За ее сердце, конечно, тоже жалко, но не так, как за папашино. Почесал голову, штаны одернул, руки в карманы сунул. Так и стояли с Меиром в коридоре, глядели друг на друга, Миша не выдержал взгляд папаши — пожевал лезшие в рот усы и опустил глаза. — Так я ж за дело. Мойша, на мене гляди, — Меир поднял Мишин подбородок. — Станешь за старое браться, знай, я босяков дома не потерплю. Взашей выгоню, еще и отлупцую, ремень тебя только и дожидался. Миша поморщился. Вспомнил юные годы, как батька гонял его по двору. — Та понял я, папаш, ежели шо — ноги моей здесь не будет. За столом собрались соседи. Хоть и поужинали без Миши, никто расходиться не желал — сидели до ночи. Мойша тянул папироску, дымил невкусным дымом, Иду к боку прижимал, целовал ее в висок изредка — соскучился за сестрой. Писал он сносно, на каторге ребята с письмами помогали, ежели какое слово с трудом давалось. Миша зарубочку в голове сделал — не только им с Гершем до Одессы прокатиться дали, на волю выпустив. Незадолго до них уехали Степа с компанией ребят, надо бы дойти до них. — Ну, хватит, насиделись, — мамаша хлопнула себя по широким бедрам, подобрала юбку и стала сгонять соседей по домам. — Неча уши греть, расходитесь, с мальчиком посидеть матери не даете. Миша с Идой смеялись — Двора, что касалось до детей, вставала грудью до последнего, отбивала своих от грешного мира. Так и на суде перед каторгой кричала, что не Мойша ее виновен, поклеп, наветы, клевета, отпустите мальчика домой, он давно не кушамши, вон исхудал весь. Миша тогда стискивал кулаки, чтобы не зареветь. Так жить хотелось, а ему двенадцать лет на каторге существовать. Вдали от родных мам — Дворы да Одессы. Мать, разогнавши всех неравнодушных, опустилась грузно рядом с Мишей, прижала его к себе, следом потянулась Идочка, легла на брата сбоку, подставила голову под мамашины руки. Вместе молчали, ждали, пока южная ночь накроет их влажные глаза — такой день радостный, а они, вишь, плачутся друг дружке в плечи. Мать с Идой спать отправились, едва со стола убрали. Миша пообещал прийти следом, еще полежал на деревянной лавке, все в небо черное смотрел. Там, на каторге, не мог по ночам себе такой вольности дать. Только из окна высматривал воздух свежий, а тут держи, любуйся, пока не подурнеет. Докурил, чинарик под лавку сбросил и пошел до Герша. Встретились на Молдаванке, за углом Степа жил — чуть старше Миши с Гершем, плотный, сбитый добряк. На каторге побратались, хоть и жили в Одессе сызмальства. — Ну шо, братцы, — во дворе Миша присел на корточки, оглядел присутствующих и завел: — Готовы объявить город нашим? Я вам так скажу, ни одна собака больше не посмеет вякнуть, что Миша Бестужев — босяк. Я им сделаюсь Королем. Так и будут называть. Парни вокруг загудели. В общей сложности, насчитали пятерых: Герш, жилистый, скуластый, брал таким же хитрым прищуром, как и Мишина порода, Степка и трое бойцов — двое каторжных, по политической, как и Миша, и один залетный, местный Ося, жил в Степкином дворе, в погромах тех лет не участвовал, чего затесался теперь — один бог ведает. Миша прищурился, оглядел Осю с ног до головы, в усы себе бросил «будем поглядеть» и поднялся. — Вы за меня знаете, я от слов не отказываюсь: правила — как обсуждали. Рабочих не трогаем, трясем буржуев, пущай раскошеливаются на благо революции. Степа, форму достал? В ту ночь у Леви Малеса гуляли юбилей — об том узнали еще задолго до приезда, такие события и за пределами города обсуждались. За ювелирные Малеса знал каждый, хоть в Одессе, хоть в Киеве. Переодевшись, Миша поправил матросскую форму и вытащил револьвер. Паскудное дело — убивать живых людей, так Миша и запретил своим трогать гостей. Так, пощипать только. Уверенной походной, слегка покачивая бедрами, вошел он в богатый дом — в красиво украшенной зале за столами собрались разодетые дамы и господа. Миша приподнял бескозырку, нахально улыбнулся и заговорил. — Мосье Малес, — позади парни вскинули оружие, Миша свое не доставал, но руку на него положил, — искренне извиняюсь, шо прерываю столь радостное мероприятие, юбилей — святое дело. — Так, господа, — Леви был человеком не пожилым — средних лет, тучный, невысокий, густо сводил брови, глядя на Мишу, и едва заметно тряс нижней губой, словно бы вот-вот расплачется, — это вы, простите, что удумали? — Та вы не нервничайте, мосье Малес, мы ж к вам по делу. Вы меня, верно, не помните. Я Мойша, Бестужева сын. — А, не помню, как же, — погромы оставили след не только в Мишиной судьбе, — юный Бес. Парни посмеялись следом. — Вы так меня кличете? — Миша