***
На начищенном до зеркального скрипа паркете не спеша таял снег, который князь Трубецкой машинально стряхнул с воротника своей бобровой шинели. Нет, шинель не из тех классических бобров, а из морских и хищных – каланов, обитающих на берегах Аляски. Ее подарил князю Рылеев, пользуясь своим служебным положением в Российско-Американской компании. Литератор привез подарок отнюдь не из добродетельных побуждений – скорее руководствуясь желанием в очередной раз блеснуть достигнутыми высотами перед князем. Троица заговорщиков сидела за круглым столом равнобедренным треугольником, вершиной которого был Пестель. Долгожданный гость нагрянул с юга, с похмелья и с плохими новостями. Библейская картина: взволнованный полковник, призывающий северян поторопить с восстанием, литератор, с бОльшим интересом разглядывающий чаинки в чашке чая, нежели слушающий полковника, и… кто-то там третий. Трубецкой, нареченный не так давно «диктатором восстания», с появлением в Северном обществе Рылеева потерял былой авторитет. И если тот же, к примеру, Каховский, открыто заявлял, что готов жертвовать собой ради Отечества, но никогда ступенькой к возвышению Рылеева не ляжет, то Трубецкой ложился целиком и полностью к его ногам. - Павел Иванович, голубчик, да что с вами? – Рылеев оторвался от разглядывания чая и наконец поднял глаза на Пестеля. – В прошлый раз вы утверждали, что без объединения обществ наше дело захиреет, и торопиться ни в коем случае не нужно. Теперь вы с пеной у рта доказываете, что медлить нельзя – рискуем не успеть. - Вы хоть понимаете, Кондратий Федорович, что на нас вышли? - полковник Пестель старался сохранять спокойствие, однако все вербальное и невербальное выдавало в нем страх, граничащий с яростью. - «Нас» - это кого? На Вас что ли? – один глаз Рылеева заметно прищурился, а противоположная ему бровь приподнялась. Уж кто и умел выводить людей из себя одной только мимикой, так это Рылеев. Оскорбления? Банально. Рукоприкладство? В крайних случаях! Чаще всего в ход идут лукавый прищур и ухмылка. - Не верите мне? Не верьте, ваше право, - Пестель с наигранным безразличием пожал плечами и прильнул губами к чашке уже порядком остывшего чая. Диалог не шел, как бы старательно его не пинали. Трубецкой с наиугрюмейшим выражением лица косился в сторону Рылеева, тот, в свою очередь, косился на вазочку с конфетами. - Сергей Петрович, вы же славитесь своей компетентностью в подобных вопросах, почему вы молчите? Скажите ему! – Пестель кивнул в сторону Рылеева. - О присутствующих людях в третьем лице говорить крайне невежливо, Павел Иванович, - отхлебывая с ложки чай, осадил литератор гостя. - Да с вами не то, что каши не сваришь, - ударил кулаком по столу полковник, - воды не вскипятишь! - Зато вы, Павел Иваныч, излишне вскипячены, - елейным тоном ответил Рылеев. - Так, господа, - наконец подал голос Трубецкой, - давайте я оставлю вас на время. Я сюда, по-вашему, пришел препирательства слушать? Князь схватил с вешалки свою бобровую шинель и стрелой вылетел из комнаты. - Ревнует, - с ухмылкой бросил Пестель. - Ревнует, - кивнул Рылеев, - а теперь, закончив показательную грызню, предлагаю насладиться вкусом пуэра. Мне его привезли из лучшей чайной лавки Англии, между прочим. Друг мой, отчего конфетки не берете? - Ваша речь, Кондратий Федорович, приторнее любых конфет. Точно банку меда съел. Рылееву льстило внимание Пестеля. Они были схожи настолько, насколько и различны меж собой. Кондратий прекрасно осознавал свое неофициальное лидерство среди северян, и хоть виду не подавал, но в душе своей безумно ликовал каждый раз, когда кто-нибудь из товарищей на пьяном вечере вскрикивал: «Рылеев – наша пружина! Пружина нашего восстания!» В Пестеле также прослеживалось тщеславие, но уже куда более явно. Невооруженным глазом северяне замечали, как во время прошлой встречи тот постоянно соглашался с высказываниями господина литератора, зачастую противореча самому себе. Собственно, в тот вечер никто из членов Северного общества толком и не понял, как Пестелю удалось за пару часов от восхваления образа правления Штатов и устава Англии плавно перейти к восхвалению Наполеона. Закончился вечер деспотичным битьем императорского фарфора и едва ли цензурным ямбом пьяного господина литератора, закрывающего за южным гостем дверь. О том, что вскоре после той встречи Пестель и Рылеев начали переписку, не знал никто, кроме них самих и Трубецкого – заслуженной «жилетки» литератора и «князя на побегушках», как называла его меж собой вышеупомянутая парочка приятелей. - Вы сами виноваты, Павел Иванович, - тем временем продолжал поэт, - нашли кому доверять. Я, конечно, Майбороду вашего в глаза не видел, и между прочим зря. Говорят, есть у меня талант по лицу определять, способен человек на подлость, или нет, - Рылеев подмигнул, - то ли дело мой князь! - Ваш талант весьма сомнителен, - Пестель отодвинул чай и, сложив руки в замок, всем своим корпусом приблизился к сидящему напротив поэту, - знаете, кем совершаются самые изощренные подлости? - Друзьями? - Князьями. Влюбленными долго и безответно. - Бросьте, Павел Иванович! – Рылеев заулыбался, хотя в его