расхохотался. — Бесом? Слыхали, хлопцы? Бес. Мне нравится. — Дьявол, уж точно, — Малес поправил очки и развел руками. — И что вас привело, Миша? — Гражданское сознание, мосье Малес. Вы на нас внимание не обращайте, кушайте, кушайте, господа! Мы так, причешем вас немного, мои хлопцы сейчас все организуют, — Миша жестом указал на столы, и за Гершем потянулись парни — обчищать гостей побелевшего Малеса. Герш осторожно снимал с дамочек кольца, особо понравившимся целовал ручки. Миша вытащил револьвер. — Эй, Степа, оружием не маши, ну шо за привычка махать людя́м в рожи. Об чем это я? Ах да, господа и дамы, говорим от лица рабочих, сдаем кто сколько может на нужды революции. Закончив, Миша прислонился к роялю, музыкант за которым в бледности мог посоперничать с их драгоценным ювелиром. — А шо мы в тишине? — гаркнул Миша. — Сыграй-ка нам что-нибудь, родимый. Мальчишка неровно ударил по клавишам, но быстро собрался. Миша поманил Малеса пальцем. — Мосье Малес, у меня к вам разговор. Поговорим за дело, — забросив ему руку на плечо, обтянутое дорогим пиджаком, Миша сперва пощупал приятную ткань, слегка отвлекся и вернулся к делу, когда Малес деликатно откашлялся в коридоре, где музыка лилась не так яростно, а возмущения гостей не долетали до них через порог. — Мосье Малес, как вы понимаете, ситуация патовая: нам, трудящимся, — на этой фразе Леви сложил руки на груди и неприлично громко фыркнул, — податься некуда, только к вам, благодетели вы наши. Вы ведь запомнили мое имя, мосье Малес? — Миша, чего ты хочешь? — Хочу, чтобы вы, дорогой Леви, каждый месяц выделяли нам — мне, если хотите — определенную сумму, — Миша пресек возражения одним взмахом револьвера и присел на ступени широкой лестницы, ведущей на второй этаж. — Подробности ожидайте в письме, положим, от завтрашнего дня. — Миша, с какой это радости я, уважаемый человек, должен кормить вас… Внушительный взмах револьвером намекнул благородному Малесу, что пришло время замолчать. Неровен час, и Мишка Бес опустится до умерщвления живых. Не хотелось бы. На улице такая благодать, чего им вечер портить какими-то смертями? — Завтра, мосье Малес, ожидайте. До вас придут, — хлопцы стали по одному выходить из комнаты, о спины разбивался торжественный звук рояля, мальчишка-музыкант старался что было мочи. — Закончили, братцы? Уважаемый Леви, еще раз с праздничком, гуляйте, кушайте и ни об чем не думайте. За вас подумает Мишка Бес. Адьо! На улице зачем-то побежали, добрались до Молдаванки, свернули за угол и расхохотались. В карманах гремело награбленное, Миша схватил Герша за плечо, с другой стороны подтянул Степку, и вместе они хороводом запрыгали вокруг сброшенных на землю бескозырок. Хохотали, смеялись и отплясывали на тихой улочке. Им по двадцать лет, вся жизнь стелется под ногами как Молдаванка, дом родной кормит и греет, революция скорыми шагами расходится по стране. Миша чуял, что нашел золотую жилу. В нем яростно билось желание показать всей Одессе, кто он такой, стать Королем, чтобы ему, а не Малесу, таскали изысканное вино, чтобы его привечали в ресторанах и хороших домах. Однажды Паша, перед самой каторгой, в сердцах бросил: «босяком родился, Миш, босяком и помрешь». Обидно так стало, что Мишка разревелся. Пашу тогда и самого трясло, он бледный весь стоял посреди земляного пола у Миши в комнате, в прохладном доме — спустился со второго этажа, который делил с Раей и Левчиком. Взял мамашино полотенце и как маленького отходил Мишу по спине — за то, что попался и теперь вот ему выходить к конвою, за дверью ждущему. А потом бросил такое в лицо и долго Мишу в объятьях грел. Прощения не попросил, сжал его тело тщедушное напоследок и выпустил к конвоирам. Так вот Миша не собирался босяком помирать. Назло Пашке не собирался. Впятером завалились в бордель к мадам Мазаль. Она в городе точно знала за счастье. На сцене, обряженные в чулки и короткие пышные юбки, танцевали девочки. Миша в матросской форме подсел к мадам Мазаль за столик — ее он знал с детства, изредка бегал сюда, в конец Молдаванки, подсматривать за девицами, как те переодевались к выступлениям. Гоняла их тогда мадам Мазаль почем зря. В ту пору уже немолодая, теперь она благородно поседела. Носила те же платья, что и ее девочки, но с юбкой в пол. Тяжело обходила столики и одним взглядом успокаивала тяжелых пассажиров — напьется очередной заезжий гражданин, начнет приставать, так она ему ласково предложит такую девочку, что вмиг расхочется буянить. Мадам Мазаль знала-таки за спокойствие граждан. Пока Герш крутился у сцены, а Степа заказывал выпить, Миша присел на соседний от мадам Мазаль стул, опустил голову ей на плечо и напомнил о себе, юном, голодном и наглом. — Мишенька, та как жеж тебя не помнить, бог с тобой, — мадам Мазаль приголубила, но тут же напустила серьезный вид — нечего отвлекать ее от дела, вишь, нашел моду, и что, что красив дьявольски, у ней работа, между прочим. — Та знаю я за вашу работу, мадам Мазаль, — Миша расцеловал ей руки и прижался к ним щекой. — За это и пришел разговоры вести. Миша за себя знал: говорил он коротко, но говорил так, шо хотелось слушать. Лисьим прищуром тянул к себе людей, а тюремные институты закалили и дали понять, что с рук ничего спускать нельзя, научили бороться за себя и своих в обиду не давать. На скамью подсудимых четыре года назад опустился дикий зверь, запуганный, голодный, рвущий подставленные руки помощи. С каторги вернулся гордый лев, готовый выгрызть свое право называться Королем. С мадам Мазаль пожали руки. Мишу потрепали за щеку, сказали, что с ним приятно иметь дело, и отпустили выбирать себе девицу. Бордель будет иметь ежемесячную помощь, а Миша — место, где его мальчики смогут перекантоваться в случае чего. К тому же, мадам Мазаль отрекомендовала ему нескольких девиц — им Мишина добрая рука не повредит. В счет будущего месяца ушла пара дорогих перстеньков, снятых тем вечером Гершем с благородных рук. С хлопцами Миша не остался. Добрел до дома, пролез к себе в комнату, где Двора навела такой порядок, какого не было до приговора, улегся, раздевшись, и проснулся в полдень следующего дня от того, что ухо приласкал хрипловатый Пашин голос.

//

Новость о том, что Миша Бестужев в городе, облетела их край, едва его нога ступила на станцию «Одесса-Товарная». Паша в тот день работал, сидел в участке, бумажки заполнял — невесть какие трудности. Мойша, даже не присутствуя лично, сумел поднять на уши всех; пришлось взять перерыв и выйти на крыльцо перекурить. Пока дымил, мысли успокоились. С Мишаней жили в одном дворе. Паша с сестрой на втором, семья Бестужевых под ними. Из-за разницы в восемь лет за Мишей смотрел, как за братом. К тому же они с Раей в одну школу ходили, правда, Миша не доучился — времена бедные, это Паша содержал одну Раечку — на себя чего тратиться, а на шее у Меира сидело двое детей да жена, еще и хозяйство небольшое, соседям что по-дружески одолжишь — так и уходят гро́ши. Паша никогда не забудет Дворе ее обеды, когда она Пестелей, как родных, сажала рядом с Идой и Мойшей за стол. Миша тогда сперва на Болгарскую пошел, на матрасную мастерскую, затем в электрики сунулся, и все ничего, грошей хватало хотя бы на Иду. Паша вечерами сам учил Мишу читать и писать — тот к сестре не совался, наврал, что умеет, а потом пришел к Паше каяться. Несчастный стоял тогда на пороге Пестелей с листами этими, на которых буквы пытался выводить, губу закусил, глаза на мокром месте — научи меня, Паш. За Мишку в городе говорили, Бесом кликали, и правда, дьяволом рос — обаятельным, курить рано начал, у Паши все папироски стрелял, потом еще и носом крутил, мол, не курим мы эту вашу дрянь, получше нашли. Подзатыльник враз сбивал с него спесь. Гордый, вечно с задранным подбородком. Сломали весь город еврейские погромы. Миша в ту пору, юнец, восемнадцати не было, сколотил себе «Юных борцов» за справедливость, таких же мальчишек набил в банду, заманил одного подполковника сапоги почистить и фитиль поджег под сапогом — взрыв бахнул, подполковника раскидало по площади, а Мишу с парнями — за решетку. Суд длился долго, Двора все стонала на весь двор, Паша клялся, что переедет — сил слушать плач и стоны не находилось. Едва Мише стукнуло восемнадцать, запросили казнь, с трудом удалось выбить каторгу. Паша как услышать приговор — двенадцать лет Мишиной юной, красивой, светлой жизни — так и осел на скамью. Мойша стоял, вскинув голову, как всегда, гордец. Молча выслушал приговор, только потом, когда домой дали заглянуть, у Паши на груди разрыдался. До ночи разговоры не смолкали, а Паша молчал. Поутру в ресторане на завтраке встретил кое-кого из гостей Леви Малеса, растерянных, напуганных и бледных. От них и узнал за Мишу. — Вот дьявол, — усмехнулся, закурив, — опять за свое. Зная Мишу, не торопился до него — дал отоспаться. В родном дворе, откуда съехал на служебную квартиру несколько лет назад, оставив сестре комнаты, Пашу встретила Двора. Как дело касалось до Мойши, эта крупная женщина была готова огреть половником любого, кто тронет ее мальчика. — Так, Паша, ты мне сыну не буди, мальчик всю ночь не спал! — Теть Двора, та вы знаете, шо ваш мальчик делал всю ночь? Меир громко треснул кулаком по