глазах читалось некоторое смятение. Но даже такой улыбке Пестель был рад, как второму пришествию. Именно за этим, собственно, он и ехал в Петербург. Мужчина резко отстранился, встал из-за стола и развел руки, приглашая в объятия. - Кондратий Федорович, недолго мне на свободе гулять осталось, а мы тут с вами сидим предателей обсуждаем. Обнимемся же напоследок! - Да разве была ли свобода? – воскликнул поэт и, поднявшись, поспешил в объятия полковника. Последним, кто так крепко обнимал Пестеля, был пьяный Бестужев-Рюмин, который вцепился в первого попавшегося в попытках своими ногами дойти до спальни. В отличие от Рылеева, Пестель не любил выставлять свои эмоции напоказ, ведь зная истинные чувства человека, им гораздо легче манипулировать. Но несмотря на то, что Кондратий был тем еще манипулятором, перед ним полковник был бессилен. С ужасом предвкушая приближающиеся долгие одинокие вечера в тюремной камере, Павел понимал, что теперь скорее всего он сможет вот так, тет-а-тет, обнять своего поэта-революционера только в случае удачного выступления северян. Им приходилось разыгрывать спектакль перед товарищами. Взаимная неприязнь, публичные споры по поводу и без – все это далеко в прошлом. Харизма Пестеля сделала свое дело, и Рылеев частенько стал задумываться, что истребление царской фамилии – хорошая идея. Но говорить об этом с северянами он не мог – не позволяли остатки совести, учитывая, что в Обществе и без того разлад за разладом. Пестель чуть отстранился и пристально посмотрел в черные и блестящие, как крепкий переслащенный пуэр, глаза поэта. - Рылеев, сукин ты сын, пообещай мне, что твои не будут тянуть с выступлением. - Господин Пестель, вы будто на казнь собираетесь, ей-богу! Рано нос вешать – глядите, заживем лучше всей Европы! – поэт хотел было ободряюще похлопать Павла по плечу, но бить по жесткому эполету показалось Рылееву не лучшей идеей, поэтому он неловко вцепился в руки мужчины чуть ниже эполет. - А еще лучше – истребите всех Романовых к чертям. - Как скажете, господин, - нараспев промолвил литератор, переводя взгляд на губы полковника. Пестелю показалось, что Рылеев отвечает с издевкой, тоном, будто перед Кондратием маленький ребенок, выпрашивающий у родителя игрушку. Он чувствовал давление с его стороны, и давление было явно не психологического характера. После случая с доносом, Павла все чаще стал одолевать нервный тик, и Рылеев, видя, как глаз мужчины судорожно дергается, аккуратно провел большим пальцем по его щеке, прямо возле нижних ресниц, а затем вновь перевел взгляд на губы. Стрелять глазками у него получалось даже лучше, чем писать стихи. - Кондратий, да что ж вы творите! – тихо, но резко прошептал Пестель и впечатался поцелуем в губы поэта. Рылеев положил ладони на грудь Павла и, почувствовав, как тот, вцепившись в галстук, все сильнее прижимает его к столу, уселся на этот самый стол. Чашка опрокинулась, и недопитая сладкая жидкость разлилась по лакированной карельской березе, стекая на начищенный паркет. Спустя мгновение, там же оказался и галстук Рылеева. Павел с несвойственной ему нежностью провел пальцами по подбородку поэта и, оттянув накрахмаленный ворот рубахи, приник губами к его шее. Скрипнула дверь. Трубецкой вошел так же стремительно, как и покинул комнату двадцатью минутами ранее. Рылеев, не убирая ладоней с мундира, спрыгнул со стола и так же, нараспев, нарочито громко прошептал на ухо покрасневшему Пестелю: - И все-таки Россия еще не созрела для республики. После чего еще раз посмотрел мужчине в глаза, развернулся и вышел за дверь, минуя остолбеневшего на пороге Трубецкого. Князь лишь бросил на южного гостя взгляд исподлобья и побежал вслед за Рылеевым. Предательства совершаются людьми влюбленными. Влюбленными долго и безответно.***
План Рылеева сработал. Очная ставка – то, чего горе-революционер добивался все эти месяцы. То, ради чего он раз за разом давал ложные показания и играл на нервах Бенкендорфа и всей следственной комиссии. Преступника завели в помещение. Руки его были скованы цепью, в отличие от рылеевских. Для Пестеля очная ставка с Рылеевым была сюрпризом. Приятнейшим из всех возможных сюрпризов в Петропавловке. На исхудавшем лице поэта и без того огромные черные глаза казались еще больше и еще чернее. - Паша… Рылеев сорвался с места и стремглав подбежал к Пестелю. Тот, потеряв дар речи, оторопело смотрел на поэта. - Конвой! Связать его! – приказал Бенкендорф. Поэт, не теряя ни секунды, обхватил голову Павла руками и, закрыв глаза, прислонил свое лицо к его щеке. - Как же ты был прав… Пестель готов был отдать все на свете, чтобы иметь возможность хоть пальцем прикоснуться к Кондратию, но крепко связанные за спиной руки предательски не давали этого сделать ни коим образом. Ошеломевшие от увиденного конвойные помедлили еще пару секунд, прежде чем выполнить приказ Александра Христофоровича и наконец отцепить обезумевшего поэта от Пестеля. Придя в себя и рассадив заключенных по разным сторонам стола, Бенкендорф задал, наверное, самый осточертевший ему вопрос: - Итак, сколько раз вы, господа заговорщики, виделись лично друг с другом? Ответ был единогласным: три.