столу. Слухи в Одессе расползались следом за солнечными лучами поутру — быстро, качественно и в каждый дом. — Выпорю, точно выпорю, удумал мне тут, босяков в своем доме держать не стану! — Паша опередил папашу Меира, развернул его в сторону двора и попросился первым — если понадобится — отходить Мишу, но сперва за дело побалакать. Двора ворчала ему в спину, пока Паша прокладывал себе путь до Мишиной постели. Из-под руки на улицу скользнула Ида, поцеловала в щеку и шепнула, что Мойша явился совсем под утро. — Миш, — усевшись на постель, Паша не стал церемониться: развалился, как дома, тронул голое, еще не загорелое, веснушчатое плечо и наклонился ближе. Мойша спал на животе, отвернувшись. — Миша. Паша скучал за пшеничными, выгоревшими под южным солнцем волосами. Исхудавший, тонкий Миша совсем потерялся в простынях. Повернул голову к нему, приоткрыл глаза и не сдержал улыбки. Паша скучал. — Па-а-аш, — протянул так, что воздух весь выбило, вот бы ветер черноморский облизал комнату. — А я все думал вчера, зайти к тебе, нет. — Чего не зашел? — Та дела, — Миша сел на кровати, простыня сбилась на поясе. Спал он в портках. Высунул ногу, положил на Пашину и хитро прищурился. — Слыхал, наверно? — Иначе б меня тут не было. Паша врал Мише и себе. — Так и шо пришел, господин хороший? Миша убрал ногу, поднялся с постели и собирался выйти во двор, умыться из колонки, но погодил — под солнцем папаша грелся, и получать от него ремнем по заднице и носиться по всей округе пока сил не доставало. Потянувшись, Миша уставился на Пашу — дурацкая эта его привычка, не отводить взгляда. — Миша, не знаю, что ты там затеял, но мне это не по душе. Ты мне это брось. Будешь продолжать то, из-за чего по этапу пошел, мы по разные стороны баррикад окажемся. — Всегда там были, Паш. — Не делай мне нервы! Я тебе так скажу, Миша, — поднялся с постели, оправил светлый пиджак и встал за спиной Беса — Паша пробовал на вкус это имя, и оно предательски горчило на языке. — Сильно не хочу, шоб пришел такой день, где мне в тебя стрелять придется. — Так и шо? Выстрелишь? — Миша повернулся, между ними едва для вздоха доставало места. — Выстрелю, Миш. Ничего не сказал больше — быстро покинул Мойшин дом под пристальным взглядом всего двора. — И чего приходил? — кричала Двора вслед. — Разбудил мне мальчика.

//

В натопленном солнцем дворе папаша Меир, не дождавшись, пока сына соизволит с постели выползти, расстелил себе в тени под телегой и уснул. Миша вытащил тело на крыльцо, потянулся всем собою, пожевал ус и ушел умываться под колонку. Мамаша поклала на стол скудный завтрак. Тяжело переваливаясь, сходила за вареным яичком и всучила сыну в руку — на сладкое. Больше жрать неча. Умяв невесть какие кушанья, Миша оглядел своих стариков и кликнул Левчика. Тот знал за хорошего портного в городе. Мишка всю юность донашивал перешитые папашины тряпки да у Герша таскал, что не жалко было. Но то босяк Мойша, теперь-то в городе царил дух Мишки Беса, и одеваться он должен по-королевски, а не как задрипанец. — Левчик, ты мене друг? — Левчик высился над Мишей как солнце в полдень над морем, поэтому и руку на плечо не закинуть — Миша обнял Левчика за талию. — Ну конечно, друг, Мойша, об чем разговор. — Тогда веди, Левчик, своего друга Мойшу к лучшему портному в городе. Левчик поправил очки, свел брови и неловко помялся. Ей-богу, смешно смотрелся этот чудак — огромный, грузный, тяжелый как летняя одесская дворовая духота — а мнется, как мальчишка. — Миш, так то ж гро́ши нужны. — Так ты за гро́ши не думай. Миша говорил мало, но говорил так, шо хотелось верить. Весь из себя уверенный, он отошел от Левы, сунул руки в карманы светлых брюк, проехавших с ним вместе от каторги, склонил голову на бок и надул губы. — Ну ежели ты мене не веришь, Лева, то я не знаю. А говоришь, друг. Тоже мне, друг… — Та не крути мне нервы, Миша! — Лева подумал. — Значит, гро́ши будут? — Возьмите с собой мои сло́ва, Лева! До портного на Пересыпь пошли всей шайкой: Миша забрал Герша с ребятами от мадам Мазаль. Видок у них был не то чтобы с картины, но в карманах звенело золотишко, снятое с благородных господ, а с таким кушем ни один еврейский портной в городе не выставит их за порог. К тому же, Одесса слухами полнилась. Пока шли, за спиной шептались люди, а управляющий рестораном, где давеча выступала Раечка Пестель, скоро удалился с Мишиных глаз, когда проходили мимо. Миша чуял запах успеха и, словно гончая, брал след. У господина Хаята сделали по красоте: Миша больше остальных крутился перед зеркалом, то зачесывая волосы ладонью на сторону, то вскидывая руки — проверял, удобно ли быстро выхватить револьвер. Герш скучал в углу, одетый в новенький костюм, Степа спал рядом, Ося с пацанами вышел подышать, а Левчик уговаривал Мишу оставить оранжевую ткань в покое. — Миша, це ж дурной вкус! — Левчик, это шикарный вид, и замолчи уже свой рот, мене делается не смешно. Оранжевый костюм с малиновыми штиблетами пришелся Мише впору. Как молодой жених, просящий руку девушки у строгого отца, он собирался попросить руку красавицы-Одессы. Таким она его примет и даст душе развернуться. — Беру! До дома Левчика отправили одного. — Папаша снова раскричится, оно мне надо? В бордель отправляться Миша тоже не слишком-то хотел. У хлопцев при виде девушек головы сносило, и балакать с ними за дело было решительно невозможно. Оставалось одно — нанимать жилье. В том городе, где знают за Мишу Беса, дом выискался за считанные часы. Герш — прыткий, острый, как входящий в масло нож — в два счета взял комнаты в наем и разместил банду, показав, кто где спать будет. Миша и не жил никогда в таких хоромах. Мечтал об таком, знал, что поживет, но оказавшись на пороге большой спальни с зеркалом и столиком для умывания, оробел. Встал, прижимая к груди купленные костюмы, и отмер, только на плечо опустилась рука Герша. — А ты не свистел, когда сказал, шо лучшее забацаешь, — шепнул Миша. Боялся полным голосом выдавить из комнаты нечаянное счастье. — Так, а когда я тебе свистел? И правда. Мойша с Гершем выросли на Молдаванке, все детство провели, считай, в одном дворе. Когда случились погромы, Герш остался без родителей, его забрала к себе тетя Фира. Им едва стукнуло шестнадцать, и Герш замкнулся в себе, оставшись сиротой. Не в пример Мише, который проплакал по чужим родителям несколько ночей и разозлился на весь свет за несправедливость. Тогда и сколотил первую шайку, многие хлопцы из которой после пошли за ним по этапу. Вместе с ними и Герш. Повезло, что Паша тогда наотрез отказался учить его стрелять. Миша бы не промахивался из украденного браунинга и точно лишился бы головы. Прижавшись лбом ко лбу Герша, Миша мокро расцеловал друга. Покойный папаша Герша любил промочить горло мадерой и щелкать Мишку по носу: бог, Мойша, живет наверху, а мучает внизу. Ему выпала несчастливая карта — жить в мире, где приходилось выгрызать себе право зваться хотя бы человеком. Но бог сунул ему два туза в широкие рукава. С одного глядел Герш.

//

За несколько налетов вокруг Мишки Беса собралось порядка двух десятков здоровых хлопцев. Вместе они ограбили игорный клуб и мучную лавку. Тех, что с ним прибыли с каторги, Миша держал поближе, остальным раздавал четкие, ясные команды. При себе имел Герша, Степу и Осю. За остальными приглядывал, чтоб не распустились. Теперь по Одессе вышагивал Мишка Бес, заметный прямою спиной, расслабленной шеей, извечной полуулыбкой и лисьим прищуром. Теперь он заходил в ресторан и спрашивал за лучший столик и вино с бессарабской границы. Довольно глядел на управляющего — и чуть не плакал, понимая, что это не сон. — Миш, на два слова, — одним вечером в общем доме объявился Степа, взволнованный, надорванный, он бросился к Мише, растекшемуся по дивану и готовому прикорнуть. — За дело побалакать надо. — Так балакай при всех, шо ты жмешься, Степчик, — Миша махнул рукой и даже глаз не открыл. — До мене Адамчик дошел. Миша, ты помнишь Адамчика? — Я помню Адамчика, Степа. — Так вот Адамчик до мене дошел, Миша. — И шо? — Отвел меня в сторонку и ховорит… — Шо он говорит, Степа? — Адамчик говорит: «Степа, ты знаешь за тетю Симу?». Миша, а я знаю за тетю Симу. — Степа, не тошнись мне на нервы! — Миша, тетя Сима ховорит за склад с припасами. Сегодня в порту теплоход, а значит, можно брать, пока тепленько. — Так и соткудова тетя Сима знает за теплоход? — Миша поднялся и отошел к тазу для умываний, наклонился к небольшому зеркалу и причесал вихор. На дело, и не причесавшись? — Так я ж ховорю, до мене Адамчик пришел… — Миша, я собираюсь жить еще сто двадцать лет, но не намерен тратить ни секунды на этот бессмысленный разговор, — взвился Герш. — Если там склад, то берем, и дело с концом. — И дай тебе бог, родной, жить еще сто двадцать лет, но если Адамчик свистит, боюсь, у нас и года не наскребется. — Та какой резон ему свистеть? Он шо, не знает, кто такой Мишка Бес? Пожевав усы, Миша покачал головой. Впервые дело состряпал не он, а принес кто-то из своих. В Мишиной системе координат доверие своим высилось словно мораль над обществом, чем-то неосязаемым, но будто куполом укрывающим всю его жизнь. Махнув рукой, он согласился. — Все одно — не спать.

//

С тех пор, как Миша вернулся в город, Паша проводил у генерала больше времени, чем часов в сутках. И злиться бы на Мишу, да куда там — он с любопытством наблюдал за тем, как раз за разом полиция проигрывала Бесу, не успевая за его прытью. Миша обнес стольких толстосумов, что про себя Паша уже пару раз разрешил себе легкие аплодисменты, однако ни в жизни бы не признался в таком Бесу в лицо. Теперь вот, продув папироску, зажал ее зубами и приготовился подкурить, как из-за угла выскочил мальчонка. Адамчика в городе знали хорошо. Мишиного возраста, от преступной деятельности уклонился благодаря жесткой, как все еврейские матери, тете Симе — он и сам ее звал тетей, что придавало полной, налитой еврейке солидности в глазах города. Она тогда, во время Мишиного бунта и погромов, отбила сынулю одной левой, надавав по щекам полицейским за сыночку, кричала несколько часов кряду, что никогда ее золотце Адамчик не стал бы ввязываться в такую гнусь, оно ему надо? Отбила. Да только Паша нутром чуял, Адамчик не прост. Убрав папироску, оперся на перила и принялся слушать быструю речь. От преамбулы «за тетю Симу» затошнило через пару минут. Паша был прост и не умел играть в словесные игры, потому быстро вышел из себя и рявкнул на Адамчика, что если тот не скажет, чего пришел, то прогуляется до камеры. — И, поверь, я до тети Симы равнодушен, пусть хоть красная вся станет — так орать, но ты у меня отсидишься. Адамчик помялся, переплел пальцы, видно, раздумывал, достаточно ли угрожающе Паша выглядит, чтобы верить в его ультиматумы. Похоже, таки достаточно, потому что Адамчик скороговоркой сдал планы Мишки Беса на эту ночь и попросил передать начальству. Сбежал так быстро, что Паша и не успел ухватить его за ворот. Говорил же он, что Адамчик не так прост, как все об том говорят. Для чего ему, прикрывшись грозной мамашей, сдавать планы Беса полиции? Паша опустил горячий лоб на сложенные в молитве руки и бросил вверх благодарность за то, что малец наткнулся на него, а не проскочил к генералу. Что ж, Миша, жди гостей, родный. Паша раздраженно пнул полуразвалившуюся ступень, мелкий камешек отлетел на дорогу, а палец от сильного удара заныл. Мишины фиглярства стали выходить на опасную дорожку, и он боялся, как бы не пришлось однажды идти за Бесом в похоронной процессии.

//

На дело Миша собирался так, как ни на одно полуночное свидание не собирался. Принарядился в черный костюм, повязал темно-зеленый шейный платок, надел шляпу и вышел в ночь к лаковому экипажу. С ним верный Герш, Степа с Осей, парнишка-кучер и еще один, широкий в плечах, чтоб провизию таскать сподручней было. В порту — хоть глаз выколи. Одна дорожка лунного света на воде давала слабый отблеск, но банду встретил крепкий мужичок, проводил до хранилища и скрылся. Миша постоял в дверях, глядя ему вслед, и повел плечами, хоть и не озяб. На складе дышала сладким запахом провизия, чуть в глубине Герш обнаружил ткани. — Занесем господину Хаяту, — объявил Миша, — пущай чего пошьет нам. Пока парни шукали по стойкам и ящикам, разговоров не случалось — Мойша трескотни за работой не одобрял, оттого так громко зазвенел в ушах взведенный курок револьвера. Мише в ухо больно ткнулось дуло, он бы и вывернулся, да гордость голову оставила на месте. Вскинулся только, подбородок выпятил и скосил глаза в бок. Десять зорких глаз метнулись к нему, пять револьверов взмыли в воздух. — Паша? А ты чего тут? Свой револьвер Миша даже доставать не стал, на шо ему тогда его парни? — Руки, — Паша выглядел устало и словно нехотя кивнул, чтобы Миша поднял свои. Хотелось ослабить шейный платок, но Миша не мог — завязывал его только дома перед зеркалом и не знал, как повторить, не глядя. — Давай, давай. Миша послушно поднял руки и улыбнулся. — Ну шо, парни, мы у фараона в руках, — никто не усмехнулся, а Миша оттого скривился — еще вы не смеялись, когда Бес шутит. — Шо вы такие кислые? Паш, и чего делать собрался? Ты один, нас шестеро. Хлопцы, подсобите дяде Паше, — Миша покрутил руками, чтобы парни повторили за ним. Револьверы на пол так и так не опустили, но направили дула вверх и руки подняли, неохотно и настороженно. Всемером замерли, ей-богу, почти библейская картина, в кого позировать? — Паш, ты мне скажи, шо ты приперся? — Так, — Паша и сам не понимал, а чего он, собственно, приперся, но не при Мишиной шайке выяснять же, — на выход пошли, нам с Мойшей поговорить надо. Миша дал знак — идите. — Ну и чего? — как парни скрылись за тяжелой дверью, привалился к одной из стоек с найденным Гершем тканями, стянул один сиреневый лоскут и обмотал им шею поверх платка. — Идет мне, Паш? Револьвер Паша убрал и тяжело вздохнул, на него глядя. Над Мишиной головой едва светила припыленная лампочка. Тени занятно освещали его лицо, делали будто старше — матерым, мрачным волком, готовым вцепиться в шею. — Миша, Адамчик вас сдал. — Как сдал? — ткань полетела на место. А вот и зубы показал. — Как тебе и не снилось, скажи спасибо, он до меня добежал, а не до генерала сразу. — Так то ж от тети Симы… — Миш, когда от тети Симы шо хорошего прилетало? — у Паши ныла шея от того, что давно в поле не выпускали — таких вот, как Миша, погонять по проулкам. Устал он штаны просиживать в конторе. Устало потерев глаза, Паша встал полубоком, чтобы видеть не только Беса, но и дверь на склад. — Миш, я тебе говорил, однажды один из нас — покойник, и если не кончишь эти свои игрульки в короля одесского, то може и оба ляжем. — Та не ляжем, — привычно отмахнулся Миша и вдруг сделал широкий шаг к Паше. Юркнул за спину, не дав опомниться, прижался всем телом, голову на плечо уложил и свои руки под его подставил, но сохранил дистанцию, не прикоснулся. — Паш, а если все-таки помирать, то лучше от твоей пули. Паша с его слов весь взвился, отскочил, схватил что первое в руку легло и швырнул в Беса. — Еще раз услышу от тебя такие разговоры, лично сдам папаше и ремень покрепче подберу — пущай гоняет тебя по двору, — отошел, лицо руками потер, в колени ладонями уперся. — Миш, я тебе шо, мальчик, скакать за тобой по всему городу? Ты може родился под счастливой звездой, что я сегодня сообщение взял за тебя, так оно не всегда так будет. В другой раз придет генерал, нагонит своих и постреляет вас всех к чертовой бабушке. — Будем поглядеть, Павел Иванович, — Миша речью не очаровался, стоял в углу, жевал ус и поглядывал на Пашу из-под шляпы. — Так и шо, вы лекцию кончили? Усё, тикать можно? Паша ничего не ответил — махнул раздраженно в сторону выхода и совсем не ожидал, что Миша решит нагнать обратно своих бандитов и докончить дельце. — Да ты шутишь? — шепнул он, встав позади Беса, пока хлопцы его оттаскивали ящики с провизией в подогнанный экипаж. — Паша, шо ты мене нервы делаешь? То ж не мне! Людя́м на Молдаванке раздам, им жрать нечего, а ты трусишься за чужое добро. Некрасиво, господин Пестель. У Паши было что напеть за это дело, но Миша с таким гонором ему за чужое добро высказал, что сил ругаться не достало. Была б его воля — увез бы Мишу обратно в папашин двор, отвел бы к себе на второй этаж, пока Раечка с поэтами своими гомонит на всю Молдаванку, уложил бы спать, и забыли б они за Мишин бандитизм как за страшный сон. Но нет, вот Мишка Бес обчистил портовый склад под пристальным взглядом инспектора уголовного розыска Павла Ивановича Пестеля, бывшего соседа, несостоявшегося друга, быть может, скорого врага. — Паш, — когда все уложили, Миша в свойственной ему лукавой манере прищурился, обтерся плечом и привалился слишком близко, — подбросить? — Сам дойду, — Паша дал себе волю: ослабил Мишин шейный платок, а после вытащил его с концами, забрал себе и вышел со склада. Домой так и не добрался — забрел к мадам Мазаль, взял девочку и переночевал с ней. От грозившего одиночества в постели сводило судорогой, пусть уж его сегодня кто погреет.

//

Наутро Паша проснулся под легким юным телом, а Миша — Королем. Молдаванка гудела с утра пораньше, еще кофе не заводили, дамы не причесались, мужчины едва рубахи застегнули, а весть о щедрости местного Короля залетела в окна каждого дома, расшевелила, взбудоражила и приободрила. Быть может, не помрет Молдаванка с голодухи в тяжелое время. Меир с Дворой молча глядели на телегу с овощами и стреляной птицей — чуть свет Мишины хлопцы завезли, рученьки Рае с Идой поцеловали, огребли за вольность от папаши Меира и были таковы. Миша явился к обеду. Повязал новый платок на шею, щеголял в светлом костюме, руки за спину сложил, по-королевски обогнул двор под довольные возгласы соседей. Ничто его, однако, от тяжелой руки папаши не сберегло. Меир будто помножился на Пашу и отходил сынулю так, что на щеке еще долго краснел след от ладони, пока Раечка Пестель, затащившая Мойшу в дом, прикладывала компрессы. — Та не больно, Раечка, — Миша целовал ей руки и шутливо уворачивался от холодной ткани. — Ты мне лучше кофе сделай да за себя расскажи. Чем живешь? Левчик еще в женихи не набивался? А то мы за тебя такое приданое дадим, мама родная. Тыщ сорок, хочешь? — Не хочу, — смеялась Рая совсем как Паша, звенел в ней голос брата так, что Миша весь осекался и впитывал ее всю. — Глупости мелешь, Миш. Ну какой мне Левчик жених, когда я с детства его помню, вот тут бегал под окнами, тыкву со стола воровал. А приданое… Паше не ляпни за такое. — А шо такое? — Ты, Мойша, бандит, — только Раечке мог Миша поцеловать за такие слова ручки. Любой другой бы получил упрек за то, что сердце Мишино не бережет, а оно ему надо? Быть рядом с тем, кто его сердце не бережет? — Бандит. Раечка? — Ну? — Идем к морю. Помнишь, как тогда? — Уходить придется по крыше, не хочу получить от дяди Меира за то, шо с тобой связалась, Мойша. Миша привороженным ручным зверем следовал за Раечкой на крышу, откуда, как в детстве, перебрались по пристройкам в соседний двор, Миша вежливо снял шляпу перед соседями, Рая шутливо присела в реверансе. На углу улицы взяли бутылку мадеры. Мойша отмахнулся — любой каприз за наши гро́ши, госпожа Пестель. Раньше — как в детстве, когда Рая злилась на Пашу за излишнюю строгость, кричала, что отца он ей не заменит, сама себя пугалась, не находила сил попросить прощения и сбегала, прихватывая с собою Мойшу. Они мчались до пляжа, вбегали в черные волны, просаливали кожу и долго грелись на песке, пока Рая винилась и плакала. Миша к вечеру приводил ее во двор, держал за руку и не отпускал, пока она не падала в объятья брата — молчаливые и понимающие. Случилось лучше. Они пили мадеру до ночи, растягивали на двоих, передавали нагретую бутылку, соприкасались пальцами, лежали на песке, как прежде, а Рая все читала стихи Блока и пальцем выделяла слова, тыкая на ударных слогах в небо. Рассказывала про общество поэтов, но так и не прочла ничего из собственного, сколько Миша не ползал по песку на коленях у ее ног, сколько ни кружил до визга и хохота. — Все равно не расскажу! То Блок, а то… — Раечка Пестель! — Миша шел босиком по улице рядом. Закатанные от моря штанины все одно промокли и забились песком. Во дворе над одной только Раечкиной дверью на втором этаже горела лампочка. Мотыльки обступали свет и создавали дребезжащие тени. — Пашка дома. Волнуется, наверное, так бы спать уже лег. Дверь распахнулась прежде, чем кто-нибудь из них в нее стукнул. Паша дымил папиросой, не вынимая ее изо рта, грозно хмурился и только за шею подтолкнул Раю в дом, дав лишь бросить «до встречи, Мойша», вышел к Мише и притворил за собою дверь. — Ну? Миша стряхнул, наконец, с ног песок, обулся и вытащил Пашину папироску. Затянулся, добил до конца и выбросил чинарик через перила. — Слухай сюда, Миш, если ты до Раечки чего имеешь… — Паш, — Миша стянул с Левиного подоконника по соседству горшок с разлапистым красивым сочным цветком, имя которого не знал и не запомнил бы, скажи ему Левчик, вручил горшок Паше и довольно сощурился, — я ежели до кого интерес иметь буду, ты все поймешь. Паша после его ухода еще долго оглаживал гладкий бок горшка и пытался продышать себе легкие свежим ночным воздухом, пока Рая не позвала его в дом — спать.